Глава Восьмая
.Снегопад, что совершенно для Краснодара не характерно, продолжался все выходные подряд - в субботу снег ещё пытался подтаивать, превращаясь в целые озёра грязной каши на перекрёстках, которая с наслаждением разлеталась по сторонам целыми шмотками при проезде по ней транспорта, обдавая с ног до головы не успевших спрятаться на узких тротуарах, покрытых такой же гадостью, прохожих. Понятное дело, в такую погоду я просидел весь день дома, в тридцать третий раз живописуя проснувшейся к обеду богеме о трагедии "бульдозерной выставки", о подпольных московских салонах, где хиппи из подворотен запросто глушили портвейн с коньяком в обществе самых крутых коллекционеров, о всяких анекдотических ситуациях в кулуарах столичной художественной тусовки, называя, не кривя почти при этом душой, между делом такие имена, от которых у моих хозяев косяк становился колом в глотке. Прокашлявшись, они, разумеется, не верили ни единому моему слову и грозились непременно проверить все мои россказни на деле, если застанут меня когда-нибудь в Москве. Но и в форме просто телег такая информация заметно грела их души, особенно если при этом присутствовал кто-нибудь из краснодарских прогрессивно-комсомольских кругов - они прекрасно знали, что нигде больше в их городе нет такого места, где можно вот так запросто послушать, что и с кем пьёт, например, Илюша Глазунов в "Ивушке" на Калине.
А для меня это было, мало того, что не трудно, да и время летело за таким трёпом совершенно не заметно до вечера, когда начиналась обычная для этого обиталища программа: набивалась полная хата гостей, становилось шумно и весело, потом, как обычно, плотный и долгий ужин, начинавшийся в сумерках с принесённых гостями домашних разносолов потрясающей вкусноты, а заканчивающийся далеко за полночь снедью, добытой посланными гонцами в центральных кабаках вместе с дорогим вином, богатой на это дело Кубани. Ближе к ночи, по программе, начинались очень модные в этой среде разговоры о всякой чернухе - о полтергейстах, НЛО, видениях и галлюцинациях, от которых быстро переходили к психоделизму в искусстве, к Сальвадору Дали, Брейгелю и Босху, которые, в свою очередь, возвращали мысль беседы опять в русло средневековой мистики, откуда, курнув как следует ещё, богема вырывалась в тусклое язычество Ренессанса, откуда-то вдруг всплывал проклятый всеми богами соцреализм, и все поголовно, упыханные к этому моменту вусмерть, начинали сначала высокомерно, а потом просто истерично ржать как лошади, цапая соседок за разные места. Тут я обычно откланивался, видя всеобщую безысходность, и уползал в свой закуток спать, отбрыкиваясь порой ногами от не в меру развеселившихся кубанских казачек, требующих продолжения банкета.
Точно так и прошла эта суббота, а в воскресение снег всё продолжал падать большими хлопьями и уже не таял, почему-то, несмотря на плюсовую температуру, а складывался большими сугробами по всем обочинам, отказывая мне в праве опять выбраться хоть куда-нибудь. Пришлось в очередной раз перечитывать "Рукопись найденную в Сарагосе", пока не зашевелилась попадавшая утром кто куда компания, и всё опять началось с начала и до самой ночи. В понедельник же мне волей-неволей пришлось выползти наружу и почти по колено в мокром снегу передвигаться дикими прыжками до музея, радуясь при этом хоть такой перемене доставшей за выходные обстановки. Из-за каждого забора, видя мои скачки, на меня свирепо кидались мелкие городские шавки всех цветов и фасонов, но одинаково злобные, шумные и
трусливые. Впрочем, они кидались на всех и в любую погоду, я даже ещё в начале зимы, коротая путь, заморачивался составлять по ним своеобразные гороскопы на день, комбинируя по цвету и породе облаявших меня собак, и сопоставляя их очерёдность с происходящими в последующие сутки события, пытаясь найти в сём хоть какую-нибудь закономерность, но результаты каждый раз получались несколько путанные и сводящиеся к двум основным прогнозам: либо грядущий день протекал в рамках обычной музейной рутины, либо оказывался значительно разбавлен хмельными посиделками в археологическом кругу, перегруженными, как правило, околонаучными спорами об истории как таковой и о значимости этой науки в современной политике.На сей раз на меня нагавкали две рыжих, одна чёрная и три грязно-белых собачонки маленького размера с закрученными вверх хвостами, что могло предвещать нежданное свидание и разговоры долгие. Взбодрённый этим я вбежал во двор музея, где уже кучковались среди каменных баб и чугунных надгробий его сотрудники, перекуривая, обсуждая проведённый уик-энд, и строя производственно-научные планы на предстоящую неделю. По причине промокших ног, о которых я, в очередной раз, выслушал массу комментариев, я не стал задерживаться во дворе, а быстренько проскользнул, раскланиваясь
по пути с вахтёршами и уборщицами, в свой "кабинет", заставленный ящиками с керамикой и стеллажами с экспедиционным оборудованием, но зато целиком мой собственный, не проходной, в отличии от большинства музейных помещений, и с окном в тот самый двор, через который в музей попадали все сотрудники, работники, свои люди, и просто гости. Перед окном и стоял мой рабочий стол с батареей под подоконником, за ним я и трудился на благо кубанской науки, наблюдая, к тому же, и первым здороваясь со всеми, кто надумал навестить сие заведение - музей, то бишь. И для дружеских посиделок мой кабинет тоже являлся местом исключительным, находясь строго в противоположном от высокого музейного начальства крыле старинного особняка, в котором музей и размещался со времён победы красной армии на Северном Кавказе. Чтобы навестить мои пенаты высокому начальству нужно было выйти на улицу, причём даже не во двор, а в соседний переулок, и уже оттуда, прошествовав перед моим окном, войти обратно в помещение и постучаться в мою дверь. Поэтому понятно, почему я был очень доволен своим рабочим местом, я догадывался, к тому же, почему начальник отдела археологии, мой старый приятель, поселил меня именно сюда.Но начало дня прошло на удивление тихо и спокойно, если не считать постоянно забегающих перекурить молоденьких экскурсоводок, я даже успел до обеда собрать из фрагментов нижнюю часть здоровенного меотского горшка и собирался уже переходить к склеиванию венчика, чтобы после перерыва, со свежим умом, попытаться совместить готовые части в единое целое, как некая фигура, неторопливо зашедшая во двор музея, внезапно привлекла моё внимание, а когда я пригляделся, захлебнувшись от догадки, к этой фигуре повнимательнее, то керамика посыпалась у меня из рук, я вскочил, чуть не опрокинув воссозданную мной историческую ценность на пол, и, забравшись на стол, высунулся в форточку, размахивая призывно руками. Человек во дворе, увидев мои знаки, тоже махнул приветственно рукой и быстро направился к двери, ведущей к моему апартаменту. Не знаю, но я, почему-то, даже не очень удивился тому, что это был Старки собственной персоной.