Глава Восьмая.
Ночь была тёмной, несмотря на то, что мириады больших и маленьких звёзд, галактики и туманности покрывали всё огромное пространство необъятного на этом высоком месте неба. Слева, вдали, за сетчатой оградой музея, ярко горел костёр, вокруг которого сидели, дружно раскачиваясь из стороны в сторону, около полусотни человек, нестройными голосами, при этом, горланя: “Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке”. Справа чернела, окружённая невидимыми в ночи рвами, закрывая часть звёздного горизонта, махина античного городища, густо заросшая тихо шуршащим бурьяном, а прямо виднелся, освещённый слабыми отблесками костра высокий холм древнего кургана
с недавно водружённой музейщиками на самой его макушке массивной каменной бабой.Пашека, щупленький мальчишка лет шестнадцати, с копной волос на голове, обстриженных спереди наподобие чёлки, вынырнул из тьмы, оглянувшись на костёр, опустился перед самым курганом на землю, зажёг огарок свечи, и начал, поочерёдно доставая из разных карманов брезентовой куртки, аккуратно раскладывать в мигающем на степном ветру свете огарка несколько бережно завёрнутых в бумагу предметов. Ещё раз оглядевшись по сторонам, Пашека, благоговейно держа в одной руке свёртки, а в другой свечу, начал медленное восхождение на вершину кургана. У самого основания идола он опять почтительно опустился на колени, укрепив мерцающий огарок у ног каменной бабы. При свете свечи круглое лицо её приобрело надменно-величественное выражение, посещаемое, при колебаниях пламени, неким подобием зловещей ухмылки прячущейся в грубо вытесанных складках глаз и носа. Сложенные на животе руки идола дополняли, вкупе с меняющимся выражением лица, позу нетерпеливого, даже несколько капризного ожидания чего-то, только им, с пришедшим известного.
Некоторое время Пашека неподвижно склонялся к самым ногам бабы, а затем, оставаясь на коленях, стал торжественно разворачивать один за другим принесённые им свёртки. В одном оказалась небольшая любительская фотография, которую он установил, подперев камушками, между свечёй и основанием бабы. Второй свёрток оказался просто сложенным листком плотной бумаги с несколькими фразами, начертанными на нём крупными и красивыми буквами. Его Пашека положил на землю перед свечой, привалив, чтобы не колыхало ветром, камушками по четырём углам листа. Последний свёрток он разворачивал особенно медленно и красиво – видно было, что в этом и состоит главная часть всего ритуала. Наконец, в руках у Пашеки оказался глиняный черепок с начертанным на нём бардовой краской неким символом. Положив его на обе ладони Пашека прижал их к сердцу и вновь склонился перед свечой, так, чтобы лист с письменами оказался у самых его глаз.
Прочитав всё это Пашека надолго пал ниц, на кургане наступила тишина, прерываемая лишь потрескиванием огарка свечи на ветру, да мрачными завываниями, доносившимися от далёкого костра. На сей раз там пели про “комиссаров в пыльных шлемах”, которые, и это звучало совсем уж зловеще, “склонятся молча надо мной…”
Спустя некоторое время Пашека приподнялся, пристально вглядываясь в лицо каменной бабы, и быстро заговорил шёпотом, шмыгая носом, не отрывая, при этом, от груди глиняный осколочек:
Ветер колыхнул пламя свечи и довольная ухмылка на мгновение озарила лицо идола. Пашека вскочил на ноги и всем телом прильнул к выпуклому пузу бабы, под которым сходились её руки. Ухватившись за них Пашека зашептал вновь, пропитываясь насквозь леденящим холодом камня:
С этими словами Пашека быстро собрал свои свёртки, погасил свечу, и не оборачиваясь, ушёл по степной дороге прямо в ночь.