Глава Шестнадцатая.
Выпрыгнув из КАМАЗа, я захлопнул за собой дверь кабины, и помахал водиле рукой в зеркало. Он приветливо подмигнул и резко тронул с места, умудрившись совсем не опылить меня, как это обычно происходит. Наверное, это у водил высший класс мастерства и предельная степень вежливости одновременно. Скоро он окончательно скрылся в собственном пыльном шлейфе, и я остался один на обочине. На той
самой, только с другой стороны дороги. Подумав на эту тему что-то умное, я аккуратно повесил на плечо свою сумку, в которой плескалось ещё литра полтора потрясающей “изабеллы”, коей меня снабдили заботливые провожающие, в предрассветной мгле, где-то далеко за Батайском. После чего, помню, они долго объясняли застопленному шефу, как меня бережно и аккуратно надо везти, так как я, блин, их самый надёжный товарищ и друг, а, кроме того, блин, лицо неимоверной важности, и при исполнении. Кажется, они умудрились, вдобавок, сунуть водиле толи бабки в лапу, толи пушку в бок, точно я не разглядел, но всю дорогу до Кущёвки тот молчал и мрачно косился на мою поклажу, которую я бережно прижимал к себе, так как очень боялся уронить, периодически засыпая. Да, ростовское гостеприимство – штука серьёзная. Зато дальше почти сразу объявился один из знакомых КАМАЗов, который и доставил меня по назначению без шума и пыли, и даже отказался от вина, которым я регулярно утолял жажду.Однако где-то полбанки оставалось, и с ними я рассчитывал явиться непосредственно в лагерь. Посему, я бодренько сиганул через кювет и зашагал напрямую через степь к далёким, почти на горизонте, отвалам оросительных каналов, за которыми и было наше, ставшее с весны почти родным, стойбище. Собственно говоря, я отсутствовал около недели, а всё вокруг будто стало чуть другим – ковыли подросли, что ли, или трава ещё больше пожухла. Вот так сидишь тут сиднем месяцами, так ничегошеньки не меняется, а отлучись со двора на чуток – сразу всё по-новому. Во, дела!
Так, весь в суете размышлений, я и притопал в лагерь, оказавшийся, вопреки ожиданиям, совершенно пустым. Палатки были зашнурованы, на кухне был готов обед, но Алёны, почему-то, не наблюдалось. Только Нивелир лениво махнул мне хвостом, не меняя позы, из-под
обеденного стола. Я положил куртку и сумку около палатки и спустился к воде канала, решив, что Алёна затеяла какую-нибудь постирушку, но и там было пусто. Ну что ж, взяв на кухне ломоть хлеба и хлебнув ещё разок “изабеллы”, я отправился в сторону кургана, зная наверняка, что уж там кто-нибудь, да обрящется. Но когда я только вышел в степь, то сразу увидел бредущие мне навстречу две фигуры, в которых я узнал Шурика и Алёну, не только несущих с раскопа всякое оборудование, но и самозабвенно, при этом, обнимавшихся. Остановившись, я разглядывал их, доедая хлеб и делая неизбежные, в таких случаях, выводы. Увидев меня, они, в свою очередь, отскочили друг от дружки, и пошли навстречу быстрее и деловитее.Алёна, тем временем, кивнув мне, ускорила шаг, направляясь в сторону лагеря, и надеясь, видимо, что мы разберёмся во всех насущных вопросах и проблемах в её отсутствие. Я смотрел ей вслед, и мне стало, почему-то, весело.
Обед был уже на столе. Мы уселись трое молча и принялись за еду, глядя в тарелки. Мне понадобилась соль, поэтому я повернулся к Алёне и хотел попросить её передать требуемое.
Интересно, в каком кино она подцепила эту дурацкую фразу? Я представил, что вдруг начинаю корчиться от боли. Но что должно болеть в таких случаях? Сердце или голова? А может быть живот?
В ту самую палатку, где мы с ней жили с самого начала экспедиции. Очередная забавная мысль пришла мне в голову.
С этими словами я достал из сумки банку и поставил на стол. Шурик смотрел на неё молча, явно не зная, что и сказать. Пришлось менять тон на серьёзный.
Алёна вернулась за стол, мы разлили вино, я рассказал про ростовские заморочки, потом Шурик, кряхтя, отсчитал мне заработанные мною за всё время бабки, отчего я почувствовал себя Рокфеллером, а вскоре я уже шёл той же дорогой обратно в сторону трассы, периодически оборачиваясь и наблюдая, как Шурик с Алёной неустанно машут мне вслед, будто стараются, изо всех своих сил, смахнуть или сдуть меня, из видимого им пространства, навсегда.