Глава Семнадцатая.
Лёлик сидел на самом краю обрыва, болтая ногами в необозримой пустоте и любуясь огромной перспективой, открывающейся перед ним. Большую часть её составляли море и небо. Последние отблески заката симметрично отражались от линии горизонта, делая почти неразличимым такие основополагающие понятия как “верх” и “низ”, отчего всё приобретало полное отсутствие какой-либо реальности, оставляя за собой только право на объём и красоту. Можно было, конечно, чуть наклонившись, разглядеть справа, на фоне гористого мыса, огни Туапсе, а далеко под ногами как будто игрушечное полотно железной дороги, исчезающей слева, плавным изгибом, за гранью такого же, покрытого густым лесом, мыса. Ну, ещё несколько разукрашенных всякими огоньками корабликов на рейде, нарушали строгость небесно-водной симметрии, но, при этом вовсе не портили общее впечатление величественности картины. Шум моря мягко сливался с шелестом соснового леса, начинающегося сразу за спиной, что только подчёркивало всеобщую законченность бытия и стремление его к уравновешенности и покою. И с каждым следующим мгновением это стремление становилось таким властным, что просто необходимо было придать ему хоть какое-нибудь доступное значение, обозначить его как-то, чтобы, слившись с ним на понятном простому человеческому мышлению уровне двигаться с ним во времени дальше.
Для сего Лёлик, пододвинув ближе свою котомку, расшитую бабочками и лотосами, достал из неё маленький бубен, из тех, что бывают в отделах игрушек, и, подумав немного о чём-то, начал тихонечко выстукивать на нём примитивный, но очень размеренный, почти не меняющийся ритм. Постепенно, сначала лёгкая рябь на воде, потом шум сосен и прибоя, а потом и всё прочее, видимое и ощущаемое, подчинилось этому ритму, приобрело смысл и общий вектор – радостный и всеутверждающий.
Жить стало весело и понятно, Лёлик просто упивался этим чувством, стараясь подольше не терять очарование момента, наполнявшего его великим смыслом единения своего естества с естеством всего сущего. Ничего больше не требовалось, ничего просто не могло дополнить этой великой гармонии, все изменения палитры цвета и звука лишь естественным образом совершенствовали общий смысл происходящего. Поэтому, когда Лёлик ощутил, что ритм, исходящий от пальцев, через сердце входящий в сознание, а уже там подчиняющий себе всё окружающее, оказывается, уже какое-то время имеет всё более сложный рисунок, он сначала с восхищённым недоумением прислушался к движениям собственной руки, и только тогда понял, что все ритмические дополнения имеют некий другой источник. И что он, этот источник, находится рядом, где-то справа и чуть сзади. Лёлик осторожно, чтобы не нарушить прелесть происходящего, повернул голову и увидел, что невдалеке, в той же позе, что и он сам, сидит, поджав колени, Старки и точно так же самозабвенно и негромко выстукивает что-то, очень замысловатое, на диковинном, обвитом кожаными тесёмками, барабанчике. Вполне удовлетворившись увиденным, Лёлик опять прищурил глаза до того состояния, когда вся громада пространства становилась радужным калейдоскопом едва уловимо движущихся пятен, и вновь погрузился в игру ритма, цвета и времени.
Наконец, ночной мрак, пронизанный лишь мириадами звёзд, победил ритмичное движение от света к ночи и дуэт на вершине утёса над невидимым теперь объёмом, прибрёл черты напрасно сопротивляющейся одиночеству единого мироздания тенденции. Поэтому, постепенно, тоже сошёл на нет, предоставив тишине полноправно распоряжаться множеством новых мелких созвучий, доминируя безраздельно всегда и всюду.
Лёлик и Старки какое-то время сидели молча, в тех же позах, потом Лёлик встал, потянулся с удовольствием, подошёл к Старки и спросил:
В кромешной тьме две фигуры нащупали тропу, ведущую от края утёса вглубь леса, и вскоре их шаги стихли среди сосен. Между горами и морем наступила ночь.