Сказка о том, не знаю о чём

 

В некотором царстве, некотором государстве, жил да был, да царь Горох, не хорош, да и не плох. И было у него, как водится, три сына. Старший академик, средний пэтэушник, а младший как вылетел со второго класса за политические анекдоты, так с тех пор нигде и не учился.

«Наследнички! – с удовольствием взирал на сыновей царь. – Чай, не дождутся, когда помру… Надоть занять бы их делом каким путёвым, или послать куда… А что? Пущай проветрятся ребята, себя покажут, людёв посмотрют…»

Врезал тут царь Горох золотым посохом по паркету-мрамору, аж искры сыпанули, и тотчас явились перед ним трое добрых молодцев-царевичей: академик, пэтэушник и двоечник.

– Чада мои милые! Сыны мои ненаглядные! – молвил царь Горох трём царевичам. – Вот вам моё родительское благословение (слушай внимательно, два раза повторять не буду): Пойди туда, не знаю куда; принеси тó, не знаю что. Поняли? Кто сделает, тому сразу отдам полцарства, а когда помру – и всё прочее. Аминь! … Чернильницу давай, скотина! Тьфу! Готово…

Царь Горох подписал свежий указ о престолонаследии, промокнул родительскую слезу и махнул платочком:

– Ну, с Богом!

Трое царевичей перекрестились по-писаному, поклонились по-учёному, приложились по-сынов­нему, да и пошли на конюшню коней седлать: «Опять батя чудит… ну, да не впервой!»

Солнце поутру вставает, служба пóразну бывает. Старший академик-царевич положил в торбу Большую Советскую Энциклопедию и пустился в путь сразу после сытного обеда. Едет, книжку читает, солнце припечёт – квасу выпьет.

Средний пэтэушник-царевич, покуда не стемнело, всё по мобильнику звонил да по приказам с бумагами бегал. А как солнышко зажмурилось, переодел царскую одежду на нецарскую, сел на мерина, и был таков.

Младший двоечник-царевич грамоте неучён был, поэтому зажёг свечку и всю ночь песни пел. А на рассвете свистнул конька-горбунка, да и, как говорится, «блаженны непорочные в путь».

И вот какие далее с ними приключились приключения.

 

◄АЗЪ►

Начнём сказ от начала, чтобы не мочить мочала. Объехал старший брат, академик-царевич, весь белый свет, и повсюду интересовался, куда это он попал – не знаю куда или знаю куда? Привяжет инде посреди чиста поля коня и оглядывается по сторонам: «Тэк-с, тэк-с… Стóлько-то градусов северной широты, стóлько-то градусов восточной долготы… Что тут у нас? Ага!» Откроет Большую Советскую Энциклопедию – а там чёрным по белому: «Попал ты, товарищ, туда-то и туда-то». В конце концов, силою науки и тщанием докуки не осталось нигде ни единого белого пятна, ни в тридевятом царстве, ни в тридесятом государстве, ни вообще где. И затосковал тогда академик-царевич, почуяв беду неминучую: «А ведь к батюшке с тáком придется ворочаться!»

И вот однажды в дремучем лесу встречает он доисторического пещерного человека.

– Куда путь держишь, добрый молодец? – спрашивает его пещерный человек.

– Увы мне! – молвит ему в ответ академик-царевич. – Послал меня царь-батюшка туда, не знаю куда, велел принести тó, не знаю что. А я, куда ни приеду, везде сплошная география – столько-то градусов северной широты, столько-то градусов восточной долготы – и шабаш! Где ж искать это не знаю что, если всё, за что ни возьмись, в географиях да в энциклопедиях прописано?

Задумался тут доисторический человек не на шутку. Воззрел умом на небо, потупил очи в землю, поскрёб горстью затылок, почесал пятернёй бороду. И не успел ещё добрый молодец соскучиться, как молвит ему доисторический человек таковы слова:

– Вот тебе мой, парень, пещерный совет. Ехай-ка ты, парень, в Москву!

– Как в Москву? Да ведь это ж… это ж…

– Ехай, ехай! Москва – год за два, авось сыщешь тó, не знаю что.

Делать нечего, повернул академик-царевич борзого коня и поскакал в Москву. Долго ли коротко ли скакал, приезжает он в эту самую Москву, на самую, значит, Тверскую улицу. Глядит: «Батюшки святы! Ей, прав неандерталец! Вот уж воистину попал – не знаю куда! Это что ж такое и как это называется?»

Кое-как, пряча глаза, академик-царевич привязал коня к светофору и вынул из торбы Большую Советскую Энциклопедию. Листал, листал, долго листал, на букву «бэ» нашёл про Бедлам и про Бродвей, но про очевидное местопребывание своё ничего определительного так и не нашёл. «Куда ж это я попал? – думает. – Нешто, наконец, тудá – не знаю куда?» Воссияла тогда в уме академика-царевича заря надежды, и подумалось: «Не иначе, за батюшкины молитвы…» Но тут высокоумный скептицизм шепнул академику в левое ухо: «А спроси-ка у туземцев». И царевич, чисто из научного любопытства, спросил у первого встречного:

– А не подскажете, любезный, где это мы находимся?

– Где, где, – грубо ответил первый встречный. – В …де !!

Ах! Бедный академик-царевич покраснел, что маков цвет, и чуть по пояс в землю не ушёл. Такóго он ни при дворе царском не слыхивал, ни в Большой Советской Энциклопедии не читывал. Однако припомнилось ему, что по малолетке бегал он за ворота курить с пацанами, и припомнилось ему, как за кой-какие неакадемические выражения потом нещадно царь-батюшка дирывал.

«Вот-те нá! Так вот кáк оно… это не знаю куда! А ведь, ей, прямо в точку… И что ж теперь? Спросит батюшка: ну, ходил не знаю куда? Ходил, – коли соврать, – так знаю же, тьфу, на самом деле, куда, – стыдно! А коли повиниться – ходить, мол, ходил, но насчёт не знаю… Так кудá ходил-то? – спросят. – И чтó в ответ скажешь? Срамно! Вилы, да и всё!»

Закручинился академик-царевич пуще прежнего, буйну голову повесил. Конь его стоит, бегонию с клумбы кушает. Туристы вокруг ходят, царевича как достопримечательность рассматривают. Захотелось царевичу с горя кваску испить, достал баклажку, глядь – а там пусто. «Эх, и здесь поруха!» – вздохнул добрый молодец и, делать нечего, пошёл в магазин.

Ой, да не ходить добру молодцу в магазин, ой да не топить добру молодцу грусть-печаль в зеленóм вине… Обаче, как написано, во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь. Зáпил бедный академик с горя и вскорости спустил Большую Советскую Энциклопедию, а за ней спустил одежду царскую, а за ней спустил и борзого коня. По прошествии дней ли, месяцев ли, случилось ему встретить в переулке того первого встречного: «Ах ты паскуда! В …де !! – говоришь? Получай!» Тот в подворотню, а там братва… Очнулся бедный в Склифосовском, в бомжовом отделении. Ни паспорта, ни денег. Хорошо, хоть адрес сумел вспомнить. Созвонились с приказом внешних дел, уточнили, да и отправили этапом по месту прописки.

 

◄БУКИ►

Теперь о пэтэушнике-царевиче поведём сказ, чтобы попасть не в бровь, а в глаз. Вот едет он на своём мерине, только пыль столбом завивается, по городам ларьки сшибает, по деревням кур-гусей давит, на посту без разговора в лапу даёт. Ни одесную, ни ошуюю не сворачивает, а едет прямёхонько в ту самую Москву золотоглавую, на ту самую Тверскую окаянную. К утру как раз поспел, говорит: мол, вот он, я!

И, не мудрствуя лукаво об всяких знаю, не знаю, скорым шагом направился, во-первых, известно куда, во-вторых, куда надо, а в-третьих, кое-куда. Потом ещё немного помотался туда-сюда, заглянул за кудыкину гору, слетал, куда Макар телят не гонял, короче, спроворил и жар-птицу добыть и капусты нарубить. «Ай да я! Ну-ка, писатель, садись да пиши: Незнайка в Солнечном Городе!»

И тут, не успел он слово вымолвить, не успел во поле выехать, как подходят к царевичу да не той ли первый встречный, да не соловей ли той разбойник. И заводят они речи ласковые:

– Ой ты гой еси, добрый молодец! А откудова ль путь ты держиши, и чевом-то ты накупечился?

– Ой вы люди добрые, первые встречные! – отвечает им пэтэушник-царевич. – Всю вам правду скажу, без утаечки. Послал меня царь-батюшка туда, не знаю куда, велел принести тó, не знаю что. Вот оттудова я возвращаюся, сам не знаю чем побираюся.

– Что ж, не видел ли ты, добрый молодец, мимо ехавши, мост калиновый; а на том мосту информацию: «Кто прямо пойдёт, тот беду найдёт»?

Понял тут пэтэушник-царевич, что не знаю куда обернулось ему ни туда и ни сюда. И отвечает:

– Ничего знать не знаю, не ведаю; и куда, и чего, и откудова; в ПТУ нас тому мало учивали, шибко грамоте не усердствовали; а поделочки ежель делали – так тó попросту, по стариночке…

Поняли тут калики перехожие, соловьи-разбойнички, что пэтэушник-то царевич, не иначе как свой воробей, и говорят:

– Знать, и вправду ты, брат, добрый молодец. Так налево скорей поворачивай, в чисто поле, в лес дремучий заруливай. Там за чаркой-другой познакомимся.

Обрадовался царевич приглашению, усмотрев в оном оказию полезные знакомства завести, а пугливым он, нижé брезгливым, сызмальства не был, и не токмо куда надо, но и, в случае, куда не надо, с мыльной ловкостью проникал и изникал.

И вот, заруливают они, значит, на хату к сáмой Бабе-Яге. Там в баньке помылись, пивком прохладились, поели-попили, печь растопили. Влезла Баба-Яга на печь, положила зубы на полку, губы на косяк, и говорит:

– Ну, теперича сказывай!

– Ваша милость, Ядвига Кощеевна! – начал добрый рассказывать молодец. – У царя у Гороха у старого, трое нас сыновей, все наследнички. Старший брат, тот кончал академию, младший брат, отродясь тот был двоечник. Ну а я посередь – пэтэушничек.

– Да-а, – говорит Баба-Яга, – слухом слыхивала, да видом не видывала, чтобы этаки нынче водилися. С той поры, как царь Калин откинулся, по душам побеседника не было… Ну, врать умеешь, сказывай ещё!

– А ещё повелел нам царь-батюшка, – продолжает царевич размолвливать, – Неспроста повелел да наказывал: пойдите туда, не знаю куда, принесите тó, не знаю что. Вот оттоле-то я возвращаюся, сам не знаю чем побираюся.

– Да-а, – снова говорит Баба-Яга, – слухом слыхивала, да видом не видывала, чтобы этаки нынче водилися. С той поры, как Тугарина уркнули, по душам побеседника не было… Ну, утешил, сказывай ещё!

– А ещё говорил царь наш батюшка, – продолжает царевич размолвливать, – Кто исполнит моё послушание, тому сразу отдам даже пóлцарства, а когда помру – и всё прочее.

– Да-а, – говорит оконец Баба-Яга, – слухом слыхивала, да видом не видывала, чтобы этаки нынче водилися. Схоронила я Змея Горыныча, так не стало душе побеседника. Первый ты такой! Утешил старую, вижу, хороший ты парень. Проси у меня, чего хочешь!

Понял тут пэтэушник-царевич, что жар-птица сама к нему в руки лезет, да не трефовая, а самая что ни на есть червонная. Ударил он челом и молвит:

– Не побрезгуйте скромным даром, возьмите и мерина, и жареную птицу, и тушёную капусту, а дайте – тó, не знаю что, оттуда, не знаю откуда. Чтобы кинуть скорей обоих братьёв, да и папеньку уж не задерживать…

– Ого-го! – возопила вся сила нечистая, –  слухом слыхивали, да видом не видывали, чтобы этаки нынче водилися! С той поры, как Иуда повесился, так за две тыщи лет побеседовать, по душам нам вот так не случалося! Эй, налить ему чару зелена вина!

Налили тут пэтэушнику-царевичу чару зелена вина, не простую чару, а ведёрную: «Пей до дна! – кричат. – Будет тебе, чего просишь!» Осушил добрый молодец ту чару одним глотком, и помутилось у него в глазах. Пал царевич с ног долу и ушёл по самую шею в сырую землю:

«Ну, – думает, – каюк!»

И вот видит он, то ли не видит, вокруг тьма стоит непроглядная, и как знать-называть, и куда и чего, короче, самое тó, не знаю что, со всех сторон. И вдруг, откуда ни возьмись, подаёт ему кто-то запечатанный конверт. Думать нечего, схватил царевич конверт и спрятал за пазуху.

И вдруг – как от сна очнулся. Глядит – и всё видит.

«Фу-ты, ну-ты, чур меня!» – вытер холодный пот, и понял, что ничего не было. Сидит, оказывается, он себе посиживает на своём мерине, перед ним не мост калиновый, а пост малиновый. И не соловей разбойник, а постовой работник.

Ну, тут уж наш герой совсем осмелел, сразу руку за пазуху… Хвать, ан там – ей-ей! – конверт! Пробрал пэтэушника озноб, обаче наружного виду не показал добрый молодец. Дал сколько надо в лапу – и прямиком домой.

 

◄ВЕДИ►

А теперь поведём сказ про третьего брата царевича, про младшего двоечника Иванушку. Ехал, ехал он на коньке-горбунке куда глаза глядят, на поля смотрел колосистые, на дубравы взирал на кудрявые. «Да, – думает, – велик белый свет! Всё в нём есть, да поди спытай где. Говорили в старину: «нужен дефицит – езжай в Москву». А мне-то, ить, – не знаю чтó, то и нужно. Эх, поеду-ка, по-старому, в Москву!»

И в недолге доехал Иван-царевич до престольного града Москвы. «Ах, Москва ты, Москва златоглавая, в сорока сороках православная! Как же, сирая, ты спасаешься? ай и чем по утрам похмеляешься?» Восхотел было двоечник-царевич на сей предмет анекдот политический вспомнить, да вдруг конёк-горбунок споткнулся посреди ровного места, и отлетел лукавый помысел далече, а в его место прилетел благочестивый помысел: «Надо, знать, помолиться московским угодникам; мол, царь-батюшка у нас с выдумкой; а уж вы, угоднички, при царях да князьях думу думали, и всю царскую придурь изведали».

И пошёл он молиться: спервоначала в Успенский, а оттуда в Казанский, из Казанского в Донской, а оттуда и в Сретенский. Купил там в лавке листок «Гобзование тучное, на незнаемых стезях непщуемое», воссел обратно на конька-горбунка: «нó! вези, милой!» и пустился в путь, поучаясь слову премудрости.

Едет он да едет, конёк везёт да везёт. И привёз двоечника на Тверскую улицу. Тут вдруг конёк-горбунок споткнулся посреди ровного места, и выпало «Гобзование тучное» из рук вон.

«Э-ге! Куда-то нелёгкая занесла?» – встрепенулся добрый молодец.

И вдруг откуда-то сверху к нему глас, и воспроговорил тот глас таковы слова:

– Поздорову ли, брат Иван-царевич? И каким тебя ветром в сей содом закинуло?

Поднял царевич голову и шапку наземь уронил. Видит – говорит-то с ним не ин кто, а сам славный князь Юрий Долгорукий, восседая на могучем коне в медном образе! Удивился двоечник-царевич такому чуду, но виду не подал, а отвечает князю почтительно:

– Здравствуй, славный князь Юрий Владимирович! Поклон тебе от моего батюшки царя Гороха, а живёт он не худо и не плохо. У него нас трое сыновей, один другого соловей. И послал нас царь-батюшка, говоря: пойди туда, не знаю куда, принеси тó, не знаю что. Вот мы и пошли, кто куда, да везде лишь ерунда. Побывал я и в Успенском, и в Казанском, и в Донском, и в Сретенском, да грех угодников-то не знай кудóм, не знай чтóм беспокоить. Думается мне, что на сих стезях от непщевания до гобзования – яко отсюда до луны.

Воспроговорил тогда ему вновь славный князь Юрий Владимирович:

– Не печалуйся, брат Иванушка! Есть в твоём горе помога. Поставь-ка на моё место своего конька-горбунка, а в седло посади первого встречного. Сам же полезай ко мне зá спину, и в полчаса мы обернёмся.

Так двоечник-царевич и сделал. Посадил на горбунка первого встречного, дал ему от скуки «Гобзование тучное», а сам взлез на медного коня и за спину князя Юрия крепко ухватился.

То не вихорь по Тверской завивается, то великий князь удаляется. И не успели в Моссовете слова молвить, как очутились они далёко от стольного града в тридевятом царстве, тридесятом государстве. Воспроговорил тогда вновь Ивану великий князь Юрий Владимирович:

– Вот сиé пред тобой мост калиновый, на мосту воротá окованные. Не пройдёт через них добрый молодец, не проникнет змея подколодная. Но не скрою тебе я, поведаю, что за теми воротами лютыми – преисподнее царство Кощеево. Во огне там злодеи терзаются. Коли храбр ты еси, добрый молодец, заходи потихоньку в калиточку. Вмиг – не знаю гдé ты очутишься, тó, не знаю что, там ты сведаешь. А от жару того преисподнего, вот тебе фляга студёной воды из заветного источника. Ну, с Богом!

Попрощались они по-православному и разошлись каждый в свою сторону.

Заходит тогда двоечник-царевич, как на экзамен, в ту калиточку. Ужас смертный! По всему полю кости человечьи валяются, до небес лютый огнь воздымается. Пошёл он, пошёл, по самому краешку, фляжку крепко-накрепко к груди прижимает, а сам, прикрымши от жару глаза, тó, не знаю что, осторожно высматривает.

И видит он, между делом, как два беса на сковороде грешника поджаривают. Под ним в огонь поленья подкладывают, а самогó с боку на бок кочергой поворачивают. Подошёл он поближе посмотреть на это диво, а грешник вдруг как зарыдает:

– Отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой!

Понял тут царевич, хоть и двоечник, что это – тот самый богач, который нищего Лазаря голодом морил. И ещё пришло ему на ум, что при дворе царя-батюшки нищих-то у них тоже не жалуют. «Эх, жив вернусь, надо б тó дело поправить!» – подумал царевич. И отвечает злостраждущему богачу:

– Извините, уважаемый, я не Абрам, а чисто русский!

– О, горе мне! – простонал грешник. – У всех отмазки: что жиды, что русские! Ой-ой-ой!

Бесы опять схватили кочергу и нý богача поворачивать, да поленья в огонь нý подбрасывать.

Дрогнуло тут сердце Ивана-царевича, вспомнил он наказ князя Юрия, вспомнил он флягу заветную, да и размыслил в себе: «Эх, раз умирать, да не два погибать!»

И молвит богачу-грешнику:

– Нá, морда жидовская, пей!

Схватил богач-грешник флягу со студёной водой, да и опростал одним глотком. «Шабаш!» – говорит. Зашипела сковорода, погас под ней огонь, бесы кинулись куда попадя, трус пошёл по долу преисподнему.

«Ну, аминь, – подумал Иван-двоечник. – Провалюсь счас по самую маковку».

И вдруг – грянул невесть откуда гром великий, ударила тысячесветная молния! Содрогнулось и сгинуло царство Кощеево, и в один миг оказался наш молодец посреди дивного сияющего света, простирающегося во все стороны без конца и без края.

«Вот это да! – ахнул Иван-царевич. – Так вот оно где, это не знаю куда!»

И точно, смотрит он вокруг, и надивиться не может. Всё здесь видно, как на ладони – и прямо, и направо, и налево, и во обрат. И во всём красота такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. «Что за чудо? – удивляется царевич. – Ведь пришёл же, и вижу-то всё, а кудá пришёл – не знаю куда!» И подумалось ему, пожалуй, что зря он со второго класса вылетел, и через тó пройти по географии такого хорошего места не сподобился.

Но не успел он этого подумать, как вдруг слышит неземной голос, благозвучно óкрест разливающийся и милостивно вслух ему вещающий:

– Так ли, Ваня, сюда сподобляются? ведь всё здешнее словом не знается. Для людей это место не знаемо, для мирских же отнюдь недоведомо. А для тех, у кого сердце доброе, тому есть сюда узкая тропочка… Ты ж, Иванушка, возвращайся с миром домой, да возьми-ка для Гороха-царя батюшки, вот – держи! – может, и ему сюда путь не заказан…

И с этими словами, незнамо как, в руках у царевича оказалась его пропащая фляга. Чувствует – тяжелёхонька. Приотвинтил крышечку, глядь – а там вроде как вода райская, светлая, плещется, лучом в глаза бьёт. Чудеса! Закупорил обратно, поднимает голову – ан он уже опять в Москве на Тверской.

То ли было тó, то ли не было, стоит, как стоял, князь Юрий Долгорукий на своём посту, Москву охраняет, и виду не подаёт. Конёк-горбунок с клумбы бегонию доедает, а первый встречный на скамейке сидит, листок «Гобзование тучное, на незнаемых стезях непщуемое» дочитывает.

– Ну как? – спросил его Иван-царевич.

– Нда-а! Сильная вещь! – отозвался задумчиво встречный.

– Пожалуйста, можете для друзей взять, – разрешил Иван.

– Обязательно! – с жаром кивнул встречный.

Оседлал Иван-царевич конька-горбунка: «нó, милой! хорош химию жрать!» – и поехали домой. И ни разу по дороге конёк не споткнулся.

 

◄ГЛАГОЛЪ►

Сказка близится к концу, едут трое ко дворцу, царь-горохову крыльцу. Вóт что с ними там случилось, и чем дело завершилось. Трое братьев все съехались, свиделись, прямиком идут в царский чертог к царю-батюшке. Перекрестились по-писаному, поклонились по-учёному, приложились по-сыновнему, изготовились ответ держать.

– Чада мои милые! Сыны мои ненаглядные! – молвил царь Горох добрым молодцам. – Как ужо вам моё родительское благословение: пойди туда, не знаю куда; принеси тó, не знаю что? Чай, не с пýстом вы домой воротилися? … Указ давай, скотина! Тьфу! Ну-с, читаю: «Кто сделает, тому сразу отдам полцарства, а когда помру – и всё прочее. Аминь!»

И повелел:

– Ответствуйте!

Вышел вперёд старший академик-царевич и молвит речь учёную:

– Сказать правду, родимый царь-батюшка, в таковы места, куда вы нас посылали, токмо смерды посконные, нажрамшись, друг друга посылают, и то не взаправду, а символически.

– Чёй-то он, несёт, не знаю что? – возмутился царь Горох.

– Ага! – вскричал академик. – Все слышали? Мол, несёт тó, не знаю что! Значит, за мной царство!

– Тпру-ты, ну-ты, разбежался! – осадил академика царь Горох. – Похмелись сперва, да других братьёв послушай. Ну, ответствуйте!

Вышел вперёд средний пэтэушник-царевич и молвит речь кручёную:

– Ей, не мудрствуя лукаво: не знаю куда и откуда, не ведаю, туда ли и оттуда, короче, всякие места бывают, да не всякий адресок-то называют. Вот вам, ваша милость, царь-батюшка, конвертик, а в нём – тó, не знаю что! Обаче мзда трудов праведных не построит ли палат каменных…

Слушает его царь Горох внахмурку, да думает: «Ай, не дождутся, когда помру…»

– Тпру-ты, ну-ты, разбежался! – осадил пэтэушника царь Горох. – Распечатай конверт-то сперва, да других братьёв послушай.

Распечатал тогда пэтэушник-царевич конверт, тьмой  кромешной даденый, глядь – лежит там не змея подколодная, а лежит там верёвка плетёная. Крýгом в петелку свёрнута, крепким ýзелом взвязана…

– Тьфу! Что за гадость? – вскричал царь Горох.

– Да откуда ж мне знать? Ведь оно, сие, есть тó, не знаю что, как заказывали. Обаче мзда…

– Цыц! – кричит Горох. – Дураком держите? Хамы! … Эй, неси святой воды!

Как бают, не потомý Горох царём был, что на голове венец носил, а потомý царём был, что под венцом голову носил. Позвали попа со святой водой, и велел царь кропить святой водой тý верёвку кромешную. Зашипела верёвка кромешная, засвистела петля по-змеиному: «Ай на мне да Иуда повесился, ай и ты, царь, туда же готовился». И не успели они ахнуть, как тó, не знаю что, обратилось в чёрный дым и развеялось ветром по дальним верстам, по пустым местам. Тут ничего царь Горох не сказал, а только бровью повёл – и взяли пэтэушника под крепкую стражу.

Воссел царь Горох на высокий престол, взял в руку золотой посох, да как врежет по паркету-мрамору: «Всех велю казнить, не помилую!» Пали ниц все князья да бояре, все дворяне да приказные дьяки; один поп остался, знать, лишь архиерея боялся.

Вышел тогда вперёд младший Иванушка-царевич, и отлегло у Гороха от сердца.

– Ну, ответствуй!

– Исполлá тебе, здравствуй, свет-батюшка! Шлёт поклон тебе Юрий Владимирыч; князь великий Московский весь бронзовый. А что ты посылал за посылочкой, так принёс я не знаю откудова, из нездешнего, из неописанного; там мне дали лишь малую толику, обещали, коль узкую тропочку на широкую не прокорыстую, упокоить в том месте нескáзанном, для мирских же отнюдь недоведомом…

Поклонился Иванушка царю-батюшке и подал заветную флягу. Не усомнился убо открыть царь Горох ту флягу, глядь – а там вроде как вода райская, светлая, плещется, лучом в глаза бьёт. Чудеса!

– Гм! – молвил царь Горох, щуря глазом в узкое горлышко. – Сие воистину тó, не знаю что! И чего же с ним теперь делать? Самому испить – другому не достанет. Всем испить – никому не достанет. Вот чтó сделаю! … Эй, остолопина! Тьфу! Сапоги давай!

Вышел тогда царь Горох на широкий двор, вышли за ним все князья да бояре, все дворяне да приказные дьяки. Отслужил поп молебен по-быстрому, перекрестился царь Горох по-православ­ному, да и плеснул из той заветной фляги на все четыре стороны.

Озарилось тут царство Горохово, пустыри муравой разостлалися, а поля все хлебами убралися; богачи вдруг всю нищую братию, оделили подарками щедрыми; со слезою убогим поведали: «От сего нынче дня и до вечности, сироту и вдовицу и странника, у ворот мы с поклоном поздравствуем, обогреем и сытно попотчуем!»

А царь Горох поднял лицо, и сé видит, как светлое, летящее, лёгкое, звенящее,  тó, не знаю что, вдруг тихонько поднялось, трижды вокруг двора обнеслось, да и на небо вознеслось. Стоит царь Горох, бороду задрамши, и смотрит на небо вослед; и по щекам-то у него вроде как слёзы текут, ну, а может тó просто солнышко блестит…

И я там был, у ворот мёд-пиво пил; наклали пирогов в карманы, да всё потерял, был пьяный. Поэтому простите, а на том и сказке конец.

◄ДОБРО►

Назад