«Чудотворцы»
У человека, в оптинских
краях ни разу не бывавшего, но достаточно уже прочитавшего на эту тему, может
возникнуть впечатление что по древнему Козельску толпами бродят не только
просветлённые собственной живописностью хиппи или благочестивые на первый
взгляд торчки, но и внезапно уверовавшие в далеко не первую для них абсолютную
истину страстные советские активисты, а меланхолично любуются на всю эту
красоту со своего бережка многомудрые православные евреи, ласково поглаживая
при этом канонические брады и неимоверно многочисленное своё потомство. Конечно
же это не совсем так – русская провинция живёт обычной, не бросающейся в глаза,
будничной своей жизнью, потихоньку, после всеобщего краха, возрождаются почти
неразличимые тут городское и сельское хозяйства, рождаются дети, строятся новые
дома, открываются непривычно красивые, прямо как в Столице, магазины, где есть
всё необходимое людям, живущим здесь и сейчас, а так же всё чаще приобретаются
работящими гражданами старенькие, но вполне работящие в хороших руках
автомобили. Меняется и сам облик города – обновляются фасады центральных
зданий, ремонтируются старинные особняки, уличные кафе наполняют город уютом, а
улочки становятся всё более ухоженными стараниями живущих на них людей. Все в
городе уже привыкли к частым визитам Его Сиятельства Князя Оболенского,
решившего постепенно возвращаться в родовое гнездо своих предков, и никакого
ажиотажа уже не вызывают гастроли некой швейцарской рок-группы в РДК. Не
единственный, как когда-то, а целых три Храма маленького города полным-полны
народа по Праздникам, в большинстве школ, наряду с прочими предметами,
преподаётся Закон Божий, регулярно устраиваются для детишек православные
утренники, экскурсии по Святым местам. Для человека верующего, проживающего
теперь тут, уже вовсе нет никакой необходимости прятаться от окружающей
действительности – наоборот, весь ритм жизни этого маленького города только
подчёркивает устремление к благим помыслам и уж точно не создаёт ни единой
преграды для беспрепятственного жития людей высокодуховных, над бренным сим
миром возвысившихся. И такие, несомненно, здесь есть, но их, как и положено,
сразу и не заметишь в пёстром козельском калейдоскопе. Лишь присмотревшись,
начинаешь понимать, что вот они – совсем рядом, образцы подлинной духовности,
кропотливо взращиваемой мудрыми монастырскими наставниками или многоопытными
«городскими» батюшками.
Но, как ни странно,
козельский православный, большей частью хипповый, «андеграунд» с его запредельно
кипящими страстями и непостижимыми выплесками, будоражащими порой весь тихий
городок, не только не прекратил своё безумное, в изменившейся действительности,
существование, но с годами стал обрастать неким подобием совершенно диких
традиций, не имеющих ничего общего, как ни ищи, ни с единым положением как
Святого Писания и учением Святых Отцов, так и с Церковной традицией любых
времён, и постановлениями Священного Синода, особенно последнего периода.
Каковы же источники, питающие этот, без малого, сектантский феномен,
продолжающий вносить сумятицу в мирную церковную жизнь у стен Благословенной
Оптиной Пустыни?
Сразу приходит на ум мудрая
пословица: «Каков поп, таков и приход». И тут же находится ей самое прямое
подтверждение: большинство пастырей «закрытых» козельских кланов – сами выходцы
из их же среды, ставшие ещё в смутные времена гонений батюшками, а в момент
открытия монастыря присланные сюда по разнарядке высокого, не всегда даже
церковного, начальства и приведшие вслед за собой всю свою верную паству,
пустившую, в свою очередь, корни в девственную тогда еще козельскую
действительность. Так кто они – повелители душ всей этой, выпадающей из общего
числа оптинских прихожан, публики?
Во-первых, это потомки
духовных чад могущественных старцев былых времён, сформировавших свои,
потаённые тогда, общины в самые страшные для Церкви времена, таких как
иеромонах Сампсон, прошедший, в процессе своего духовного роста, и расстрел, и
лагеря, и ссылки. Закалённые до мозга костей в борьбе со всем окружавшим их
миром они не в силах отказаться уже от впитавшейся в них самих «окруженческой»
психологии, видят всё, что находится вне Храма как безусловное зло, и
бескомпромиссно требуют от духовных чад своих того же – то есть, живя в миру,
отделятся от него всеми мыслимыми и немыслимыми способами, а при любой
возможности стараться покинуть его, бросая всё, укрывшись в монастыре, все
равно в каком. Новых людей, особенно из хиппи, привыкших с открытой душой
внимать наставникам, которым они искренне поверили, и попавших под духовное
окормление таких пастырей, те ломают с особой изощрённостью, требуя изначально
беспрекословного себе подчинения, а затем разбивая семьи, разлучая детей с
родителями, разделяя даже венчанных (!) супругов, добиваются одной,
естественной для них самих, цели – «спасти» доверившихся им рабов Божиих от
ненавистного мира за стенами монастырей. А уж что получится из этого там – на
то, по их разумению, лишь воля Господня, они-то её, эту волю, считай уже
выполнили. А получается, как жизнь показала, не всегда хорошо. Вернее, почти
всегда плохо. Слава Богу, ежели уходит не предназначенный для монашества
человек из невыносимого ему монастыря ещё до пострига – тогда, бывает,
возвращается он в мир с надеждой начать всё с начала. А если даже не он сам, а
близкие его уже успели перейти сию черту? Тогда остаётся он без семьи, детей,
близких. Но если же и сам он связал себя монашеским обетом перед тем как понял,
что не в этом состоит его предназначение в мире сем – тогда беда, путь ведущий
обычно к клятвопреступлению, греху весьма тяжкому, лишь единицами
преодолеваемому. Но в любом случае – это всегда мучительное разочарованное
одиночество на долгие годы и великой тяжести труды требуются каждому, попавшему
на стезю сию.
Так произошло, например, с
многодетной хипповой семьёй Лосевых, приехавших некогда, полных самых радужных
надежд, в Козельск из Донецка, купивших тут дом, и нашедших, как им казалось,
мудрого духовника. Где они теперь? Мать – болящая головой инокиня в
Малоярославце, дочки – сторчавшиеся наркоманки где-то в арбатских закоулках, а
сам Сергей Лосев – на козельском погосте, попав туда после трагической и
нелепой смерти в чистом поле среди зимней вьюги и тяжёлого хмельного угара.
Пуст теперь их дом. А пастырь их добрый продолжает своё служение. Продолжает,
разметав по белу свету ещё не одно доверившиеся ему семейство, продолжает даже
после того, как наложила на себя руки в день его именин сестра одного
известного музыканта, которая, когда почувствовала себя не в силах нести
возложенные на неё духовником подвиги, слёзно просила батюшку отпустить её
домой в Москву, дабы поправить там пошатнувшуюся уже психику. Нет, сей
«духовный отец» лишь… запретил всем, знавшим и любившим её, в Храме поминать
погибшую, загубившую свою душу, и продолжает своё доблестное служение дальше.
Другой вид пастырей
козельского «духовного подполья» – это скороспелые выходцы из дисиденствующей
богемы, чаще всего бывшие художники или реставраторы, привлечённые только что
открывшимся монастырём для скорейшего возрождения из руин его Храмов, и
сделавших, в силу собственной профессиональной для обители необходимости,
быструю, заодно и духовную, карьеру, став, в итоге, безусловными лидерами у
последовавшими вслед за ними из обоих столиц аналогичной им публики, несколько,
правда, припоздавшей к раздаче вакансий штатных монастырских иконописцев. Зато
обретших, в лице более прытких своих, в недалёком прошлом, коллег, понимающих
все тонкости их замысловатых душ, наставников, которые, в свою очередь, весьма
скоро уверовали в своё руководительское предназначение, воспользовавшись так и
напрашивающимся исторически сложившимся словосочетанием: раз уж «оптинский»,
так уж несомненно…, сами понимаете, «старец». Родная до слёз паства охотно
приняла правила этой «игры» – кому охота остаться без своего в доску «старца» -
и начался жутковатый хоровод совместного их мифотворчества, порождённого
немыслимой отсебятиной, преподносимой чадам как наиболее шикарные откровения, и
с визгливым восторгом потребления чадами откровений сих. Что, по суровым
законам православной аскетики, не могло породить ничего кроме самой угрюмой
глупости, какую только можно себе представить. Не дотягивая, разумеется, до
вопросов высокой духовной мудрости, эти «отцы» стали формировать подвластную им
реальность путём мелкотравчатых бытовых запретов и глуповатых пожеланий, что,
конечно, не могло привести, хотя бы, к последствиям откровенно трагическим, но
и плода духовного пущенная на самотёк паства принести, как ни пыжилась, не
могла никак – уж и за покроем своих штанов следили, уж только «под Моцарта» на
тачках раскатывали, уж и мозги посвернули набекрень рассуждая какое видео
благословенно, а воз, глядишь, и ныне там: чуть копни, чада те – обычное
сборище самовлюблённых пижонов, готовых, при любом удобном случае, сожрать
живьём ближнего своего, и кичащееся собственным, сугубо отличным от прочего,
благочестием, сути которого, разумеется, никто кроме них самих и ихних пастырей
понять просто не в силах. Посему и близко не подходи, серый человек, мы –
особенные!
И ещё несколько кружков
порой оспаривают вокруг Оптиной своё право на владение самой крутой истиной:
монархисты косятся на патриотов (оказывается, это далеко не одно и то же!),
вместе они открыто презирают православных демократов (представьте, бывают и
такие), а юная хиппня терпит скорби от старой, ошизелой вконец, гвардии, давно
уже растоптавшей и предавшей забвению свой собственный путь в Храм, и много
всякого ещё, порой совсем непонятного можно открыть для себя, когда, особенно
перед большими Праздниками, стоят эти оптинские прихожане в очередях на
исповедь - каждая строго к «своим» отцам, да хмуро косятся друг на дружку,
дожидаясь момента, когда в их головы впихнут очередную дозу всяческой, щекочущей
их изощренные души, премудрости.
А когда отцы Оптиной
Пустыни после службы, построившись строем, величаво удаляются восвояси,
оставляя чад своих наедине с собой и миром, невольно лезет в голову всякая чушь
вроде того, что не снятся ли некоторым из них, в их подвижнических келиях,
такие же страшные сны, какие, знаю точно, мучат порой их особо ретивых чад, и
на которые, уверен, либо не найдётся здесь мудрого толкователя вовсе, либо
будет их такое великое множество, что всем станет оттого куда более страшно.
И всё же…
Жизнь продолжается, даже в
Козельске. И даже иногда кажется что меняется настолько, что зафиксировать
что-либо, хотя бы просто для истории, невозможно, да и незачем - было, прошло,
и ладно. Но некоторые вещи упрямо вторгаются, несмотря ни на что, в любые,
казалось бы, уже совершенно неподходящие для них реалии, просто подминая их под
себя, и требуя к себе внимания, из чувства элементарной, хотя бы,
справедливости. Вот, например, отрывок из большой статьи, посвящённой жизни в
только возрождаемой Оптиной начала 90-х, которая появилась совсем недавно в
серьёзном журнале «Православный Летописец Санкт-Петербурга», написанной одной
пожилой уже оптинской прихожанкой, живущей тут с момента открытия монастыря:
«Недавно один паломник
сказал, что с годами Оптина сильно переменилась и прежней романтики здесь уже
нет. Это правда - перемены огромные. И чтобы обозначить суть перемен, приведу
один случай из прошлого. Шла однажды берегом реки в Оптину, обогнав по пути
группу длинноволосых подростков. Старший нёс на руках девочку с каким-то
синюшно-бледным лицом.
Монастырский понтонный мост
к зиме уже сняли, и ходить приходилось в обход. Лёд на реке ещё не встал, а
вода подёрнулась лишь тонюсенькой плёночкой, припорошённой сверху снежком.
Подростки при виде Оптиной опустились на колени, а я пошла вперёд, полагая, -
нагонят. Обернулась и обомлела - они уже неслись по реке, а тонюсенький ледок
исчезал под их ногами. На реке уже во всю ширь бурлила вода, и ветер донёс
властный крик старшего: «Николай Чудотворец, помогай!». Но пока на ватных от
страха ногах я спускалась к воде, они были уже на том берегу. Радости об их
спасении в тот миг не было, но было скорее недоумение: ведь не святые же
отроки, чтобы аки по суху ходить по воде? Тем не менее они прошли».
Вот такая история.
Несколько дней, после того, как я прочитал это, в голову лезли аналогичные
ситуации из тех времён, порой куда более крутые и чудесные, чем то, что
случайно подсмотрела эта женщина. Если даже вкратце пересказать некоторые из
них - есть реальный шанс прослыть отъявленным религиозным фанатиком, погрязшим
в собственной, оторванной от грешного этого мира, реальности.
Размышляя, таким образом,
над стремительными превратностями изменчивого сего мира, брёл я, в середине
этого жаркого лета, через пресловутый перекрёсток, по суетным своим делам. И
вдруг - будто картинка мыслей моих - навстречу мне, со стороны Калуги, шли два
человека. Я даже остановился, сойдя на обочину, любуясь точностью их облика:
оба - и парень, и девушка, с хайром, небрежно заброшенным за плечи, котомки,
майки с замысловатыми рисунками, свитера на бёдрах, и пыльные кроссовки, - шли,
взявшись за руки, и в лицах их была та светлая уверенность, присущая людям,
идущим сугубо по собственной дороге. Пока я разбирался, глядя им вслед, с
реальностью и воспоминаниями, вмиг смешавшимися от неожиданности в моей голове,
мимо нас пропылил, тормозя, не менее канонический, в подобной ситуации, КАМАЗ,
из кабины которого выпрыгнули, благодаря Господа и водилу, ещё двое таких же, а
пока они, поправляя дорожные сумки, приветствовали тех, встретившихся мне,
присоединилась к ним, выпорхнув из тени придорожных зарослей, третья пара,
завершив, таким образом, судя по общей жестикуляции, триумфальный въезд
странствующей тусовки в пункт конечного назначения. Осмотревшись, ребятки со
знанием дела направились в единственно возможную от перекрёстка сторону - туда,
где за рекой торжественно белеет на опушке тёмного соснового бора Оптина
Пустынь, а за бором тем ожидает их, в приветливой, пронизанной солнцем лощине,
Долина Любви.
Славные, всё-таки времена
наши, славные они, всё-таки, всегда. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.