Мой Крест.
1.
Ветер. Жаркий и сухой степной ветер
проносился над Доном, шелестя прибрежными
камышами, покачивая кроны старых ив и тормоша
несколько стареньких палаток, притулившихся
между ними. Экспедиция бездействовала. Жадный
председатель местного совхоза зажал технику, и
поэтому азовские археологи уже который день
откровенно бездельничали – валялись на
прибрежном песке, слушая транзистор, иногда
рыбачили, но тогда приходилось кому-то брести в
недалёкую станицу Елизаветинскую за пивом.
Стояла жара.
Мы появились на берегу где-то после
обеда, застав, однако картину, когда некий ухарь,
рассевшись среди рыбьей шелухи лениво поил пивом
малюсенького ещё котёнка. Больше никого не
наблюдалось, было совсем тихо.
- Бабешко, это ты? – закричала вдруг жена и
кинулась к кошачьему собутыльнику, - Василий, это
же Бабешко!
- А где остальные? – спросил я после первых
объятий, - нам в музее сказали, что вы тут
филоните, но такого уныния, честно говоря, не
ожидал. Совсем упадок, да?
- Брось, это у тебя после Москвы ещё суета не
выветрилась, - Бабешко ласково нас разглядывал,
не веря до конца в наше появление, - Хотя, конечно,
скучновато – работы-то нема. Зато место какое,
братцы, лучше места отдохнуть не придумаешь!
Пользуйтесь моментом, расслабляйтесь. Белинский
скоро прибудет, он всё пытается председателя
тормошить, значит придёт скоро – как тот его
пошлёт опять…
Когда Белинский со Змеем, ругая
начальство, показались из кустов, мы с Мариной
уже успели обосноваться в одной из пустующих
палаток, я расставлял в тенёчке привезённые из
Азова напитки, а Марина, заставив Бабешку
немедленно вырыть яму, сгребла туда весь мусор,
придав лагерю невиданную доселе ухоженность.
Когда взаимные приветствия улеглись, сели за
трапезу.
- Что в Москве? – выпив стакан, поинтересовался
Белинский, - мы всё радио слушаем, да не поймём
что-то ничего. Тут-то пока всё по-прежнему, разве
что с бухлом стало неожиданно проще – вон, за
горкой магазин, так забит портвейном, причём
можно и с восьми…
- В Москве, братцы, Андропов. Новый Хозяин, твёрдая
рука. Решил порядок наводить. Быдло пора, дескать,
в стойло загонять, разнежились при дедушке Лёне.
Оно, может, и верно, да ведь у нас как? Вот-вот, как
обычно. Короче – додумались лишь до облав на
улицах, в кино и банях. Кто там днём попался, тот и
паразит. Бардак – хуже прежнего, зато шуму-то!
Контора, менты, опера, дружина – все носятся как
угорелые, народ психует, по углам шмыгает.
Работать, понятно, никто от этого больше или
лучше не стал, зато все при деле теперь: и власти,
и быдло. Водка, правда, подешевела.
Хорошо водить даже такие стрёмные
разговоры, когда вокруг только тихий берег,
заросший кустами да ивами, и большая река, другой
берег которой в коротких южных сумерках и не
разглядишь совсем. Хорошо, когда за горкой
действительно есть магазин, забитый портвейном,
и если даже он уже закрыт, то продавщица-Маша
живёт на краю хутора, и необходимый ассортимент
есть у неё и дома. Хорошо, что утром не надо
вставать рано, ввиду отсутствия фронта работ, а
похмелье запросто можно вылечить купанием в
бодрящей утренней водице, рыбалкой и, разумеется,
походом в Елизаветовскую за пивом.
Обычно трудно проследить, как и с чего
начинаются события, изменяющие потом весь ход
жизни. То есть само событие, проанализировав с
высоты времён весь ход вещей, вычислить, конечно,
можно, но с чего началось оно само, с какой фразы,
движения или просто взгляда, обычно очень трудно.
Можно, разумеется, возразить, что вся уже
содеянная судьба является единым жизненным
путём, а поэтому искать какие-то углы, за которые,
наоборот, не повернул в своё время, занятие
пустое, но всё же, мне кажется, если взять какой
либо один аспект собственного бытия, и
проследить его в логической ретроспективе,
обязательно упрёшься в один-единственный миг, до
которого всё шло как шло, а после него уже всё
оказалось подчинено, как потом, совсем потом
выяснится, одной, до этого немыслимой
сверхзадаче. И, как правило, этим оказывается
какая-то дурацкая чепуха, так же трудно
привязываемая к конечному результату, как некий
момент соития к выросшему потом с тебя ростом
чаду.
Так и тогда, поднявшись поздно, ближе к
полудню после ночных посиделок, и приведя себя в
порядок уже к обеду, все опять разлеглись в тени у
воды, меланхолично подумывая, не побеспокоить ли
опять ставшую родной тётю-Машу, как вдруг
Бабешко, встал на ноги, потянулся и изрёк:
- Всё. Встаём и идём за пивом.
Реакция лежащих поражала своей
философичностью:
- Зачем?
- Объясняю. Собираем все имеющиеся в экспедиции
ёмкости и идём все вместе в Елизаветовку
напрямую через степь. В степи ветер, хорошо. В
Елизаветовке пьём пиво от пуза, остальное
наливаем с собой. Возвращаемся, рыбачим, потом
весь вечер пьём только пиво. Портвейн мне надоел.
Ёмкостей в экспедиции оказалось много.
Начиная с двухведёрных бидонов и пары огромных
термосов, заканчивая армейскими фляжками и
банальными бутылками из-под портвейна – всю эту
посуду немногочисленный отряд навесил на себя и
тронулся в путь. Погромыхивая вышли в степь, где
действительно дул приятный ветерок,
располагающий к передвижению с разговорами, и
пошли среди бескрайних просторов к виднеющейся
на горизонте колокольне елизаветинского Храма.
- Так что, диктатура на носу? – Бабешко вновь
затронул разрабатываемую с вечера тему: - Как
тогда жить-то будем?
- А тебе-то что за беда, - Белинский перекинул
бидон за плечо, - ты землю как рыл, так рыть и
будешь. А в верхах разобраться малешко давно не
мешало, да и шушару всякую тоже не грех погонять.
Бардак-то уже давно всем надоел.
- А вот хипам как? Так дело пойдёт, всех к делу
пристроют, особенно не пошляешься по Совку
туда-сюда просто так.
- Ну, ты уж не утрируй, пожалуйста, - откликнулся я,
- хипам-то как раз особо и не привыкать к подобным
напастям. Это вам сие в новинку, а я как вспомню
середину семидесятых, так дрожь по телу. Самое-то
смешное, что системщики, каких помню, все
работали ничуть не меньше и не хуже других, но за
то только, что не похожи на прочих, гоняли нас как
сидоровых коз – эти андроповские облавы, братцы,
просто игрушки по сравнению с тем. Пролетариату,
по крайней мере, дурки-то уж точно не грозят, а что
может с ними сравниться! Так что теперь меня одно
хотя бы утешает: теперь мы все в одном положении.
- И ты ещё радуешься!
- Ладно тебе, радоваться по-настоящему мы все
давно уже разучились. А раз так, можно и
пофилософствовать. Хиппи что нужно? Чтобы
окружающий его мир был спокоен и благодушен.
Когда обыватель нервничает, он всегда виноватого
неподалёку ищет, на себя не похожего. Раз у нас
негров нет, или индейцев каких-нибудь, значит
хотя бы на хиппи всё можно валить. Водка дорожает
– хиппи, паразиты, всю выдули. Сосиски пропали –
то же самое. Что в семидесятых и было. Диссидентов
рекламировать властям стрёмно, те и в самом деле
могут какую-нибудь “правду” ляпнуть во
всеуслышание. А наш брат, он безответный, так что
пришлось научиться терпению. Получается, нам
прямой резон, чтобы обыватель был сыт и добр.
Тогда, значит, придётся подняться до
“государственного мышления” и решить, что
благополучие обывателя и бардак в стране -
несовместимы. Чтобы, значит, совок “своё”
получал сполна, за ним и присмотр должен быть
соответствующий. А мы, пока всё не утрясётся, уж
потерпим чуток, мы привычные. Мы ж не борцы за
“права человека” какие-нибудь. Тем более, что
“правда” у нас настолько “своя”, что её ни то
что задушить, а и понять-то кроме нас никто не
сможет. Так что viva Андропов, кузнец нашего
светлого будущего!
- Ну, ты дал! – насупился Бабешко, - Так и “хайль
Гитлер!” не за горой…
- А ты, как историк, вспомни, как это всегда
получалось, - усмехнулся Белинский, - кстати о
птичках, археологи при Гитлере, как раз, жили
весьма припеваючи!
- Смотрите, кто это там, на горизонте, -
заскучавшая от наших телег Марина показала
куда-то вдаль, - странные какие-то персонажи, вон
там.
Все остановились, напряжённо
вглядываясь в степную даль, где, почти навстречу
нам, шли две крохотные фигуры, цветасто выделяясь
на фоне зелени елизаветовских окраин. Что-то, то
ли в походке, то ли в силуэте, то ли в цветовой
гамме их было неожиданно для этих мест родным и
знакомым. Скоро стало ясно – свободно
развевающийся на ветру хайр, и чуть
скособоченные от висящих на плече джинсовых торб
фигуры не оставляли сомнений – совершенно
конкретные “дети-цветы” шли по донской степи
почти параллельным курсом куда-то, совершенно не
обращая на нас никакого внимания.
- Эй, пипл, - не выдержал просвещённый Бабешко, -
куда вы!
Загадочная парочка так же спокойно
поменяла курс и стала приближаться. Пропылённые,
попиленные и загорелые, они излучали такое
свободное умиротворение, что шайка наша невольно
залюбовалась ими; всё происходящее композицией
своей напоминало вариант знаменитой картины
Иванова из Третьяковки.
- Игорь, Вика, – представились они, - а вы
археологи? Мы тоже работали в экспедиции, только
на том берегу. Мы и не знали, что тут тоже кто-то
есть.
- А чё бродите тогда неприкаянными? – Бабешечка
взял на себя роль Миклухи-Маклая, - пиво пить
будете?
- Надо же, - ребятки разглядели нас с Мариной, - и
тут свои. А далеко до пива-то, а то мы уже с утра
бредём, устали. Но если впишите к себе, то,
конечно, мы с вами, у нас, кстати, тоже фляга есть.
По дороге и познакомились. Оказались
они тоже из Москвы, конечно, нашлось много общих
знакомых, даже было странно, что в столице наши
пути не пересеклись. А цель их похода предельно
ясно изложил непосредственный Игорь:
- Да тут у них вся картошка маком заросла!
Они прожили у нас где-то с неделю.
Игорёк оказался страстным рыбаком, чем страшно
порадовал Бабешку, а Виктория с удовольствием
помогала Марине вести лагерное хозяйство. Ребята
оказались компанейскими, весёлыми и отличными
собеседниками по вечерам, но торчали они,
периодически, как шпалы. А торчёк алкану, как
говаривал мудрый Красноштан, как ни крути, но
товарищ некудышний. Правда, почуяв малейшую
смену настроений, ребятки тактично собрали
манатки и откланялись, оставив о себе
впечатление самое положительное. Разумеется,
обменялись координатами и обещаниями в Москве
обязательно состыковаться.
- Да, Вась, ты прав, - Бабешко поглаживал
раздувшегося от рыбных объедков до
шарообразного состояния котёнка, - до таких
Андропову ввек не дотянуться, разве уж совсем от
отчаяния, а ему, как ты рассказывал, есть чем пока
заняться. А главное, прибыли-то с них совкам всё
равно никакой. Хотя, судя по мозолям, Игорёк тот в
экспедиции своей не филонил, не то что мы,
Андропова на нас нет…
2.
Однажды, уже зимой, Вика позвонила нам
и огорошила:
- Наконец можем и вас в гости к себе позвать.
Действительно, новость. Всю осень
ребятки слонялись по флэтам, перебиваясь
случайным гостеприимством, зачастую у кого
попало. Чьи-то родители, то ли его, то ли её, и
слышать не захотели об их союзе – вот пришлось им
мыкаться, не питая особой надежды на какое-либо
решение этого вопроса. Зависали они и у нас, когда
наше многочисленное потомство разбегалось по
бабушкам, но, по причине уже ранее указанной,
долго быть вместе не получалось. Ребята внезапно
исчезали, потом выяснялось опять, что у них всё
по-прежнему, как говаривал Игорь, “без лишних
приключений”. И вот, оказывается, проблема
решилась каким-то образом.
Не успели мы с Мариной перевести дух от
такого, как Вика разъяснила всё:
- Мы с Игорем дворники теперь. Нам в аварийном
доме шикарные апартаменты выдали, только вот
обустроились, приходите, полюбуетесь.
Захватив, разумеется, что-то
приличествующее новоселью, мы быстро добрались
до Маяка и нашли соответствующий адрес. Жилище,
действительно, было шикарным. Большущая
квадратная комната, два огромных окна которой
выходили к тихий переулок, была обставлена с
великолепным вкусом и простотой. Сплетённый из
веников абажур загадочно освещал принесённую с
окрестных чердаков мебель – потемневший от
времени комод, вместительный, заполнивший весь
угол шкаф, массивный, зовущий к себе стол и
заботливо реставрированное из небытия глубокое
кресло, погрузиться в которое, правда, я опасливо
отказался. Самодельное, просторное и надёжное
ложе, застеленное лоскутным пледом, внушало
уверенность в семейном счастье. Пара виртуозно
состроченных настенных аппликаций в виде
индейских гобеленов и масса различных фенечек из
керамики и из чего-то ещё наполняли интерьер
нонконформистским уютом. Хозяин, весьма собою
довольный, восседал посреди всего этого на
высоченном табурете в новёхоньких джинсах и
держал в руках столь же незапиленный портативный
“Panasonic”.
- Родители побывали в гостях уже. Сменили-таки
гнев на милость. Вот, мои мне штанишки
презентовали, двор мести, а Викины – нам на
музычку разщедрились. Теперь заживём припеваючи,
правда, Вика?
Вика, тем временем, хлопотала вместе с
Мариной на кухне, такой же уютной и удобной. Скоро
оттуда вкуснейше запахло, а мы с Игорем стали
откупоривать пиво. К вечеру в этот столь
гостеприимный дом, к тому же так удачно
расположенный, стали собираться гости: пришли
три смешные, с ног до головы обфеньканые герлицы,
позже завалился некий Шаман с кучей классных
кассет, но был готовый совсем, и поэтому сумрачно
сидел только в кресле, а потом там же и уснул. В
комнате было дымно и весело. Уходить совсем не
хотелось.
- Нам ещё телефон обещали подключить, - Виктория,
сияя вся, сидела во главе стола в окружении
подружек, - провод-то остался со старых времён,
подключить надо только. Вот тогда совсем будет
хорошо.
… Мы с женой ехали на метро домой
поздней ночью, чрезвычайно довольные
проведённым вечером, а ещё больше довольные
друзьями своими.
- Бэбика теперь им надо срочно, - сказала жена, -
тогда совсем всё хорошо будет. Без бэбика
затусуются, и всё у них лопнет, а жалко будет
теперь.
Как хорошо бывает, когда благие
пожелания сбываются! Мало того, что хорошие дела
сами по себе привносят радость в эту далеко не
всегда радужную действительность, так ещё
чувствуешь некую причастность происходящему
добру, от этого и сам ещё более утверждаешься в
истинности своих намерений по отношению к
окружающему нас миру.
Достаточно долгий период времени мы,
как говорила Вика, “дружили домами” – то они
наведывались к нам на окраину, и тогда целыми
вечерами гоняли телеги о буйной тусовочной жизни
“центров”, в эпицентре которой они проживали; то
мы, устав от размеренности спального района,
выползали с женой на Стрит и уж непременно
заворачивали на огонёк к друзьям, где всегда был
вкусный чай, хорошая музыка, самые неожиданные
встречи за большущим и крепким столом. По утрам
ребята дружно махали мётлами в переулках,
зачастую вместе с засидевшейся у них тусовкой,
начальство было ими довольно, и даже обещало
какие-то новые блага. В свободное от работы и
тусовок время они придумали себе забавное
фенечное рукоделие, и, между делом, пагубное их
пристрастие каким-то образом отошло на “другой
план”, из напитков Игорь настаивал лишь на пиве.
Был момент, когда “поумневшая” молодёжь даже
очень обстоятельно разъясняла нам, как надо жить
дальше.
Но как бы было здорово, если бы всё
зависело только от наших благих пожеланий! Вот
если бы мир вокруг катился бы себе ровнёхонько,
позволяя, опираясь на опыт и разум, предвидеть
надвигающиеся виражи и вписываться в них не
“ловя обочину”. Но мир оказывается на редкость
изменчивым, к тому же всегда в самые неподходящие
моменты. Причём то, что можно было бы, скрепя
сердце, простить слепой, жестокой разрушительной
стихии, почти никогда просто не поддаётся разуму,
если совершается “стихией разумной” – людьми.
Только с высоты времён можно проследить
определённую логику происходящего, да и ту, с
которой соглашаться не хочется никогда.
Наступила “перестройка”. Наряду с
прочими загадочными тогда процессами, стали
вдруг модны хиппи и грянул “сухой закон”. К
этому времени и Вика забеременела. Причём почти
синхронно с Мариной, и поэтому они, не особо
отвлекаясь на происходящее вокруг, нашли себе
новый повод для общения, позволив нам с Игорьком
покрутиться самостоятельно в стремительно
заворачивающихся водоворотах выползающей из
“андеграунда” тусовки. Сейшена, хеппенинги,
митинги и вернисажи неудержимо манили нас
новизной, размахом и непредсказуемостью.
Непредсказуемость была во всём тогда, даже
банальнейшие тусовочные посиделки где-нибудь в
“Деревяшке” или “Туристе” приобретали размах
революционный, стычки с “неперестроившимися”
ментами придавали статус героев даже вмиг
охипевшей шпане, голова кружилась у всех. Вот
тут-то Игорь и исчез куда-то. Потом на какое-то
время запропастилась и Вика, до Марины дошли
слухи, что она у родителей. В квартире на “Маяке”
дверь никто не открывал, на звонки не отзывался.
Уже будучи “на сносях”, смешная и
пузатая, совсем как и моя жена, Вика оказалась у
нас дома. Я обнаружил их, гоняющих чаи, придя с
работы, и по хмурому лицу Марины сразу понял, что
дело не ладно.
- Что грустите, красавицы? Куда пропали так
надолго, где Игорь?
- Игорёк “крутого дал”, - Вика криво улыбалась, -
заторчал он совсем. Я пыталась даже составить ему
компанию, чтоб из дома не исчезал, на последних
месяцах, говорят, можно, да куда там! Он, последнее
время, без иглы, как без воздуха. Совсем крышак
того…
- А что с флэтом? – настроение у меня вмиг упало, -
и сам-то Игорь где сейчас?
- Флэт накрылся, ведь с работы нас попёрли. Он
торчал безпросыху, а из меня какой метельщик.
Чифьё терпело-терпело, я им долго мозги морочила,
Игорь тоже, как протарчивался, всё обещания
давал. Но, в итоге, попросили нас, невзирая на
беременность и прочие заслуги, съехать. Я теперь
у родителей живу.
- А сам-то он где?
- В тюряге. Это отдельная телега. Мои его не
приняли, только в гости прибегал, когда они на
работе. У своих тоже ему не жилось. Потом он и
оттуда смылся с концами. Пару раз его на
“Гоголях” обнаруживала, никакого совсем. Придёт
в себя, опять клянётся, что завязал, потом – по
новой. Так и тянулось всё это время. А не так давно
он и отличился. Пришёл-таки ко мне, побыл в гостях,
вроде даже ничего, потом сказал, что к родителям
собрался, и ушёл. А через час милиция является с
обыском. Оказывается, Игорь с собой прихватил нож
кухонный, а как вышел из подъезда, первую же
попавшуюся дамочку и грабанул. Его там и взяли.
Теперь отдыхает на нарах.
- Вот это да! Может ему надо чего передать, как он
там?
- Нет, знаете, я его теперь знать больше точно не
хочу. Я же не гружу вас, как эти полгода он мне
мозги крутил, в моей-то ситуации. Уж и так предел
был близок, а теперь – всё. Даже говорить о нем не
хочу больше. Тем более, у меня своих проблем
хватает, я и пришла, собственно говоря, к Марине,
по нашим делам, но тебе это наверное не
интересно…
Оставалось согласиться, заткнуться, и
принимать всё как есть. К тому же, Марина мне
потом “по секрету” сообщила, что у Вики перемены
ещё куда более крутые, чем я мог себе представить.
Был у них с Игорем старый добрый друг, Миша
Павлов, человек, как я слышал, надёжный, добрый и
рассудительный. Жил он один в своей квартире на
Речном Вокзале, где порой собиралась местная
хиповая команда, и наши друзья в том числе. Так
вот, когда с Игорем произошло это приключение,
Вика пребывала в глубоком шоке – все надежды на
будущее лопнули окончательно и бесповоротно.
Проживание с родителями в их, и так стеснённой
обстановке, в эти надежды не вписывалось никогда,
а уж грядущий бэбик совсем ставил на них крест.
Вот тут и появился тот самый Михаил с немедленным
предложением руки и сердца, переездом под его
кров, и будущим отцовством тому, кто должен
родиться. Попутно он сообщил, что всегда был без
ума от Виктории, поэтому о каком-либо
снисхождении или самопожертвовании речи быть не
может – просто он решил, что именно он ей теперь
необходим, как и она ему. Как мне объяснила
Марина, Викины симпатии к Михаилу моментально
переросли в пламенное чувство, это, как уверяла
жена, у них бывает.
3.
В наших отношениях наступила,
естественным образом, пауза. Обе дамы оказались
целиком поглощены процессом деторождения,
заодно можно было всё обдумать, взвесить, не
горячась и оценить все превратности судеб наших
юных друзей. Жалко, конечно, было Игорька, но и
Вику тоже жалко, притом её понять нам было
несколько проще. Решили, пока есть чем заняться,
подождать, как дальше дело пойдёт.
В нужное время Марина родила мальчика,
а Виктория, чуть позже, девочку. Потом пришло
время похвастаться друг перед другом
прибавлением, и мы, как более опытные в этом
вопросе, решили первыми нанести визит молодой
семье, и поглядеть, пользуясь случаем, как
устроилась Вика на новом месте.
Хиповые флэты все немного похожи между
собой, образ жизни налагает свой отпечаток на
любое жилище, а хиппи, которые никогда его,
собственно говоря, и не старались замаскировать,
жильё своё всегда попросту норовили
приспособить “под себя”, постепенно
вырабатывая свой, ни на что не похожий,
“стандарт”. Но, войдя в Мишину квартиру, мы сразу
поняли, кто в доме хозяин. Плетёный абажур,
массивный шкаф в углу, лоскутный плед на обширном
самодельном ложе: было такое впечатление, что
обширное пространство старинного дома внезапно
сжалось до размеров “хрущобы”, оставив в
неприкосновенности содержимое. Подумалось
сначала - хозяйственная Вика просто перетащила к
Михаилу весь нажитый скарб, но, приглядевшись,
поняли мы, что весь этот дизайн создан заново,
кропотливо вплетён в новую реальность – это и
давало волю гармонии всего интерьера в тесных
рамках пятиэтажки. Разве что основная комната
теперь принадлежала расположившемуся в
самодельной же колыбельке чаду, а тусовка
происходила на миниатюрной, но от этого не менее
уютной кухне, соответственно для того
оформленной. Сам Миша нам сразу понравился, в
первую очередь своей невозмутимой
приветливостью, спокойствием и страстью к
рассуждением. И внешне он был хорош: высок ростом
и длинён хайром. Первая неловкость быстро
исчезла, а к концу вечера казалось, что так и было
всегда, что так всегда и было нужно.
Близкими друзьями мы не стали, круги
общения у нас были, всё-таки, разные, но виделись
достаточно регулярно, мало того, что у жён всегда
был повод обсудить общие проблемы, как это и
полагается жёнам; так и мы с Михаилом с
удовольствием зависали в долгих вечерних
телегах, на которые он был большой мастак. Спустя
положенное время Вика родила ещё дочку, а Михаил,
не без Викиного участия, поступил в Строгановку.
Тусовки в их доме стали реже, но тем удобнее стало
иногда нагрянуть к ним, оставив подросших уже
детей учиться самостоятельности, и, слушая как
копошатся за стенкой Вика с Мариной над бэбиками,
пускать с Михаилом дым в потолок и вести
неспешные, потому что очень важные разговоры:
- Василий, что вот ты упёрся лбом в Евангелие,
будто бы кроме него ничего достойного и нет? Ты
Бхагаватгиту читал?
- Читал. И Бхагаватгиту, и Коран, и Тору, и даже
Книгу Перемен. И ещё в школе Маркса заставляли
учить, и дедушку Ленина. Я даже труды Сталина, Мао
Дзе Дуна и Ким Ир Сена читал когда-то.
- Ну и что же ты? Почему именно Евангелие? Я не
отрицаю, это, разумеется, одна из величайших книг,
но лишь одна из многих, понимаешь? За долгую
историю человечества у него было огромное
количество мудрых учителей, да ведь в каждом
туземном племени, врубись, свой Учитель, который
умеет объяснить соплеменникам, что да как, по
большому счёту, вокруг происходит, по мере их
надобности и разумения. Нет на земле такого
папуаса, которому не было бы окончательно ясно,
что и откуда взялось. Даже если вокруг никого нет
совсем, любой человек сам всегда изобретёт для
себя абсолютно неопровержимую теорию, которая
всё ему же и растолкует. А что никак не
объясняется, то, значит, Бог и есть. Вот и
получается, что Бога у кого больше вокруг, у кого
меньше – как кому нужно. Но Бог, настоящий Бог,
понятное дело, непостижим; поэтому-то и
накопилось за всю историю столько теорий,
религий и философий, что люди лишь делали шажок в
его сторону, чаще всего из чисто меркантильных
соображений. Просто книги, отражающие все эти
духовные искания, могут быть хорошей платформой
для собственных размышлений, нельзя отказывать
себе в удовольствии считать, что ты не дурнее
прочих представителей этого рода.
- Но ведь в Евангелии как раз и сказано, что
непознаваемый Господь принял облик
человеческий, что бы мы, наконец, понять его
смогли, чтобы утешилось человечество после
стольких, как ты объяснил, метаний.
- Это почти в каждой подобной книге говорится, под
разным соусом. Ведь чтобы в какое-либо учение
уверовали, обязательно надо огорошить чем-нибудь
неоспоримым, иначе останутся сомнения, а в
религии этого допускать нельзя, сам понимаешь.
Вот ты всё-таки можешь мне в двух словах сказать,
почему для тебя Христос – Бог, а остальные нет?
- Ну, во-первых, в Евангелии так прямо и сказано,
что Господь Бог, Творец Неба и Земли, един, и
представляет его нам Сын его, Иисус Христос, а
приблизиться к нему помогает нам Дух Святой. И
никаких прочих “богов” попросту нет. А
относительно себя сказать могу только, что
чувствую – в Евангелии написана правда.
- А в прочих Великих Книгах, по-твоему, брехня?
- Не знаю, Миша, честно могу сказать, не знаю.
Наверное, не разобрался ещё. Всё, знаешь, некогда -
то одно, то другое…
- А вот и зря. Хочешь, расскажу тебе про секту
“кочерыжников”?
- Батюшки, это ещё кто?
- Да, можно сказать, и я тоже. А суть дела вот в чём.
Представь себе кочан капусты. Так вот, истина –
это кочерыжка, а листья капустные, это всякие
учения, теории и религии человеческие, которые от
нас эту Истину закрывают. Что бы до кочерыжки
добраться, надо, хочется того или нет, а все
листья ободрать. Значит, в идеале, необходимо
изучать всю духовную мудрость человечества, но
не для того, чтобы на ней зависнуть, а для того,
чтобы, поняв суть каждой теории, её отринуть.
Когда всё будет изучено и отброшено за
ненадобностью, останется только она, кочерыжка,
то есть, Истина.
- Бог тебе в помощь. Я же человек замороченный, у
меня дел куча, мне пока и с Евангелием тепло на
свете живётся. Как перестанет хватать чего, я к
тебе за советом обязательно приду.
- Тогда, раз ты такой христианин непоколебимый, я
тебе подарок сделать хочу. Нам тут задание для
курсовой дали, зачет я уже сдал, теперь могу тебе
презентовать.
Михаил долго рылся на стеллажах среди
всякой ерунды, так характерной для натур
творческих, и, наконец, извлёк замечательный
керамический крестик, копию, как он пояснил,
креста византийского, девятого века.
- Я знаю, ты протестант, тебе крест носить, вроде, и
не положено, но прими как феньку – я-то и подавно
не христианин, и делал его, всё-таки по заданию.
Просто прикольная вещица получилась, тебе она
скорее пригодится.
Крест мне понравился чрезвычайно.
Массивный, почти равносторонний, с рельефным
Распятием, он впечатлял своей архаичностью, но
был тёплым и уютным, с ним не хотелось
расставаться никогда. Михаил сразу сообразил
кожаную тесёмочку и торжественно надел крест мне
на шею.
Я действительно когда-то принял
крещение в Эстонии, у Евангельских Христиан
Баптистов, но членом общины не стал – какой из
меня баптист в те-то годы! Поэтому считал себя
“округлённо” протестантом, христианином сам по
себе, мне было этого достаточно. Крест,
действительно, мне не был положен, но, памятуя
своё независимое в этом вопросе положение, я
периодически носил на шее подаренные, или ещё
каким способом попавшие ко мне кресты; с
некоторыми у меня связаны были даже некие
мистические переживания. Но, по сути, крест
оставался для меня одухотворённой фенечкой, а
заодно и отличительным знаком христианина
вообще. Поэтому, принял я Мишин подарок с должным
почтением, пообещав носить его долго и не снимая,
в знак нашей дружбы.
Я успел привыкнуть к приятной тяжести
креста, тем более, что короткий кожаный шнурок и
не давал возможности его снимать, а завязан узел
на том шнурке хитромудрым Михаилом был насмерть.
Да я, по правде сказать, и не пытался этого делать.
Времена стояли непонятные, мнение своё в
открытую, особенно по вопросам религии и прочих
непонятных народу вещей, высказывать никто не
решался – можно было запросто угодить в
ретрограды, враги перестройки, то бишь, в
сталинисты, а значит – фашисты. Тогда было
принято хвалить, умилённо закатывая глазки, всё
что до того было не принято: без штанов пошёл по
городу – герой, панком стал душераздирающим –
передовик, наркоты обожрался – жертва
тоталитаризма. Поэтому даже уцелевшие ещё на
работе профорги, парторги и прочая гэбня криво
расшаркивались при виде моего, действительно
вызывающе подвижнического креста. Короче, собой
и крестом своим был я очень доволен. Но ведь не
бывает в жизни так, чтобы что-то, чего и объяснить
невозможно, не взяло нас тёпленькими, да и не
озадачило.
- Заходи, гостем будешь, - Михаил широким жестом
пригласил меня внутрь, - рассказывай, что
стряслось. Вичка с бэбиками гуляет, так что
садись, спокойно, и рассказывай.
- Я думаю, Миш, - я нервно затянулся предложенной
папиросой, - я думаю, что только ты по достоинству
оценишь эту телегу. Крест твой тут такое
отчебучил…
- Неужто научил мантры петь?
- Не знаю. После такого, я врубаюсь, в прошлые
времена люди запросто мир бросали и проводили
остаток дней где-нибудь в скиту, в постах и
молитвах. А мы-то, дураки сиюминутные, поэтому не
знаю, послушай всё с начала, и сам реши, что это.
- Небось нагоняешь сам на себя, ты ж у нас
впечатлительный. Впрочем, я весь внимание.
- Помнишь, я говорил тебе, что приятели мои в Индию
поехали оттянуться? Так вот, вернулись они с
неделю назад, довольные, впечатлений набрались
всяких, подарков всем навезли кучу. Кому что, а
мне досталась свастика из слоновой кости,
маленькая такая, на шее носить можно. Пару дней
она у меня так лежала, пока цепочку не подобрал
соответствующую. Потом Марина нашла где-то то,
что нужно, так я сразу свастику эту на себя и
напялил. В зеркало глянул – красота: крест тёмный
такой, на коже, и под ним свастика желтоватая на
серебре – класс! В голову сразу полезли всякие
телеги об арийцах, и прочая чушь. Весь вечер
ходил, собой любовался, а когда спать ложиться
собрались, Марина попросила свастику эту
всё-таки снять: необычная она, говорит, вид у неё
какой-то кусачий. Я и снял её без лишних уговоров
– непривычная фенька ещё, думаю, ночью
запутается, мешать будет. Повесил в изголовье на
светильник и уснул. Утром просыпаюсь как всегда в
притык, на работу убегать, вскакиваю, привычным
жестом хочу крест поправить, а его нет. Вот, думаю,
незадача, оборвался шнурок некстати, и давай его
в постели искать, под подушкой, в одеяле. Тут
Марина подходит, что ищу, интересуется. Я, не
прекращая ковыряться в белье, объясняю, что вот
крест, дескать, делся куда-то. Причём, заметь, про
свастику забыл начисто, поверь, будто и не было
её. Слышу, Марина примолкла, а потом как-то
неуверенно так говорит: “Да вот же он, лежит”. Я
голову поднял, и обомлел: лежит крест на столике с
марининой стороны и, что самое удивительное,
шнурок на нём цел!
- Вот это да!
- Вот так вот. У меня до сих пор мурашки по коже,
когда хоть на секунду представлю, как это могло
произойти, мистика. Мне пришлось узел твой
разрезать ножницами, чтобы надеть крест обратно,
вон погляди. Так что ты думаешь по этому поводу?
- А свастика куда делась?
- Она-то как висела так осталась висеть. Просто, я
её на себя одевать больше не рискну. Так какие
мысли у тебя обо всё этом?
- Думаю, Василий, что мир этот устроен кем-то куда
как круче, чем можем мы себе представить, даже
если и раздуемся как индюки от важности. Больше
ничего пока сказать не могу.
На том и разошлись, озадаченные. Но
через пару дней Миша сам пришёл ко мне, и по виду
его я сразу понял, что он желает поведать мне
нечто важное и поучительное.
- Вижу, что не пустой появился, не томи,
рассказывай.
- Тебе про историю ту, с крестом, интересно
продолжение узнать?
- …!!!
- Тогда внимай. Сам понимаешь, меня эта телега
тоже зацепила за живое. Все эти дни я только и
грузил ею всех, кто попадался. В конце концов,
набрёл на знакомого, специалиста по китайским
орнаментам, он заодно вообще теорией символов
занимается, поэтому я решил, что ему это тоже
будет интересно. Так он мне такое загнул, что и у
меня теперь мурашки по коже бегают.
- Не тяни, умоляю!
- Слушай, постараюсь передать дословно. Итак, все
символы, с начала времён, делятся на солярные и
звёздные. Поскольку каждый символ, что бы ты из
головы не накалякал, имеет свою энергетику, то в
каждом из этих разделов есть своя градация, какой
символ круче, какой слабее. Так вот, среди
звёздных самый крутой - это иудейская
шестиконечная звезда, звезда Давида; а среди
солярных – свастика, катящийся крест, символ
Солнца от древних ариев. Но если звезда Давида
символ хоть и сильный, но уравновешенный, от него,
как говорится, известно чего ожидать, то
свастика, за счёт того, что она может
“крутиться” в любую сторону – символ абсолютно
непредсказуемый. Поэтому-то, во все времена, у
всех народов, которые свастикой пользовались, от
язычников славян и легендарных зороастрийцев, до
современных “фашиков” было жесточайшее табу на
ношение символа сего нательно. Можно на перстне,
на посуде, на флаге, на фуражке или на танке, но
только не нательно, что ты, как раз и нарушил.
Приятель просил передать, чтобы ты благодарил
всех богов, в каких веришь, что башку вместе с
крестом не снесло, последствия могли быть любыми.
Не по законам физики любые, а любые вообще, понял?
- Наверное. Хотя что, не знаю пока. Сидит,
понимаешь, внутри где-то эдакий пионер из
советской школы, всё пытается мерить знакомым
учебником. В вере любой ведь самолюбование
страшнее всего, типа вот он я, а вот Создатель сам
ко мне ухо приклонил. Такое, как раз и бывает,
когда в самом нутре засело, что Бога попы
придумали. А посему, когда вот так, фейсом об тебл
тебя, торопеешь больше от несостыковки того, что
воображал о себе, с тем, кто ты на самом деле есть.
Посидели мы ещё с Михаилом, повздыхали,
почесали репы, да и разошлись восвояси, как было
сказано в одном из ранних рассказов Горького
“умнее, чем были до того”.
4.
В самый разгар весны, когда измученные
авитаминозом, слякотью и перестройкой душа и
тело находились уже на грани последнего предела,
в Москве появился Белинский. Он приехал
ненадолго, в командировку, в Институт Археологии,
сдавать отчёт за минувший полевой сезон и
получать “открытый лист” на сезон будущий.
Остановился, как всегда, у нас.
- Ну, давай, вводи в курс дела, какие тут ветры
дуют?
- Ужасные. Белинский, забери меня отсюда, на весь
сезон забери. Прямо завтра, если дашь добро,
увольняюсь и уматываю прямо с тобой вместе.
- Погоди-погоди, как это так? Я-то был уверен, что
если кому и живётся сейчас веселее всех, так это
тебе. Во-первых, из Москвы новости одна другой
хлеще, и ты, как я понял, в самой их середине. Да и
досуг твой забит, как всякому пожелаешь –
рок-лаборатория, сейшена, тусовки всякие.
Во-вторых, семья, дети, что Марина скажет?
- С Мариной я как-нибудь улажу. Дети подросли,
полгода без меня проживут, с финансами тоже,
кажется, в порядке. Слушай, я, пожалуй, и впрямь с
тобой мотану отсюда.
- Да я и не против, но в чём причина, на самом-то
деле?
- В степь хочется. На свежий воздух. Устал я от
вранья, сил моих больше нет. Врут все: и в
телевизоре, и в газетах, и на митингах. Эта самая
“гласность” обернулась такой парашей, что не
приведи Господь! И не в самом вранье дело, ко
вранью, как таковому, мы с детства привыкли, сами
мастаки в этом деле, а в том, что лажа теперешняя
облеклась в форму той самой правды, которой так
при совке не хватало всем. Ты посмотри, как ловко
нынешние “вожди” жонглируют такими вещами, с
которыми никто спорить не собирается. Толпа уши
развесила, думает, дожила до счастья народного.
Фигушки! Даже не вдаваясь в то, кто им мозги
пудрит, кем, то есть, они были только что, и
невооружённым глазом видно, что брешут в наглую.
Надо быть окончательно отмороженным совком,
чтобы всерьёз поверить, что то, к чему “прорабы
перестройки” зовут, принесёт кому-нибудь много
радости в жизни. Точнее, кое-кому уже приносит –
жулью всех мастей. И ещё: для хиппи трудно быть
националистом, но историей всё-таки я баловался
на досуге, и не даёт покоя мне слишком прямая
национальная аналогия заводил сегодняшних с
вождями года семнадцатого. Мало того, поголовное
большинство нонешних как раз прямыми потомками
тем, вдобавок, и доводятся. Потому и на Сталина
так злы, что предки их – сплошь “пламенная
ленинская гвардия”, которую тот пощипал. Поэтому
и не верю я не единому их слову, да, к счастью, не я
один. И в рок-музыке та же история: двигают лишь
тех, кто этой власти выгоден. Прочих держат в
загоне, что клубами называются, а надо, так могут
и вовсе того… Были случаи, с виду непонятные.
Устал я от всего этого.
- Так впереди-то что?
- Не знаю. Я же не член ихней ложи. Полёт не тот, да
и профилем не вышел. Одно могу сказать: чувствую,
что наползает какая-то тёмная липкая дрянь,
подминает она всё под себя, а поскольку, как мне
кажется, убежать от неё никому не суждено, так
хочется хотя бы передохнуть чуток в ваших
пампасах. Туда оно ещё не скоро долезет.
Вот так и увёз меня “атаман”
Белинский с собой в степь на те чудесные полгода.
А когда вернулся я обратно, то началась у меня
совсем другая работа, вместе с ней и жизнь пошла
совсем по другому, и не заметил никто за работой
той, что вокруг оказалась другая страна, с другим
флагом, гимном и строем. Только власть почему-то
осталась прежняя.
И другая новость ждала меня в Москве:
Миша Павлов совершенно неожиданно вдруг сел
плотно на иглу, Вика, перепуганная предыдущей
историей, сбежала от него вместе с детьми и
какое-то время жила в хиповых “бомжатниках”,
модных тогда. Потом до нас дошли слухи, что Михаил
оказался реставратором в далёком монастыре
“Оптина Пустынь”; а потом, наконец, забрела к нам
осунувшаяся Вика и сообщила, что ей обломился
домик неподалёку от того же монастыря.
- Сваливаю туда, с твёрдым намерением обратно
сюда не возвращаться. Хватит. Совершенно
убеждена, что в Москве жизни у меня никакой
никогда не будет. И детей растить лучше, наверное,
на свежем воздухе.
- А как же Павлов? Может там всё наладится?
- Сомневаюсь. Мы ведь и не враги даже теперь.
Просто столько всякого наворотили за последнее
время, что сначала начать уже не получиться.
Слишком много всякого.
- Ну, мы к вам в гости теперь туда соберёмся
как-нибудь, там красиво, говорят.
- Это запросто, - Вика даже оживилась, - дом
просторнейший, всем места хватит. А места там,
ребята, просто волшебные. С детьми будете
приезжать, там им раздолье. Видите теперь, может и
действительно всё к лучшему, посмотрим.
Но в Оптиной Пустыни мне довелось
побывать совсем не скоро. Несколько лет подряд
моя новая работа целиком занимала всё моё время,
а так же мысли и фантазии. Марина, напротив,
зачастила к Вике, приезжала оттуда неизменно
взбодрённая, с кучей приветов от Михаила, Вики и
ещё некоторых, так же обосновавшихся там наших
знакомых. Марина и в Москве стала ходить в Храм,
что недалеко от нашего дома, дети с удовольствием
её сопровождали, затем поступили в воскресную
школу, разговаривать с ними стало ещё интересней.
Я же, отложив вопросы вероисповедания на потом,
занят был совсем другими делами, которые дали мне
возможность, кроме всего прочего, бывать и в
Европе, где я, дурачась, тырил для Марины на
Монмартре цветы, и за океаном, в Америке. Там мой
крест и преподнёс мне очередной урок.
Поздней весной я праздно шатался по
Вашингтону, и на одной из улочек старого
Джорджтауна решил спрятаться от жары в маленькой
кафешке. Не успел я оглядеться в ней как следует,
как бойкий латинос из-за стойки неожиданно ткнул
мне в потную расхристанную грудь и быстро выдал:
Я, честно говоря, офигел.
- Ю Рашен Ортодокс? – латинос кивнул на крест.
- Йес. – брякнул я и тут же устыдился.
- Май гёрл-фрэнд ис рашен эмерикен, - забормотал
тот немедленно, - со, ай ноу мэни эт рашен.
- Тэл ми сам елс, фрэнд, - стыд, почему-то не
проходил.
Весельчак немедленно приложил к ушам
два банана со стойки и выпалил, таращась:
Мы долго хохотали с ним над шуткой,
потом я нахлебался “колы” и пошёл дальше,
разглядывая окрестности, и зачем-то бормоча себе
под нос:
- Рашен Ортодокс. Рашен Ортодокс…
Немного времени спустя, в Москве,
появился и веский повод, и возможность
выбраться-таки навестить друзей, чем я не
преминул воспользоваться. В хату к Виктории я
зашёл смело, и ни капельки не удивился плетёному
абажуру, массивному шкафу и лоскутному пледу.
Обстановку дополнила лишь русская печь, а в
красном углу теплилась лампада перед Образами.
- А Миши Павлова больше не существует, - Виктория,
расставляя на столе чай и вкусности, красиво
выдержала паузу, - есть теперь инок Макарий.
Недавно совсем он постриг принял. Теперь на
конюшне в монастыре трудится, завтра можешь
навестить его.
- Значит, не сложилось тут у вас?
- И незачем, - взгляд у Вики был совершенно
спокоен, - завтра обязательно зайди к нему, он
будет очень рад, покажет всё тебе, расскажет…
Я застал Макария в маленькой келейке
при монастырской конюшне за интересным занятием:
сидя за столом, Макарий деловито строгал на доске
какие-то то ли ветки, то ли коренья, ссыпая потом
это в заварочный чайник.
- Никак колдуешь, отец Макарий, - сумел-таки я
устроить сюрприз.
- Господь с тобою, - Макарий сделал вид, что ни
капельки не удивлён моим появлением, - отцу
Антонию с дальнего Востока лимонник прислали,
вот мы теперь и радуемся хорошему чаепитию. Ты
знаешь, какая замечательная вещь –
дальневосточный лимонник! Вот веточки –
чистейший стимулятор, а плоды его –
транквилизатор, а, главное, всё абсолютно
природное!
Чай и впрямь получился на славу, после
него тянуло не только на разговор, но хотелось
при этом ещё либо скакать вокруг стола верхом на
табурете, либо с песней взять, да и обежать весь
монастырь раза три подряд. Решили, правда,
ограничиться разговорами.
- Вот, Василий, как получается – искал я правду
повсюду, в какие только дебри не забирался, а она
вот, совсем рядом, на самом, можно сказать виду и
есть. Вот радость-то какая! А ты, так и ходишь в
баптистах? Может пора всерьёз призадуматься над
этим вопросом? – в голосе Макария появились
знакомые павловские нотки. – В жизни ведь больше
всего чего нам не достаёт? Таинства. Если бы люди
по природе своей довольствовались тем, что и так
понятно, то незачем им было и в небо смотреть,
правда? Вот и к Евангелию нельзя подходить
баптистским способом, с одним лишь рассудком
наперевес. Дескать, щас я тут пойму всё
досконально, тогда Господь, глядишь, и сподобит
меня благодати, согласно моим достоинствам. Нет!
Как раз в Евангелии самая что ни на есть Великая
Тайна и сокрыта. И прикоснуться к ней можно
только через Таинство, коим лишь Церковь
Христова владеет. Вот оно, счастье-то!
- Вот примерно о том я и приехал с тобой
поговорить. Сон мне приснился странный, с тех пор
нет мне покоя, хоть ты тресни!
- Вечно с тобой нечто эдакое! Снам верить, говорят,
опасно. Но что приснилось-то всё-таки? Может мне и
слушать не полезно будет.
- В том-то и дело, что приснился мне иконостас.
Натуральный Православный иконостас, вот такой, -
я вынул блокнот и набросал схематично, - здесь
Христос во Славе, тут Матерь Божия, но покоя мне
не даёт вот эта фигура. То ли поманила она меня, то
ли показывала что – не понял я. Но с момента
пробуждения, а было это уже с месяц назад, и до сих
пор всё только о ней и думаю. Кстати, когда
проснулся, смотрю, а рука моя крепко так сжимает
крест на груди, тот, что ты мне подарил. Поэтому и
подумалось сразу, что тебе надо об этом
рассказать, при случае. Сначала мы с Мариной все
окрестные Храмы обежали, думали, что там найдём
нечто похожее, и кто-нибудь нам объяснит, что бы
это значило. Но либо иконостас совсем другой,
либо, если и напоминает он отдалённо тот, так
слова ни от кого путного не добьёшься. В лучшем
случае плечами пожимают, а чаще просто
шарахаются. Что скажешь, отче?
- Не знаю, что и сказать. Впрочем, если уж тебе
иконостасы по ночам снятся, пора, значит,
подумать о воцерковлении. Хватит болтаться сам
по себе. Вот такое моё мнение.
- Дай срок, Макарий, дай срок, не торопи только с
этим. Поверь, я рад за тебя искренне, и Марина с
детьми вопрос этот тоже решили уже давно. Но мне
всё крепко обдумать надо, хотя кое в чём ты прав –
это точно. Страшно иногда именно самому по себе
быть. Раньше хоть эстонцы мои грели с тылу верою
своей, но там теперь такая чума творится. Все
никак собственным капитализмом не налюбуются, ни
до чего больше дела нет. А тот, кто меня к крещению
в своё время подвёл, так вовсе: получил от властей
поместье своих предков обратно, смылся туда и
перестал вообще с кем-либо из единоверцев
здороваться. Так что и с этого бока теперь вакуум.
Самое время призадуматься.
- На всё воля Господня, Василий. А крест тот на
тебе ещё? Надо же, сколько лет прошло. Потемнел-то
он как, но такой же всё. Ты только перед крещением,
как надумаешь, его сними, пусть останется просто
фенечкой, на память об этом пути. Так лучше будет.
Как память оставь его.
Эпилог
Мы уже достаточно долго жили в
деревушке под Козельском, через речку от Оптиной.
Дети наши успели вырасти, и собака наша,
принесённая в дом щенком, успела даже
состариться.
Монастырь тоже расцвёл у нас на глазах,
вместо унылых руин воздвиглись белоснежные
Храмы, а многие, ранее скромные послушники,
превратились уже в уважаемых всеми Батюшек. В
этот день был Праздник особенный: в Обитель
должен был приехать Святейший, освящать
восстановленный Храм Казанской Божьей Матери,
поэтому все собрались в монастыре заранее,
предвкушая радость первой Литургии в
новоосвященном Храме. Наконец, после чина
освящения, двери Храма распахнулись, и, следом за
Святейшим, Архиреями, окрестным Клиром, а так же
братией и послушниками, миряне благоговейно
вступили под сияющие новизной своды Храма.
Я стоял в углу, раздавленный
происшедшим, и, затаив дыхание, молился только,
чтобы чудо не кончалось: передо мною был
воссозданный из небытия иконостас, тот, именно
тот, что я когда-то нарисовал Макарию. Всю дорогу
до дома я шёл молча, а когда пришёл, то долго молча
сидел и смотрел на крест, уже много лет висящий
между книжными полками на том же самом кожаном
шнурке. Последний раз узелок на нём пришлось
завязать перед Святым Крещением, когда снял я его
с шеи, чтобы надеть крест освящённый Церковью.
Молчал я, а в сердце гулко отдавались слова
рвущейся из глубины Души молитвы: “Живый в
помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго
водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и
Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…
…Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним
есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою
дней исполню его, и явлю ему спасение Мое..”
Аминь.
Назад