Всего один день.
Ну куда ещё можно было податься в центре Москвы бедному хиппи, когда на календаре год 1973, на улице морозный февраль, а на часах лишь полдень? Никуда, кроме как в “Крючки”. Эта кафешка на Петровке называлась так потому, что на стенах её висели натуральные крючки-вешалки для пущего удобства посетителей, а славилась она особой покладистостью персонала: вполне разрешалось и батёл с собою принести, и просто так посидеть целой гурьбой, сдвинув столы, и покурить не надо было бегать на улицу. К тому же и милиция туда захаживала не часто, несмотря на близость свирепого 17-го отделения и величавой Петровки 38.
Я пришёл туда ещё часов в 10, после того как поправил здоровье пивом на Трубной, в надежде встретить кого-нибудь своих и скоротать время часов до трёх. Однако, надежды сбылись лишь отчасти – немногочисленные обитатели “Крючков” были заняты сугубо своими проблемами, и на совместное времяпрепровождение не раскручивались. Так, в противоположном углу заседала старая стритовая гвардия – Труп, Тишорт и Пушкин, они были нетрезвы ещё с ночи, меланхолично и терпеливо ожидая кого-то, посланного за чем-то, налили мне полстакана портвея и вновь погрузились в какие-то свои разборки. Потом появились чрезвычайно занятые Диверсант с Достоевским, издалека поздоровались, уселись в углу и стали доказывать что-то друг другу, тыча пальцами в потёртый старинный фолиант. Нарисовалась ещё разбойница Ринга, но, посидев со мной минут пятнадцать, выкурив сигарету, сообщив, что видела только что на Пушке Красноштана, и обругав всё и вся хриплым голосом, умчалась по своим делам.
Я уже было собрался прогуляться, от нечего делать, до Пушки, как вдруг, в клубах морозного пара, ввалился Эдик Мамин и, близоруко щурясь сквозь запотевшие очки, направился прямо ко мне, по дороге раскланиваясь со всеми сразу.
За разговорами бутылка опустела, а до стрелки было ещё часа два. Сидеть на одном месте стало невтерпёж, захотелось ещё выпить и прогуляться. Мы пошли переулками в сторону Елисеевского, по ходу дела вездесущий Мамин делился новостями:
По дороге решили завернуть на флэт к Яну, он жил в Козицком, и у него постоянно кто-нибудь обитался, порой бывало очень даже весело. Ян открыл дверь совершенно всклокоченный и непроснувшийся. Пройдя в комнату, мы поняли, что, на сей раз, попали не совсем вовремя: на кушетке, в чёрном элегантном пальто, лежал Бабтист, с которым Ян недавно познакомился в дурке, и прославившийся уже тем, что никто его за это время ни разу не видел трезвым; под окнами, завернувшись в ковёр, зычно храпел Матрос, а сам хозяин тупо разглядывал в углу блевотину и бормотал что-то нецензурное. Дышать было нечем.
Выйдя на Горького, мы неторопливо побрели вниз, надеясь застать кого-нибудь у “Московского”, либо в “Российских Винах”. Кафе “Московское” оказалось закрытым, а в “Рашенах” обнаружился сидящий задом на прилавке Гусь, который при нашем появлении скорчил хитрую рожу и, стоило нам приблизиться, а продавщице отвернуться, перегнулся через прилавок, ухватил с витрины пару шампанского и, широким жестом, вручил нам.
Мы рванули сразу за угол, на Театральный проезд, потом во дворы, из которых выскочили аж у театра Оперетты, а на бегу Гусь умудрился ещё захватить у дремавшего на скамейке алкаша непочатую бутылку “Солнцедара”.
Мамин и я, на всякий случай, сделали крюк чуть не до Неглинной, и только потом, с опаской, стали продвигаться к Долгорукому, где должны были ждать меня бритиши.
Джоны, Пол и Линда с Шиллой несомненно обрадовались перспективе побывать на концерте русской рок-группы, к тому же мужики ихние таинственно намекнули, что в сумках у них не пусто. За два квартала до института зашли во дворик, и, как было уговорено, выдали, хлопнув пробкой, шампанское гостям, а сами, продавив пробку внутрь, принялись за портвейн. После нескольких вежливых глотков шампани, один из Джонов вдруг жестом попросил попробовать нашего пойла. Эдик протянул бутылку, а я с содроганием подумал: “Щас сдохнут”. Однако Джон, хлебнув из горла, выразительно посмотрел на своих и предложил отведать тоже. “Издевается!” – решил я, но, в результате, шампанским пришлось давиться нам с Эдиком, а англичане, причмокивая, включая дам, выжрали весь “Солнцедар”. Рассказанный мною напоследок анекдот про ихние заборы впечатления не произвёл.
Заграница немедленно померкла в наших глазах, явственно окосела и стала ещё более симпатичной.
Ещё издали стало понятно, что с проходом на сейшн будут проблемы. Здание института окружала огромная толпа желающих, среди разноцветной тусовки выделялись серые вкрапления милицейских патрулей, и алыми искрами мелькали повязки комсомольцев-оперотрядников. Эдик, оставив меня с бритишами в сторонке, помчался разыскивать Баски – Серёгу Ляшенко, басиста “Рубинов”, а мне пришлось долго объяснять тёмным несоветским англичанам, чем отличается любительская группа от профессиональной, то есть филармонической, почему “профессионалы” обязаны исполнять шедевры членов Союза Композиторов, и почему на “любителей” нельзя продавать билеты в кассе; объяснять, под какими предлогами в институтах устраиваются подобные вечеринки, и как распространяются пригласительные билеты. Фирмачи сочувственно качали головами, и пытались рассказывать мне что-то фантастическое про ихние ночные клубы и дансинги, куда мог прийти каждый и когда хочешь. Один только Пол мудро поднял палец и объявил: “Это у вас, наверное, крутой ангеграунд!”
Тут появился Мамин, тащивший виновато расшаркивающегося с тусовкой Баски.
Мамин отсутствовал где то с полчаса – всё это время я с надеждой смотрел на фасад института, начиная опасаться, как бы не пришлось краснеть перед гостями столицы. Но вот в одном из окон появилась физиономия Эдика, руками он отчаянно показывал куда-то за угол. Поспешив туда, мы обнаружили на заднем дворе института Ермака, Гвоздя и ещё нескольких волосатых, прилаживающих здоровенную стремянку к окну второго этажа. Окно гостеприимно распахнулось, и в нём появился улыбающийся Мамин.
Я помогал Ермаку держать лестницу, галантно подсаживая на неё обалдевших англичан, но когда вскарабкался сам, и надёжные руки друзей втянули меня в окно, обалдел тоже: помещение оказалось сортиром, да к тому же и женским. Студентки из углов и кабинок с любопытством разглядывали нашу шайку, а деловитый Мамин, пересчитав всех по головам, отпихнул лестницу и закрыл окно на шпингалеты.
В зал, где толпилась в ожидании танцев публика, мы попали как раз в тот момент, когда “Рубины” грянули во все свои “Регенты” коронный номер – “Но Сатисфэкшн” – и в зале погас свет. Бритиши, очень гордые небывалыми приключениями, тут же ринулись в пляс, увлекая за собой тусняк, а следом и учащуюся молодёжь. Мамин, убедившись наконец, что всё в порядке, уполз за колонки бухать с “рубиновскими” братанами, а я уселся в сторонке и примлел. “Рубины” пилили на редкость здорово. Лаконичный состав - две гитары и ударные – выдавал такой плотный ритм-энд-блюз, что не было стыдно за Расею перед всей Великой Британией, а не то что перед пятёркой длинноволосых студяг, которые, судя по выделываемым антраша, давно уже забыли, где они находятся – в Московском Институте Инженеров Транспорта, или где-то в ночном дансинге недалеко от Пикадили Сквеа. Кайф обламывали лишь моменты, когда институтские бугры, решая проявить власть, врубали свет и требовали сделать музыку потише, на что Рацкела объяснял в микрофон, что “потише играть не будем, потому что не умеем”. Впрочем, где-то через час, когда все, включая начальство, были пьяны - профорги закружились, подо что-то забойное, с парторгами и тусовку оставили в покое – начался прекрасный, от всей души, РОК-Н-РОЛЛ.
Какое-то время спустя, из толкучки показался взмыленный Пол и намекнул, что можно и подкрепиться. Отыскав остальных, мы отправились за сцену, где тоже всё было уже в порядке. Эдик сидел, прислонившись спиной к колонке, на усах его повис плавленый сырок, а глаза его бессмысленно и счастливо сияли через очки. Ещё чьи-то ноги торчали из-за усилков, а совершенно готовый Ермак стоял, держась за кулису, и жестикулировал полным стаканом в сторону Баски, который, самозабвенно пиля, гримасничал ему в ответ, как бы говоря:
В комнатке, где мы свалили в угол шмотки, так же валялся пьяный комсомолец в красной повязке. Увидев, что один из Джонов не может оторвать от неё вожделенный взгляд, я аккуратно отвязал повязку с надписью “Комсомольский Оперотряд” от владельца и подарил ему. В ответ Джон молча распахнул сумку, и оказалось, что полна она до краёв самой разнообразной водки из “валютника” – вот тут-то и началось подлинное веселье…
Конец вечера я помню смутно. Помню только, что оказались мы, каким-то образом, всей компанией, на флэту у Зелинского из “Эскулапов”; помню, как оказавшийся там же Лоримур держал подмышкой наперевес над ванной блюющую Шиллу, а потом мы с Полом утешали тихо описавшуюся в уголке Линду; помню, как Джоны упали валетом посреди комнаты, и все о них спотыкались, роняя посуду.
Утро было хмурым. Мы с Лоримуром проводили несчастных бритишей, хлебнувших чуть-чуть московской экзотики, до их гостиницы, тепло с ними распрощались, а затем, попив пивка на Трубной, решили, что делать нечего, и, кроме как в “Крючки”, идти, собственно говоря, в этот час, некуда.