Нина Павлова

«ОЙ ВЫ, ГОЛУБИ, ОЙ ВЫ, БЕЛЫЕ!»

 

Случай с профессором

Вернулась я в августе в Москву из деревни и сразу же позвонила ближайшей подруге.

-        Прости, не могу говорить, - ответила подруга. - Папу схоронили вчера.

-        Давай я завтра к тебе приеду?

-        Умоляю, не приезжай. Я не открою дверь!

Так продолжалось два месяца - зво­ню, а подруга бросает трубку, запрещая приезжать к ней. Тут было явно что-то неладное. Конечно, горе есть горе, но два месяца изрядный срок для траура, тем более что смерть отца не была неожиданной. Он умер уже в глубокой старости, а перед этим несколько лет угасал в параличе. К сожалению, попытки подруги обратить отца к Богу не имели успеха - он был в свое время профессором кафедры научного атеизма и антирелигиозником старой закалки. Веру в загробную жизнь профессор называл «сказкой для малодушных» и, запретив дочери отпевать его в церкви, завещал распорядиться его останками «практично» и «гиги­енично». То есть сжечь его тело в крематории, а пеплом удобрить клумбу

Удобрять клумбу столь кощунственным образом подруга не стала, но захоронила урну с прахом отца в могиле его православных родителей, крестивших сына еще во младен­честве и водивших его в детстве за ручку в храм. А после кремации начались странности — подруга перестала выходить на работу и, затворившись в квартире, не пускала на порог никого. Когда же обеспокоенные коллеги приехали навестить ее, она отказалась открыть им дверь, а в квартире кто-то громко и страшно стонал.

На работе всполошились и позвонили мне с упреком: «Неужели ты не можешь наве­стить подругу и выяснить, что происходит? Там, похоже, какой-то кошмар!? Навестить подругу я очень хотела. Но как это сделать, если твердо обещано, что не откроют дверь? Думала я, думала и придумала. Однажды подруга взяла у меня книгу, а потом долго изви­нялась, что забывает вернуть. Книга была мне не нужна. Но, позвонив подруге, я сказала «металлическим» голосом:

-        Немедленно верни мою книгу! Она мне срочно нужна для работы.

-        Но я, я, — залепетала подруга, — я не могу пока выйти из дома.

-        И не выходи. Сейчас я подъеду к твоему дому, сяду на лавочке у подъезда, а ты вынесешь книгу и все.

Просидела я на лавочке где-то минут сорок и, не дождавшись подруги, позвонила ей в дверь. В ответ на звонок из квартиры послышался похожий на рыдание вой, крик подруги: «Не плачь, папочка!» А в квартире с нарастающей силой что-то грохотало, выло, рыдало, и вдруг разом закричали от ужаса подруга и ее мать. Там творилось такое, что в безпамятстве страха я замолотила в дверь руками и ногами, выкрикивая непотребное:

-        Открой немедленно! Я дверь разнесу!

-         Прекрати истерику, Нина, - ответила из-за двери подруга. - Спускайся вниз, я выйду сейчас.

Вскоре она, действительно, вышла из подъезда. Но в каком виде? Краше в гроб кладут.

-        Говори, что случилось, - приступила я к подруге.

-        Папа жив и после  кремации живет с нами, - сказала она тихо.- Папа очень страдает, но так изменился после смерти, что не выпускает нас с мамой  из дома даже за продуктами в магазин.

-        А чем питаетесь?

-        Сначала варили крупу на воде, а потом крупа кончилась.

У меня была с собою буханка горячего хлеба, купленного по дороге сюда. -  «Хлебом пахнет! – оживились подруга. - У тебя есть хлеб?» И по тому, с какой жадностью она набросилась на хлеб, я поняла - она голодает. А подруга вдруг заплакала над хлебом горючими слезами:

-      Ты же знаешь папу - благороднейший человек, а теперь такое творит, что стыд­ но рассказывать, и мы с мамой уже в голос кричим.

-        Ты отпела отца?

-        Хотела отпеть. Пришла в церковь и спросила у одной бабушки: «Можно ли мне отпеть папу, если он человек крещеный и в детстве веровал в Бога, утратив вору потом?» А старушка как рявкнет на меня: «Грех безбожников в храме отпевать! Им одна дорога - в геенну!»

-        Нашла кого спрашивать?! - ахнула я. - Ты что — к батюшке не могла обратиться?

-        Батюшке надо правду говорить. А разве можно про папу стыдное рассказывать?

В этом вся моя подруга - она, действительно, неспособна сказать о ком-то худое, а про любимого папу тем более. И тут я впервые догадалась о причинах, заставивших ее таиться от всех: ей легче голодать и терпеть нестерпимое, чем осудить и «опозорить» хотя бы призрак отца.

По договоренности с подругой я тут же поехала в Свято-Данилов монастырь и рассказала эту историю духовнику монастыря архимандриту Даниилу, еще иеромонаху в ту пору. Батюшка долго молча молился, сказав потом категорично: «Немедленно отпеть!» На следующий день в храме Всех святых состоялось отпевание усопшего, и призрак после этого из квартиры исчез.

С тех пор прошло уже лет пятнадцать, но объяснения этой истории я не знаю и поныне, хотя спрашивала о том богомудрых отцов. Но тем-то и отличается мудрость от невеже­ства, что ей ведомо благоговение перед тайной, непостижимой земным умом. На мои вопросы отвечали вопросами: а что мы знаем о кончине человека, когда уже в предсмертные, бывает, минуты вдруг обращается к Богу заядлый атеист и умирает в слезах покаяния? И нам ли понять тот ад мучений на мытарствах, когда кричит и стенает душа? На том свете неверую­щих нет — душа уже видела Бога и знает отчетливо, где тьма, а где свет. Вот и «стучится» иногда страдающая душа в мир живых, умоляя помочь, отпеть, помянуть.

Чуть позже и уже в Козельске мне рассказали похожую историю, когда бабушка-коммунистка, бывшая в юности ревностной прихожанкой, являлась после смерти родным и так буянила в доме, что все не просыхали от слез. Старец сказал, что бабушка застряла на мытарствах и буйствует от невыносимых мучений. И тогда трое из этой семьи ушли в монастырь, отмаливая бабушку и верша свой подвиг любви.

Через эти две истории мне и открылось, что заповедь о любви к ближним распространяется не только на живых, но и на наших усопших. Они тоже люди. Тоже живые. Просто мы мало знаем о них. С той поры я стала охотно помогать на отпевании. А од­нажды, уже в деревне, вызвалась почитать у гроба псалтирь, не подозревая, что окре­стное население тут же зачислит меня в «читалки», не спрашивая на это моего согла­сия, да и не интересуясь нм. Но тут начинается уже другая история, требующая своего пояснения.

 

Поминки

Прежде чем пояснить, что такое деревенская «читалка», надо хотя бы немного рас­сказать о деревне возле Оптиной пустыни, где я однажды купила дом. Соседи мне попа­лись хорошее, но люди сплошь нецерковные. То есть, уверяют, что в Бога веруют, но в церковь не ходят, находя тому множество причин: «сенокос», «уборка», «некогда». А однаж­ды услышала такое объяснение:

-        Мне в церковь нельзя, - сказала одна женщина. - Я черный человек.

-        Это как - черный?

-        Да ведь дояркой всю жизнь работала. А пастухи у нас такие матерщинники, что коровы кроме мата иных команд не признают. Что поделаешь? Выражалась. Вот и жду теперь, пока чернота с души отойдет, чтобы в церковь неосужденно войти.

Помню, как уговорила однажды соседку сходить в храм, а та призналась потом:

-        Ох, и намучалась – еле вытерпела! Стою в церкви, а сама, как конь, ногами перебираю –  надо картошку бежать окучивать и поросёнку поуло варить. Выстояла службу через силу воли, а толку?

И то верно — невольник не богомольник, а душа моей соседки так прикипела к зем­ным заботам, что от земли ее не оторвать. Но все же вопрос о нецерковности или подспуд­ной воцерковленности здешних людей не так прост, и вот сценка из жизни восьмидесятых годов. На правлении колхоза выступает представитель райкома партии и говорит грозно: «Чтоб на Георгия выехать в поле и до Николы отсеяться, а иначе партбилеты на стол! Ясно?» — «Ясно, ясно»,— гудят колхозники, понимая без пояснений, как обозначены сроки посевной. Знание церковного календаря здесь, похоже, в крови, и цикл сельско­хозяйственных работ прочно увязан с ним.

-        Когда лучше сажать огурцы? — спрашиваю у бабушек.

-        Под Троицу, милая, под Троицу. В наших краях испокон века под Троицу сажали - без всяких парников, плетушками, а огурцов было - не обобрать.

Есть в здешних краях обычай - для поминания усопших пекут «лествицу», то есть печенье в виде лесенки. Почему надо печь «лествицу», объяснить не могут, но объяснение этому есть. Здесь примонастырская земля, где из поколения в поколение жили Богом и для Бога, а любимым домашним чтением по деревням была «Аествица» преподобного Иоанна Аествичника. Вот и осталась от прежних времен эта рукотворная «цитата» из книги в напо­минание о боголюбии былых христиан.

Семьдесят лет гонений на веру разрушили до обломков православное мировоззрение народа. И все-таки даже самый нецерковный из здешних людей обязательно бывает в храме три раза в жизни: во младенчестве его крестят, после регистрации брака венчают, а потом уже в гробу везут в церковь для отпевания. Но если крещение и венчание отчасти дань обычаю, то при погребении обнаруживается искренняя вера народа в иную, загробную жизнь. Тут уже Церковь - мать родная, а «читалка» позарез нужна.

Говорят, жили некогда в здешних местах старицы, читавшие Псалтирь по усопшим. Потом их не стало, а схоронить человека без молитвы по заупокойной псалтири - это, по здешним меркам, как бы цинизм. И стоило мне однажды прочесть кафизму у гроба, как деревенское сарафанное радио разнесло новость - в таком-то доме «читалка» живет. Уже через день возле моего дома затарахтел грузовик, и кто-то крикнул из кузова:

-        Нин Лександровна, ехай с нами!

-        А зачем?

-        Дак Параскева преставилась - читалку зовут.

Словом, назвался груздем, полезай в кузов. Читать Псалтирь я люблю. Но деревенская «читалка» еще и уставщик православного обряда погребения, подсказывающий людям, где и как поступить. В   этом плане «читалка» из меня никакая. Пробовала я отказаться, но батюшка сказал: «У людей горе, а ты не хочешь помочь? Бог благословит—читай». Вот и стала я «читалкой» по принципу — на безрыбьи и раку честь. «Читалка», наконец, должна быть человеком решительным, чтобы пресечь непот­ребства у гроба. Нынче это бывает, и вот одна современная быль. На похороны кроткой боголюбивой старушки Параскевы съехался весь ее род - пятеро сыновей с женами и со своими уже взрослыми сыновьями, на голову переросшими отцов. Сразу же по приезде сыновья решили отправиться на кладбище, чтобы выбрать для матери самое благоуветливое место и благоустроить ее могилу по-старинному - в виде склепа, а не в виде той ны­нешней ямы, куда тут же затекает вода. «Нельзя», - остановила их в дверях могучая женщина Пахомовна, тут же перечислив другие «нельзя». Нельзя, чтобы покойницу об­мывали и переоблачали родные руки - надо звать чужаков. Родным нельзя нести гроб. А уж выкопать самим могилу на совесть - и подавно нельзя. Почему нельзя, Пахомовна не знала, объясняя с важностью: «Таков наш русский православный обычай». Вот и ждет родня в смущении «читалку», чтобы спросить: как поступить?

К сожалению, я не особый знаток  обычаев, но по этнографии мы изучали, что эти якобы «русские», «православные» обычаи пришли к нам с мусульманского Востока. И если православные относятся к усопшему с благоговением - это образ Божий, то по восточ­ным поверьям тело покойника настолько нечисто, что оскверняет даже прикосновение к нему. Там покойника несут на кладбище изгои общества, живущие в скверне и привычны к ней. Впрочем, и у европейцев могильщик зачастую изгой, ибо связан со скверной - с мертвецами. А мертвец - это нередко коварный злой дух - «рух» по-восточному, а по-русски «навьё». С одной стороны, навьё стараются умилостивить и ставят перед его портретом в виде жертвоприношения рюмку водки с хлебом. С другой стороны, от навья защищаются приемами погребальной магии и завешивают зеркала, ибо взгляд навья через зеркало особо опасен. Навьё стараются перехитрить, и после выноса покойника «выметают» и «вымывают» его след из дома, а потом бросают на дорогу еловые ветки, чтобы навьё «забыл» дорогу к живым и не утащил их за собою в могилу.

Словом, когда я вошла в дом Параскевы, энергичная Пахомовна уже привела туда команду мужичков, нетвердо стоящих на ногах. Мужички эти мне были знакомы вот с какой стороны. Пришли они однажды чинить мне забор, но, приняв перед работой на грудь, тут же рухнули вместе с забором, блаженно проспав весь день. Вот и теперь, стараясь сохранить равновесие, они тянут свою известную песню: «Вы нас, хозяева, полечите-похмелите, а мы вам обмоем, зароем или выроем, если хошь». Хозяева, пряча глаза, вы­носят Пахомовне бутылку водки, а та заводит сладкоголосо новую песнь: «По нашему русскому православному обычаю первую рюмку наливаем навьё». И тут я сделала то, что неспособна сделать, если не довести меня до белого каления. То есть, выпроводила эту компанию пировать на лужок. Мужички даже обрадовались - их уже клонило к земле, и манил лужок. А Пахомовна сказала гневно: «Русских обычаев не знаешь, а лезешь чи­тать!»

И то верно. Куда лезу? А сыновья обрадовано зашумели: «Правильно, правильно. Не позволим пьяндохам прикоснуться к маме! Она нас в детстве на руках носила, и мы ее к Богу на руках понесем». Так и несли они гроб до самой церкви, воздавая матери по­следнюю честь. Сыновья у Параскевы красивые - рослые, непьющие, сильные. И ста­рушки крестились им вслед:

-        Хороших людей Прасковьюшка выпестовала, и ведь гроб, как святыню, несут.

-        Не по закону несут, — поджала губы Пахомовна, — родным не положено. Ох, как аукнется    потом, знаете?

-        Знаем, знаем, — рассердились женщины. - Тебя и нас пьяндохи к могиле снесут и в лужу уронят, поди, как Егорыча.

-        Тебя, Пахомовна, точно уронят, — благодушно поддакнули мужчины. -  Ты у нас дама укрупненная, с весом. Не горюй, Пахомовна, - слона выпишем, чтобы по рус­скому обычаю тебя до рая довез.

Но уже близко монастырь, и разговоры стихают. Будто встречая нас, звонят коло­кола, а все крестятся и дружно поют:

«Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас!» И вдруг пре­ображаются лица людей, будто коснулась сердец благодать.

К сожалению, такое бывает редко. Сегодня появилось такое множество дичайших неоязыческих «табу», что люди сникают под давлением «обычая» и, страшась причинять вред родне (а кто в селе не родня?), приглашают нести гроб все тех же «пьяндох». Правда, теперь все чаще зовут на помощь паломников, и уже многие из монастыря ходят читать Псалтирь по усопшим. Надобность во мне как в «читалке» со временем отпала, и я вздох­нула с облегчением. Все-таки это непросто — войти в дом, где столько горя, и начать поневоле хозяйничать. А делать это проходится, потому что надо готовить все к отпеванию, а что усопший, что родня — все без крестов. То есть крестики где-то в доме есть, и все, спохватившись, ищут их:

-        Мам, да они ж на божнице лежали!

-         Дак с божницы их Иван для венчания брал. Ванята, где крестики?

-        Разве упомнишь?

Наконец, все с крестами, начинается молитва, и в доме уже благоговейная тишина. Родные крестятся вместе со мною, кладут земные поклоны, а потом уходят на кухню гото­вить поминальный обед.

Поминки дело многохлопотное. На кухне жарят, варят, шинкуют, и о чем-то зычно говорит Пахомовна. О чем—не слышно, но догадаться несложно, потому что с кухни приходит вдова и кладет в гроб мужа его очки и часы. Следом заглядывает сын:

-        Теть Нин, а Пахомовна говорит, что надо положить в гроб папы его инвалидную коляску. Это как - по частям разобрать?

Тут уже и я иду на кухню и начинаю рассказывать про скифский курган, где погреба­ли воина в полном боевом снаряжении, снабдив припасами в дорогу. Потом в могилу опус­кали его боевого коня и жену, предварительно умертвив их. Намек всем понятен, и вдова, ахнув, говорит Пахомовне:

-        Выходит, по скифской моде хороним? И меня в гроб положишь, Пахомовна, а?

-        Я про русский обычай, а они про скифов, - негодует Пахомовна. -  Он же участник войны с орденами и инвалидная коляска ему в почет!

-        Дикари мы нынче, и хуже скифов, - вступает в разговор брат вдовы. - Знаете, как Юрия Петровича хоронили? «Покойник, — говорят, — любил выпить». И положили в гроб бутылку водки. «А еще наш дорогой покойничек любил газету «Советский спорт»». И газету в гроб запихали. На том свете ведь нечего делать, кроме как про спорт почитать, особенно советский.

-        Москвичи еще почище чудят, - добавляет приехавший из Москвы родственник. - В гроб мобильник кладут и переносной телевизор. Скоро «Мерседес» будут в гроб заго­нять, чтобы были мы скифскими новыми русскими.

Скифская мода единодушно осмеяна, и я со спокойной совестью ухожу к иконам чи­тать Псалтирь. И все-таки инвалидную коляску на кладбище опустили в могилу. Вот ведь сила Пахомовны - убедила людей.

Однажды был случай почти мистический. Батюшка освятил могилу, и под пение «Святый Боже...» гроб стали благоговейно опускать в нее. И вдруг по команде Пахомовны неверующая родня швырнула под гроб в могилу жертвоприношение навье - горсти звеня­щей мелочи. Гроб чуть не перевернулся и застрял наперекосяк. Ни туда, ни сюда - насилу вытащили обратно. Так и не могли опустить гроб в оскверненную могилу, пока не присыпа­ли деньги землей. Думаете, батюшка укорил Пахомовну? Нет, ушел в самоукорение: Пахомовна за свои убеждения, как воин, бьется. А мы? Мораль понятна - мы-то не бьемся.

И еще о батюшке. Как же переживают у нас в деревне, придет ли батюшка на помин­ки? А нашему переутомленному батюшке некогда ходить по поминкам, хотя, бывает, нена­долго зайдет. Но батюшку ждут и, вознадеявшись на лучшее, посылают нарочного в мага­зин за новыми полотенцами, чтобы не подавать батюшке то, что побывало уже в грешных руках. Стол готовят для батюшки—пир. Тут безполезно объяснять, что наш батюшка-аскет съест лишь ложечку кутьи да блинок, а выпьет лишь стакан киселя. Все это делается по любви и с ожиданием чего-то высшего, к чему при виде смерти стремится душа. Тут инстинкт сиротства овец, не имущих пастыря. И стоит батюшке появиться в дверях, как, теснясь, бросается к нему под благословение это малое, малоцерковное стадо, говоря потом в умилении:

-        Господи, за что нам такая милость? Мы же нынче благословенные люди!

Батюшка заходит лишь ненадолго, но после его ухода скажут растроганно — не от­ринул нас, грешных, Бог! «Читалку» послал какую-никакую, в монастыре отпели ближне­го, как родного, и батюшка нас благословил.

А потом на поминках наступает та тишина, когда при мысли о разверстой могиле сердце наполняется уже личной болью: все там будем — не минуешь. И обличат нас пресветлые Ангелы за недостойную жизнь.

-        Дикари мы нынче, и грешим безпробудно, — вздыхает брат вдовы. — А смерти хочется христианской.

-        Да разве мы заслужили ее? — откликается пожилая женщина и заводит песню, в которую тут же вплетаются другие голоса:   

Ой вы, голуби, ой вы, белые!

Где летали вы, что видали вы?

Мы не голуби, мы не белые,

Мы апостолы, Богом посланы.

А летали мы, а видали мы,

Ой, как грешная душа мимо рая шла,

Мимо рая шла, в рай просилася.

Что ж ты поздно так, душа, спохватилася?

 

И тут уже мощно вступает хор:

      Господи, помилуй! Господи, помилуй!

      Господи, помилуй! Вечный покой!

 

Говорят, была некогда на земле Святая Русь. Но я видела Русь, тоскующую об утраченной святости и изливающую в песне свою боль. А боли у людей нынче много - никудышные мы стали и уже хуже скифов. Но все спешим по делам мимо рая, мимо храма, пока не пропоют над нашей могилой: «Господи, помилуй! Вечный покой!»

 

Назад