Монастырская история

Такая вот история у нас приключилась не так давно. Заходит как-то ко мне сосед мой ближайший, что через овраг живёт, Иванов Саня. Что, говорит, делаешь? Да так, отвечаю, особенно ничего, всё по мелочам, по хозяйству. Давай, говорит Иванов, прокатимся до Шамордино – я всё никак не соберусь у Макария доску забрать, надумал Распятие резать, а древесина подходящая у Макария только – он там сейчас иконостас режет в новом храме. Во, здорово, говорю, а я всё только думаю к нему съездить, аж с лета, наслышан, что клёво у него там. Ещё бы, ухмыляется Саня, один инок на весь женский монастырь, чуть что надо смастерить или починить что, сестры к Макарию, да не с пустыми руками – кто сметанки, кто вареньица, и у матушки Настоятельницы он в фаворе.

За разговорами выкатили машинку из гаража и отправились. Инок Макарий, в миру Миша – давнишний мой приятель, одно время, ещё в Москве, задолго, разумеется, до пострига, был и.о. мужа у некой Виктории, с которой, в свою очередь, познакомился я давным-давно в южных степях, работая в археологической экспедиции Азовского музея. Когда он учился в Строгановке, любили мы вечерами дым попускать, да музычкой всякой побаловаться. Потом уехал он, вдруг, в открывшуюся только Оптину реставратором, да и завис тут, разумеется. А вскоре и мы, за ним следом, в эти края перебрались всей семьёй. Тем временем Миша решил монахом стать, но в Оптиной Пустыни его на этот путь не благословили, по некоторым причинам, и тогда он, не долго думая, отправился в другой монастырь, в Серпухов, где и принял, достаточно скоро, постриг, став, таким образом, отцем Макарием. Вернулся он сюда преображенный, но в братию Оптинскую его всё равно не зачислили, оставили пока на послушание, кресты резать. Хорошие кресты у него получались, но, по недостатку, видимо, смирения, свалил через некоторое время о.Макарий , вдруг, в Клыково, тоже тут, неподалёку, вписался в монашествующее братство о.Петра. Они там всё собирались в лесу скит построить и жить отшельниками. Отец Пётр, старый иеромонах в миру, посмотрел на него, посмотрел некоторое время, да вдруг и порешил: «Иди-ка ты, чернец, отсюдова, сдается мне, ты колдун!» Вернулся обратно Макарий в Оптину, на послушание, стал воду на коне-Кокосе с источника в трапезную возить, да на конюшне трудиться. Какое-то время так и шло, а потом вдруг сманил о.Макарий ещё с десяток иноков, таких же молодых, и рванули они куда-то на север, в новые монастыри, на великие, наверное, подвиги. Там к месту они, однако, не пришлись, помыкались, помёрзли по заброшенным скитам, да и разбрелись, кто куда. Кто обратно вернулся, а о.Макарий в Москве застрял – сам себе монах. Через полгода нарисовался опять в Оптиной, вроде как в гости, да давай всех подряд агитировать – поехали, говорит, к нам в Муром: монастырь обалденный, братии всего пятеро, одно только плохо – рядом дискотека. Как они там врубают своё, я, говорит, на колоколенку скорей, и давай кайф им ломать, колоколами-то. Сманил только отрока Глеба, но там они долго не пробыли - в результате некоего конфликта, изъяли о.Макарий с Глебом свои паспорта прямо из сейфа настоятеля, а так же и денег себе на дорогу, и смылись восвояси. Опять бухнулся о.Макарий в ноги старцу Илию, покаялся, и отправил о.Илий его в Шамордино, где рабсила, в аккурат, позарез нужна. У нас ещё шутили, что «попал отец Макарий в братию женского монастыря», а я всё собирался его навестить, полюбоваться на его труды, посмотреть, как он устроился, а то все общие знакомые прямо в один голос утверждали, что лучшего Макарию и пожелать невозможно, наконец появилась уверенность, что указал, после всех его скитаний, Господь беспокойному иноку его место в жизни – и Оптина Пустынь любимая рядом, и условия для жизни, молитвы и творчества просто идеальные, и поводов к бунтарству ну просто не может быть.

В келии его, прямо над монастырской иконной лавкой, неожиданно обнаружился некий болящий послушник, который нам сообщил, что «отец Макарий отбыл куда-то с казаками». Иванов обломался, конечно, но потом, поразмыслив, поведал мне историю, что недавно приключилась в Шамордино – монастырский грузовичок случайно зацепил где-то на дороге иномарку, которая оказалась, разумеется, бандитская, вот казаки из Обнинска, которые несли в монастыре охранную службу, и, почему-то о.Макарий, долго разбирались с братвой, кто кого главнее. Наверное, решил Иванов, либо та история не утихла, либо ещё какие дела у них, а посему дожидаться Макария не будем, лучше в другой раз приедем сюда. С тем и отбыли.

Вчера Саня опять забрёл ко мне на чай, да видак посмотреть. Ближе к вечеру, я, вспомнив случайно, поинтересовался, когда вновь в Шамордино соберёмся, или, если доска уже никчему, я сам тогда Макария проведаю. Да нет там уже Макария, - объявляет вдруг Иванов ухмыляясь, - с тех пор, как мы там были и нет. История там вышла – ахнешь:

Матушка Настоятельница решила казачкам за труды соорудить, возрождая забытую традицию, новое знамя. Вышивали его всем монастырём, получилось знамя на славу, и собралась было уже Матушка лично атаману его преподнести, как удобный торжественный случай представится. Тем временем монастырские казаки, с примкнувшим к ним о.Макарием, и, по всему видимо, не без активного его участия, порешили нежданно между собой, руководствуясь некими древними правилами (понятно, кем добытыми), что «негоже бабе самой на казачий круг ходить». Уверения матушки Настоятельницы, что она не "баба" никакая, а «в Ангельском чине», не помогли, назревал конфликт, который разрешился тем, что инок Макарий попросту выкрал для казачков сей штандарт, причём, обмотавшись стягом словно партизан и картинно соскользнув в ночи по водосточной трубе, за что и был немедленно, когда всё открылось, изгнан, как, впрочем, и казаки – как раз тогда, когда мы туда прошлый раз прибыли. А где обретается с тех пор инок Макарий – одному Богу известно, до нужной поры.

 

* * *

Ильинское – один из самых красивых и величественных закутков среди всех краёв Оптинских. Верховья Серёны, притока Жиздры, вообще прекрасны, с высоких её берегов открываются неописуемой красоты виды на холмы и луга, покрытые берёзовыми рощицами, а сама Серёна, получившая название своё от густых зарослей сирени по её берегам, причудливо извиваясь, придаёт видам этим окончательное великолепие. Жил в давние времена в Ильинском помещик Челищев, и когда, в расцвете лет, скончался его любимый сын, построил он над самой Серёной, на высоком, отовсюду видном мысу, белоснежный Храм. Потом не стало помещиков Челищевых, следом за ними опустело и само место то, а Храм, оставленный на волю стихий, превратился в печальные руины.

Но вот, не очень давно, толи теснимая униатами, толи по какой ещё причине, община украинцев-«западенцев» переселилась сюда, и, ещё не начав обустраивать себе жильё, приступила, первым делом к восстановлению порушенной Святыни. Откуда ни возьмись, в помощь им явился и инок Макарий, уставший где-то мыкаться без дела. Вырезал он для Храма чудесный иконостас, изящный хорос, будящее мысли самые возвышенные Распятие, да и исчез опять, благо, на сей раз не поскандалив ни с кем. Вскоре восстал белоснежный Храм над Серёной краше прежнего. А вокруг него и люди вновь стали селиться, правда теперь всё больше дачники, но и дорогу провели, и электричество. Каждым летом, на Илью Пророка, в Престольный Праздник, когда собираются в Ильинском и оптинцы, и козельчане, и вообще все, кто может себе это позволить, прихожане Храма, после Литургии дружно поют Многая Лета строителям и попечителям Храма сего, а в том числе и иноку Макарию, который, когда приезжает сюда в этот день, скромно стоит в уголке и весьма смущается любым знакам внимания.

Вот сюда и благословил идти трудиться отец Илий моего приятеля Витька, когда достала того в конец жизнь коммерческая, и явился он ко мне в Козельск с твёрдым намерением в «мир» не возвращаться. Я отправил его, поскольку уж он так решил, в Оптину, за советом. Там Витёк к отцу Михаилу сначала попал, тот его, поскольку дело серьёзное, к отцу Илию, духовнику обители, отослал. А уж отец Илий, когда Витёк к нему с таким судьбоносным вопросом обратился, определил того в Ильинское. Куда я его тут же на машинке своей и отвёз.

Дело было в начале мая, ночи были ещё холодные, и поэтому я весьма удивился, когда, приехав навестить Витька через неделю, он показал мне свою «келию». Это было малюсенькое чердачное помещение, сразу под жестяной крышей, между колокольней и самим Храмом. Там стояла раскладушка с тонким армейским одеялом, стул с книгами, и лампочка висела на проводе. Я прикинул, что по ночам там просто колотун, на что Витёк, согласившись, заметил, что, во-первых, это для молитвы полезно, а, во-вторых, вид оттуда просто потрясающий, и за это только можно всё стерпеть. Да и работа дневная согревает быстро. Глядя на ставшие сухими и закорузлыми руки Витька мне осталось только согласиться с его доводами, а в следующий визит притащить ворох тёплого барахла, от которого тот упорно пытался отказываться. Повлиял лишь призыв к смирению и послушанию.

Скоро, правда, потеплело, а потом и вовсе наступило лето. Трудовая жизнь Витька вошла в ровную колею, коллеги были им весьма довольны. Духовный его рост тоже давал себя знать даже внешне – борода, монашеская скуфейка и непробиваемое спокойствие стало обычным обликом некогда вспыльчивого и непостоянного Витька. И на молитвенных правилах он был, как рассказывали, первым и самым усердным чтецом. Радостно было наблюдать за этим и мне, и отцу Михаилу, который оставался его духовником, и к которому Витёк раз в три недели пешком ходил в Оптину, останавливаясь потом у нас, чтобы с рассветом отправляться обратно к себе в Ильинское.

И вот однажды, уже в августе, появился он у нас во дворе не один, а с Макарием. Да огорошил новостью, что уходит он из Ильинского, и вместе с Макарием берутся за восстановление разрушенного Храма в Копцево, что дальше Ильинского по Серёне. Место там совсем пустынное – только руины Храма, да полуразрушенный домик священника рядом. Ни людей, ни дороги, ни электричества. Романтика! Макарий, правда, сразу же, за чаем, стал рассказывать про очередь из спонсоров, горящих просто желанием внести свои мощные лепты в сей проект, в результате чего Копцево в самом ближайшем будущем станет весьма заметным местом на Православной карте России. А Витёк, как первопроходец, займёт, получается, там самое ему подобающее место, и Многая Лета будут петь в Копцево не только Макарию, но и Витьку, несомненно, тоже. На что получено уже и благословение у отца Илия, осталось только пожитки туда перевезти. Надо – значит перевезли. Даже экипировали первопроходцев всяким ещё, с поправкой на отсутствие электричества. И место оказалось, действительно, чудесным – величественный Храм, от которого вид на много вёрст окрест, источник с волшебной просто водицей под косогором, достаточно крепкий, требующий небольшого ремонта домик рядом с Храмом, и завораживающая тишина вокруг, бередящая лишь самые только благие помыслы.

Отвезли их туда, казалось бы, правильно всё, да кошки, почему-то скребли на душе не переставая. Будто вот-вот должно случиться что-то, что всё переменит в совершенно другую сторону. И ведь случилось же такое, чего и предположить никто не мог бы. Монастырь Шамордино, решив восстанавливать самый величественный свой Собор Казанской Иконы Божией Матери, вознамерился пригласить туда резчиком, увидев его труды в Ильинском, и простив все его предыдущие прегрешения, ни кого-нибудь, а инока Макария. Разумеется, никакое начальство не могло отказать Свято-Амвросиевскому Шамординскому монастырю в этой его просьбе. Да и инок Макарий отказаться от такого предложения тоже был и не в силах, и не в праве. Собрал он свои пожитки, попрощался с Витьком, пообещав навещать, как получится, да и отбыл на труды славные и великие.

А Витёк один в Копцево остался. Волновались, конечно, за него – как он там один – и мы, и отец Михаил, но тот, когда приходил, по-прежнему, в Оптину, не жаловался, говорил, что делом занят, дом к осени ремонтирует. Когда навещали его там, то тоже всё за работой заставали: строгает всё что-то, рубит, мастерит по хозяйству. Тогда и решил отец Михаил с отцем Илием, что пусть перезимует, даст Бог, он там один, а по весне, когда вокруг Храма дело появится, подселят ему кого-нибудь. На том и порешили.

Когда снег выпал стало к Витьку не проехать, да и сам он теперь в наших краях реже появлялся – шутка ли, тридцать вёрст, по сугробам особо не побегаешь. Но приходил-таки, и оставался на денёк, перед тем, как обратно топать. Только стали замечать мы, что истории он про себя стал рассказывать всё более диковинные. Как, например, в Храме, на пороге алтаря ставит свечу с иконой вечером и молится там всю ночь напролёт, пока Храм, как колокол раскачиваться не начинает, а Витькины «Господи, помилуй!» превращаются в набат колокола того, и начинает вся Вселенная вторить этому набату, раскачиваясь вместе с Храмом-колоколом, пока не выбрасывало Витька перед рассветом через окно в густой заснеженный бурьян, где он и обнаруживал себя утром всего в слезах, повторяющего только:«Господи, помилуй мя, грешного!»

Когда отец Михаил про сии "подвиги духовные" узнал, ужаснулся и запретил их ему категорически, но, не будучи уверен уже в его послушании, сослал, вдобавок, Витька до весны в Жабыньскую Пустынь, что неподалёку отсюда находится, рядом с Белёвом, правда, уже в Тульской Епархии. Витёк смиренно согласился, хотя и не хотелось ему расставаться с привычным уже одиночеством, и поехал в Жабынь, где его, как полноправного послушника, определили в трапезную, посуду мыть. Казалось, опять всё в порядке. Ближе к Пасхе, когда дороги просохли, собирался я его там навестить даже, привезти чего-нибудь необходимого из книг или одежды. Как вдруг звонит мне отец Михаил из Оптиной и сообщает прямо-таки ошеломляющее известие: отправили только что нашего Витька в Бушмановку, то бишь, калужский дурдом. А обстоятельства этого печального события оказались таковы:

В Жабыни Витёк, впавший уже, оказывается, в пагубную прелесть самовольного «умного делания», продолжил, несмотря на все данные отцу Михаилу обещания, свои молитвенные упражнения, результатом которых явился его побег босиком в окружающий лес, где его с великими трудами отыскали, простывшего насквозь, с обмороженными ногами, и доставили обратно, в командировавшую его к ним Оптину. Тут его подлечили в лазарете, в процессе чего он слезно покаялся Батюшке в своеволии, и только собрались было отправлять снова в Ильинское, где общинники готовы были принять его, словно блудного сына, с великой радостью, произошло совершенно непредвиденное - Витёк, внезапно скинув с себя абсолютно всю одежду, отправился бродить по Оптиной, как будто так и надо. Когда попытались его прикрыть – оказал сопротивление. Так как он когда-то неплохо владел восточными единоборствами, результат оказался плачевен - одному послушнику он чуть не свернул голову набекрень, другому, осмелившемуся приблизиться, выдрал полбороды. Вызвали милицию, которая уже сугубой своей хитростью повалила Витька наземь и облекла, в первую очередь, в наручники. Так к врачам и отправили.

Но когда его привезли в лечебницу, там, обследовав пациента, врачи уверенно заявили о полном его психическом здоровье. Только по просьбе монастыря согласились продержать Витька у себя, укрепляя его исключительно витаминами, до Пасхи. Потом его оттуда благополучно выпустили и отвезли-таки в Ильинское, ко всеобщей радости всех тамошних обитателей. На Светлой Седмице многие оптинцы, приезжавшие служить туда, видели Витька, просветлённого Праздником, и на Службах, и на Крестных Ходах, и за общим праздничным столом. Когда я узнал об этом, то решил его там тоже навестить, заодно и поздравить с возвращением на круги своя.

Не откладывая задуманного в долгий ящик, отправился я в Ильинское сразу, как только стихла и у нас соразмерная Празднику сему суета с гостями, кострами и застольями. Когда я, наконец, подрулив к Храму, выбрался из машины с пакетами гостинцев, и поинтересовался у вышедших навстречу ильинских общинников, исполненный радостным предвкушением встречи, где я могу увидеть нашего многострадального Витька, местные послушнички только примолкли и печально отвели глаза. Оказывается, буквально накануне, Витёк опять почувствовал себя ангелом, разоблачился до полного естества, и ускакал учиться летать в окружающие бескрайние пампасы. Я, услышав такое, прямиком покатил в Оптину к отцу Михаилу и сообщил ему все сии новости, чем несказанно Батюшку огорчил. После паузы он печально сказал мне только, что теперь это, видать, надолго…

Через пару месяцев Витька опять выписали из лечебницы, и он, заехав только попрощаться с нами и Батюшкой, отбыл домой, к матери. В Шамордино он заезжать не стал.

В этом году, на Ильин день инока Макария в Храме не было, хотя Многая Лета ему, традиционно, спели. Одни мои друзья, будучи в Шамордино, зашли к нему в мастерскую, за чаем Макарий выразил сожаление, о том, что «сбил с панталыку» Витька, но, впрочем, скоро переключился на другое, и потащил всех любоваться только что начатым своим иконостасом.

А мне повидаться с Макарием в Шамордино и на сей раз не удалось. Пока собирался я туда, подбирая как можно более веский для этой встречи повод, узнал я от тамошних матушек, приезжавших в Оптину на большой Праздник, что появились у о.Макария, в который раз, свои, нежданные для всех, виды на собственное будущее. Посему оставил он неокончеными, матушкам тем в назидание, труды свои, да и отправился в неведомые дали.

"Поправить, сказал, пора причёску" - сообщили те, махнув рукой куда-то ему вслед, уточнив сии загадочные словеса, что забрезжила для него где-то на бескрайних просторах Православной Руси возможность повысить свой монашеский чин, и что следует ожидать в таком случае, возвращения Макария сюда уже не "отцом", а "батюшкой"…

Дела у него такие. Ну, что ж, Бог ему в помощь!

 

*   *   *

Прошёл почти год. Жизнь наша шла своим чередом, и за мимолётностью событий стали казаться историей события происходившие тут с многострадальным Витьком, тем более, что от него самого никаких известий мы не получали. Решили, зная его характер – раз не появляется он на горизонте, значит у него тоже каким-то образом наладилась жизнь.

Но вот однажды, ближе к вечеру, дверь нашего дома отворилась и на пороге возник-таки Виктор. Собственной персоной. Сердце моё готово было привычно уже ёкнуть при его появлении, но, буквально с первого же взгляда на него, я почему-то наоборот исполнился такого умиротворения, будто сидели мы в этот вечер и ждали именно его, и, наконец, дождались.

Одет он был в одежду мирскую, но цивильным, каким он был до последнего своего приезда сюда, Виктор совсем даже не выглядел. Чёрное, до пят пальто, островерхая шапка с меховой опушкой, хоть и придавали его облику строгую солидность, но солидность скорее уеденённо-монастырскую, нежели буржуазно-стильную, как можно было от Витька ожидать когда-то. Да и лицо его, хоть и заметно раздобревшее, с момента нашей последней встречи, лишено было, в обрамлении красивой окладистой бороды и длинных русых прядей, какого-либо светского лоска. Даже несмотря на здоровый румянец и ясный, немного смешливый взгляд его голубых глаз.

-        Вот это сюрприз, - осталось лишь развести руками мне, – какими судьбами на сей раз?

Вместо ответа Витёк достал из-за пазухи аккуратно сложенную бумагу и молча подал мне. Это оказалось отпечатанное на фирменном бланке некоего незнакомого мне монастыря ходатайство ко всем организациям в оказании посильной помощи Виктору (отчество, фамилия), как находящемуся на послушании вышеуказанного монастыря и являющемуся его «главным энергетиком»… Подпись настоятеля,  печать.

-        Это какими же такими «энергиями» ты там заведуешь? – не удержался я.

-        Не шути больше так, - ответил мне Витёк с великолепной серьёзностью во взоре, - чай с покойником разговариваешь…

Я даже присел от такого его заявления: «Опять…» Однако Витёк сам не дал затянуться паузе и успокоил:

-        Да нет, не бойтесь, прошлогоднего не повторится. А если ещё и чаю нальёте с дороги, то я всё вам тогда объясню.

Все мигом засуетились вокруг него, помогая раздеться, переобуться и устроиться за столом. Когда всё было соблюдено и мы расселись вокруг него в нетерпеливом молчании, Виктор, выдержав ещё чуток, отхлебнув чаю, поинтересовался:

-        Так с чего начинать рассказывать?

-        С самого начала, - зашумели все, - с того, как ты уехал отсюда домой…

-        Понятно. Уехал я от вас, если помните, в самом мрачном расположении духа, а когда приехал в родной Омск, то расположение это стало ещё мрачней – тоска, одним словом. Таким вот и явился домой, к матери. А она, открыв дверь, совсем меня огорошила: «Ты, - спрашивает, - кто такой?» Я решил тогда, что мать просто не узнаёт меня, да и не мудрено – всю жизнь видела меня гладковыбритым упитанным щёголем, а тут явился какой-то бородатый, худой и с дикими глазами после дурки… Я спокойно стараюсь объяснить старушке, что это я, сын её, Витя. А она посмотрела на меня внимательнее и говорит: «Сын мой помер, а ты кто такой – не знаю!» И дверь захлопнула. Вот так. С такой уверенностью она мне это заявила, что даже стучаться больше не стал. Пошёл к старинной своей знакомой – знал, что она мою мать не оставляла заботой, думал она поможет мне разобраться что бы это значило. А та, как меня увидела, только перекрестилась, села, и за сердце держится: «Это ты? Живой?! Да же сама тебя хоронила…» Вот тут я, признаться, тоже засомневался – а точно ли это я, на самом деле? Подруга, однако, отдышалась и рассказала мне, в чём дело-то. Оказывается, пока я тут находился, меня в Москве в розыск объявили -  я же тогда никому ничего не сказал, когда решил бросить все дела. Исчез, так сказать, и всё. А на мне и фирма числилась, и недвижимость даже, хорошо, долгов хоть серьёзных не было. Иначе бы искали лучше. Я же в Оптиной, как-никак временную регистрацию-то получал. А так – выждали «заинтересованные органы» время, да и предъявили коллегам по бизнесу подходящего невостребованного покойника. Те – матери сообщили, а поскольку мать поехать по здоровью не смогла, то опознавала «меня» в Москве подруга моя. Говорит – показали ей такое, что и разглядеть было невозможно, а по бумагам – вроде похож. Она же и похороны организовала, даже скромный, но памятник поставила… Да… Я тогда пошутил мрачно, что вот, дескать, мечтал всё москвичом стать, а теперь вот имею в Москве собственную могилу. Могу теперь её милиции вместо прописки показывать, в случае чего… Чёрный юмор, прости Господи, да ничего не поделаешь, раз уж так сложилось. Теперь век придётся молить Господа за упокой души раба «имя его Господи ты веси», что лежит под именем моим в московской земле…

-        Да… - только и мог сказать я, - и как же ты дальше-то?

-        Да вот так, - Виктор тихо усмехнулся, - я ж и говорю – покойник. Подруга предлагала вернуть всё на круги своя, благо связи в органах у неё есть, и паспорт-то мой у меня на руках, да я отказался. Имущество всё моё коммерческое – и счета, и офис, и недвижимость – с молотка давно пустили, опять с нуля всю эту суету на себя вешать не хотелось совершенно. Вот мать только хотел переубедить, что я жив. Пошли с подругой к ней. Та долго с матушкой беседовала, после чего меня ночевать оставили, хоть и не разговаривала мать со мной, всё отворачивалась. Ночью просыпаюсь – смотрю, стоит надо мною старушка, лампу у изголовья зажгла и на плече у меня что-то ищет. Потом догадался – шрам у меня там с детства был, вот она и хотела удостовериться. Я на кровати сел, показываю ей сам отметину, а она головой покачала, сказала: «Нет, не ты это.», и ушла. Вот тогда я точно решил: помер, так помер. Значит так и надо жить, вроде как сызнова. Утром с подругой договорился, будто и не видела она меня вовсе, а сам ко Владыке тамошнему прямиком пошёл, спросить как жить мне дальше. Удивительно, но и на приём сразу попал, и выслушал он всю мою историю внимательно, и даже санитаров не вызвал, а решил: «Ну значит так и быть – иди в монастырь, тут прямо за городом, а там видно будет, как дело пойдёт». Я и пошёл в тот монастырь. Настоятель, видать, был предупреждён уже, принял меня хорошо и на послушание в трапезную определил. Вот и стал я там жить. Всё бы хорошо, но только где-то через месяц, на Службе, почувствовал я, что тепло от меня исходит, будто заболел или как после хорошей парилки в бане выходишь, а всё вокруг аж запотевает от твоего жара. Я напротив иконы Богородицы как раз стоял, и даже не я, а стоящие рядом увидели, как Образ просветляться начал прямо у всех на глазах… Я промолчал тогда, в общей суете, даже не испугался, думал - совпадение. Потом ещё раз повторилось подобное… А потом этим жаром я плесень, что по стене в Храме пошла, убрал… Вот тогда мне страшно и стало – понял, что старые искушения возвращаются. А народ уже просёк, что со мною творится – кто косо смотреть начал, а некоторые, больше бабульки, стали за мной хвостом ходить – прикоснись, дескать, исцели… Когда понял я, что ситуация опять из-под контроля выходит, то собрал пожитки, какие были, взял у подруги денег и уехал оттуда в Екатеринбург. Почему туда – не знаю, просто город большой, решил, что устроюсь там куда-нибудь. И точно – нашёл и там монастырь, явился к наместнику, рассказал ему всё – от начала до конца и спросил, как быть мне дальше. Тот тоже меня почему-то выслушал,  потом позвонил и Владыке, что в Омске меня принимал, затем настоятелю того монастыря, откуда я ушёл, поговорил с ними, и у себя в монастыре оставил.

-        Слава Богу, - вырвалось у меня, - есть ещё Пастыри, снисходящие до наших окаянных персон…

-        Да, есть, - кивнул Витёк, - однако слушайте что дальше было. Устроился я, значит, на новом месте, там мне даже послушания никакого не назначили – велели только Служб не пропускать, как я понял – присматривались ко мне. Вот я на всех Службах и стою, вроде всё со мной в порядке. Месяца полтора прошло, никаких «чудес» не происходило, решил я, что пора и послушание какое себе просить. А стоял я, обычно, у клироса. Хор в том монастыре уж больно хорош. Захватывало меня пение их всего, не заметил, как начал подпевать тоже в полголоса. Тут меня регент заметил, на клирос поставил. Запел я вместе со всеми, да так ладно, что нарадоваться на меня все не могут. А главное – какой распев не запоют, я подхватываю его слёту, будто всю жизнь только его и учил…

-        Погоди, погоди, - насторожился я, - да ты же Битлов от Бетховена отродясь отличить не мог. Сам говорил: медведь в родной тайге у тебя на ухе потоптался…

-        В чём и беда… Только я, пока соловьём там заливался, не сразу об этом и вспомнил-то – до того мне хорошо было. Опомнился лишь когда настоятель о постриге речь завёл, им певчие позарез нужны были… Только тогда дошло – я-то петь никогда и не мог даже! А значит – опять это всё помимо меня происходит… Я было к отцу Настоятелю, а он и слушать не желает: и не такие, говорит, петь начинали в Храмах, оставь, говорит, страхования. Готовься, значит, к постригу… А у меня внутри будто всколыхнулось что – в тот же день взял, да и сбежал прямо со Службы из монастыря. Без денег, без вещей. На вокзал пришёл, сижу, думаю – как же быть дальше? Мелькнула мысль вернуться, тогда проверить себя решил: взял да запел потихоньку тропарь Богородице. Конечно – ни мотива, ни голоса… Замолчал я и сижу, чего делать не знаю. Одно только знал точно: ежели вернусь – добром это не кончится, как уже бывало… Вдруг, ко мне подсаживается обычный вокзальный бомж и без всякого предисловия суёт мне в нос мятую брошюру о монастыре на Белой Горе, что аж за Пермью. «Смотри, - говорит, - какое место! Вот где жить надо!» Я у него брошюрку взял, встал, и прямо туда поехал. Где на электричках, где проводники брали без денег, где на попутках… Добрался, однако туда. Место, действительно, потрясающее: огромная гора, а ней Храм, четвёртый в России по размеру после Христа Спасителя. Вид оттуда на десятки вёрст кругом и тишина, какой нигде больше не сыщешь… Ну, я по привычной схеме: к настоятелю, тот тоже меня не гонит прочь, а выслушивает, созванивается опять с Омском и Екатеринбургом, и оставляет меня в своей Обители… Вот такие дела.

-        Ну, а потом?

-        Ничего, Слава Тебе Господи, потом и не было. Так и живу там. Сначала тоже присматривались ко мне, да и я бдительно за собой следил. Но ничего такого не происходило. Потом я вспомнил, что когда-то диплом инженера-энергетика получил, пока в институте спортсменом числился – помните, такие были при советской власти порядки. Вот я им всё электричество и наладил, оборудование для хлебопекарни, что спонсоры подарили, подключил. Работы там ещё на сто лет хватит – монастырь только начали в порядок приводить. В командировки посылают за необходимым, вот «мандат» мне и выдали…

-        Так ты послушником там, значит?

-        Нет, трудником. Только вот недавно начались разговоры, что в послушники меня переводить пора, в подрясник переодевать, а там и до пострига, значит, недалеко – монастырю необходимо братию увеличивать…

-        Ну, и что ты?

-        Боюсь. Поэтому вот и приехал сюда. Пойду к отцу Илию за советом – что он скажет, так и бывать тому. Правильно?

За разговорами и не заметили мы, как стемнело. Разошлись на ночлег, а утром Витёк спозаранку попросил отвести его в Оптину. После Службы я уехал домой, а он остался ждать отца Илия.

Уже ближе к вечеру он буквально вбежал к нам в дом. Лицо его сияло.

-        Ну что отец Илий, - нетерпеливо кинулись к нему все, - что он сказал?

-        Чего я ждал, то и сказал, - широко улыбался Витёк, - чтобы ещё лет пять никаких разговоров о послушании и постриге… Только трудиться, трудиться и трудиться… Именно это я и хотел слышать от него!

Вечер опять прошёл за разговорами, а утром я отвёз Виктора на автовокзал. Уже прощаясь, он мне сообщил:

-        Да, я вчера в Оптиной видел Макария. Хотел подойти поговорить, а он убежал от меня. Бегом, будто заяц… Ты уж передай ему, что я и не сержусь на него вовсе… На всё – Воля Господня, и его вины в моей истории нету… Хорошо?

-        Конечно, только он не Макарий уже, а иеродиакон Филарет. Где-то в Орловской Епархии принял постриг. Вот так.

-        Да ну! Поправил, значит, причёску? Ну и Слава Богу!

Витёк поправил на плече рюкзак и широким шагом пошёл к автобусу. Я смотрел ему во след и думал только – интересно, какое будет продолжение этой истории? А оно ведь обязательно будет…   

Назад