«МОЛЕБНЫ ПЕТЫ, А ТОЛКУ НЕТУ»

Чудо в перьях

Позвонила мне знакомая по храму преподавательница английского языка и попросила купить ей лекарство: «Такая ангина, что в лежку лежу.» Привезла я ей из аптеки все необходимое и, сгото­вив обед, предложила:

-        Давай почитаем акафист великомученику Пантелееимону?

-        Не хочу я молиться твоему Пантелееимону и даже слышать о нем не хочу! - залилась вдруг слезами болящая.

Взрыв отчаяния был невероятный, а стояло за ним вот что. Как раз в эти дни в Москву привезли с Афона мощи святого великомученика и целителя Пантелееимона. И когда однокурсница «англичанки» исцелилась у мощей, преподавательница в восторге решила — с ней тоже произойдет чудо исцеления, а болезней там был бу­кет.

В очереди к святым мощам тогда стояли, бывало, сутками. Но преподавательница дважды побывала у мощей, выстояв часов по двенадцать. Ожидание чуда было столь напряженным, что несмотря на простуду она встала в очередь в третий раз. И тут ее подвела педагогическая привычка сеять разумное, доброе, вечное. Привычка, надо сказать, была въедливой. Говорит, например, один браток другому братку:

-      Децл, блин, это вааще!

-      Деточка, - корректирует его речь преподаватльница, - употребление арготизмов это...

-      Это, мамань, - перебивает ее деточка и крутит пальчиком у виска, - тихо шифером шурша, крыша едет не спеша.

То же самое в храме. Стоит кому-то начать перешептываться, как она на весь храм: «Положу хранение устам моим!» Да так громко, что батюшка вздрагивает в алтаре. Вот и теперь, увидев как тощие юные нахалы протиснулись между прутьями церковной ограды и устремились без очереди в храм, она тоже протиснулась в эту дырку исключительно с целью вразумить молодежь. И надо же было такому случиться, чтобы именно ее взял за шиворот милиционер и вытолкал обратно в дырку со словами:

-      Старая бабка, а лезешь без очереди? Ничего святого у людей уже нет!

-    Это я «старая»? Я «бабка»? - всхлипывала преподавательни­ца, восцринявшая свой выход на пенсию как выход жизни в утиль.

Словом, ждала она чуда исцеления, а вместо этого – чудо в перьях.

Посочувствовала я скорбящей да и рассталась с нею на год. А через год до меня дошел слух, что наша «англичанка» уже не ходит в храм, но шагает с красным знаменем в колонне эктремалов. Слуху я не поверила, зная преподавательницу как ярую демократку. Но, когда случилось навестить ее, то обнаружила - в прихожей стоял флаг, а в квартире стоял такой запах, что я, не выдержав, спросила:

-      Чем это так пахнет?

-      Весь цивилизованный мир, - сказала она надменно, - исцеляется теперь уриной. Я лично пью мочу ежедневно и тебе советую для расшлаковки.

-      Ну, да, - привела я ей тут слова знакамого ба­тюшки, - пить мочу, а калом закусывать.

-       А знает ли твой деревенский батюшка, - сказала она с чувством превосходства, - о мировых достижениях фекаллотерапии?

Оказывается, в мировом сообществе  уже  закусывали из унитаза. Не буду приводить ее дальнейший монолог о светлых энергиях космоса и о светлой советской молодежи, не крутившей перед старшими пальчиком у виска. Скажу лишь, что я позорно бежала с поля брани под победный клич педагога:

-      Ты еще прийдешь ко мне поучиться! Образумишься и прийдешь!

Потом я, действительно, пришла к ней в больницу. После «лечения» уриной она попала в реанимацию в том тяжелейшем состояниии, когда ее с трудом вытащил с того света одаренный врач. Он же назначил ей эффективное лечение. А, глав­ное, при больнице был храм, где она в слезах пояаяния вернулась к Богу, исповедалась и причастилась. Началось исцеление души и тела. И мне было дано воистину поучиться той великой заповеди Божией, что нельзя никого осуждать. Один Господь знает, что в душе человека. А душа ее блуждала впотьмах до поры. Прорабо­тала всю жизнь «англичанкой», а оказалась прирожденной сесрой милосердия, оставшейся после выписки работать в больнице во славу Христа. Здесь высветлилось все, что раздражало прежде: жар души, неутомимость и способность виснуть над каждой «деточ­кой», опекаяя её в скорбях. Больные её очень любят. И однажды мне даже показалось, что призвание сестры милосердия открылось в ней по молитвам святого великомученика и целителя Пантелееимона. Сказала об этом знакомой, а она вздохнула:

-    Если бы так? Стыдно признаться, но до сих пор боюсь молить­ся великомученику Пантелееимону. Сколько же молебнов я ему тогда отслужила и как умоляла о помощи у святых мощей, а после этого камнем рухнула вниз. Нет, так разбиваться и падать страшно.

Переубеждала я знакомую, переубеждала, а совесть между тем обличала меня. Разве не было в моей жизни периода, когда я боя­лась молиться преподобному Сергию Радонежскому? И разве редки те искушения, когда кто-то с горечью говорит: «Молебны петы, а толку нету»? Это часть православной жизни и вот несколько рассказов о том.

 

О болезнях исцеленных и неисцельных

История с преподобным Сергием Радонежским случилась в те времена, когда я работала спецкорром «Комсомольской прав­ды», а в соседнем отделе работал молодой журналист Юрий, став­ший впоследствии отцом пятерых детей. Но тогда у него родилась дочка Анечка, вскоре после рождения приговореная врачами к смерти.  Девочку поместили в Кремлевку, зарубежные собкорры присылали лекарства, но все это лишь продлевало агонию.

У журналистов свои способы борьбы. И Юрий с просьбой о помощи рассылал по редакциям разных стран фотографии семимесячной Анечки, на которые было больно смотреть. Тело младенца пред­ставляло собой кровоточащий кусок мяса без кожи. Кости были желеобразными. Не тело, а жидкое яйцо без скорлупы. Медсестры даже боялись взять девочку на руки , и перепеленать Анечку могла только глубоко верующая жена Юрия. Вот и расходились по всему миру фотографии, с которых смотрели с молъбой огромные страдающие глаза ребенка.

-  Зря вы себя мучаете, - убеждали Юрия врачи. - Болезнь неизлечима.

Но Юрий, как радист погибающего судна, отчаянно посылал в пространство сигналы «SOS»: «Спасите Анечку! Окликнитесь, кто может помочь!» Откликнулась женщина-профессор из Америки, специалист мировой величины.Она прилетела в Москву всего на пару часов специально для осмотра Анечки. Осмотрела и тут же улетела обратно, сказав на прощанье ошеломленному отцу:

-     Готовьте жену - девочка этой ночью умрет. Простите нас, но медицина бессильна, и спасти ее может лишь чудо Божие.

Сообщить жене этот смертный приговор Юрий не смог и у в ужасе бежал из Москвы в Троице-Сергиеву Лавру. Как и многие из нас, он был тогда неверующим. Молиться Юрий не умел, но стоял весь день у раки преподобного Сергия и плакал, плакал и плакал. Домой он вернулся заполночь, когда жена уже спала. А на рассвете, стараясь не разбудить мужа, жена уехала в боль­ницу перепеленать Анечку. О дальнейшем рассказывала она сама:

 -  Подошла я к дочке и испугалась - Анечка была какая-то необычная. Я скорее к врачу: «Доктор, посмотрите Анечку. С ней что-то происходит.» Врач наклонился к Анечке и вдруг как побежит в ординаторскую! Я обомлела. А из ординаторской уже бегут, что есть мочи, врачи и медсесры и топочут, как стадо слонов. Окружили Анечку и стоят молча. А я гляжу и глазам своим не верю - у Анечки появилась кожа, а кости были уже твердыми.

Так по молитвам преподобного Сергия Радонежского сверши­лось чудо исцеления. Юрий после этого крестился и ушел из ре­дакции. А я лишь только после крещения поехала в Троице-Сергиеву Лавру, умоляя о помощи преподобного Сергия Радонежского.

-      Креститься, - услышала я перед крещением слова митрополи­та Антония /Блюма/, - это все равно что войти в клетку с тиг­рами.

Услышала и не поверила. А после крещения обнаружилось - «тигры» жили в моей семье. Стоило зажечь лампадку и начать кропить дом святой водой, как на меня восставали: «Что за мра­кобесие? Прекрати!» Сын веровал только в компьютеры и медити­ровал по системе йоги. Папа доверчиво «лечился» у Кашпировского. А мама обидчиво заявляла, что верует в Бога больше нас всех, но тут же срывала с себя крест.

Разлад в семье я переживала так болезненно, что уже в слезах умоляла преподбного Сергия помочь обращению моих родных. Молебнов у его святых мощей я отслужила немало и, памятуя о чуде с Анечкой, ожидала - Преподобный поможет и мне.

Теперь я знаю, что ожидание чуда «по требованию» идет от горделивого желания повелевать Небесами. Но знаю и другое - молитва дарует такое утешение, когда и скорби вроде всё те же, а в душе тишина и мир. Но на молебнах преподобному Сергию Радо­нежскому почему-то сжималось сердце, и было чувство - надви­гается гроза, и вот-вот грянет гром.

Гром, действительно, грянул. И через какое же мученичест­во приходили потом к Богу мои родные! Сын пришел в Церковь, уже тяжело заболев. А потом умирал от рака крови мой папа, сказав перед смертью: «Дочка, купи нам с мамой дом возле Оптиной. Я хочу приехать туда навсегда.» Не успел приехать - умер.

Слава Богу, что мама успела переехать в Оптину еще в начале болезни и ходила здесь в церковь причащаться. А потом она слегла на долгие годы, утратив речь и, казалось, разум. Зна­комые иеромонахи причащали маму на дому. А перед смертью пришел незнакомый священник и отказался её причащать:

-    Она же не понимает уже ничего. Вдруг отторгнет Причастие?

Мама не вставала уже несколько лет, а из разбухших от водянки ног сочилась кровь. Но тут она умоляюще сложила руки для причастия и из последних сил встала на свои шаткие кровоточивые ноги.

-    Вы сидите, сидите! - испугался священник, а причастив маму, сказал: -  Да, такого благоговения я давно не видел.

Может, это и есть награда за нестерпимую, долгую мамину боль?

Уже после смерти моих очень стареньких родителей один знакомый спросил:

-    А ты согласилась бы снова вымаливать веру для родных, если бы знала, какое мученичество впереди?

-    Да, - ответила я, не колеблясь.

И все же крест оказался таким тяжелым, что я изнемогала под его тяжестью. От страданий родных разрывалось сердце, и я вы­матывалась уже чисто физически, поспешая из больницы в больницу. Раньше моим тылом были родители. А теперь наступила та пора одиночества, когда семь фронтов - ни одного тыла, и нет права на передых.

Однажды уже в отчаянной надежде на помощь я поехала из больницы к преподобному Сергию Радонежскому. И вдруг расплакалась на молебне:

-   Ты велик, авва Сергий, - жаловалась я святому, - но я усталая одинокая женщина. Я одна, одна и некому помочь!

После этого случая ездить к Преподобному я уже избегала.

Ученики

Зашли ко мне однажды почаевничать протоиерей с диаконом. За чаем разговор зашел о «младостарчестве», и протоиерей с возмущением рассказал, как у них в епархии один такой «младостарец» благословил уйти в монастырь мать, бросившую на мужа малютку-дочь. С «младостарчества» разговор перешел на другие недочеты священства, и протоиерей вдруг обратился ко мне:

-      А вы что молчите?

-      Простите, батюшка, - ответила я честно, - но мне знакомы лишь отцы такой высокой духовной жизни, что я готова целовать их след на земле.

-      Да вы романтик! - развеселился протоиерей. - А, ну, приотверзите нам двери рая и расскажите об Ангелах в наших рядах.

Я назвала имя своего духовного отца и имена тех, у кого окормлялась по благословению батюшки в последние двенад­цать лет.

-    Как же вы правы, - воскликнул протоиерей, - есть, есть на земле подвижники! Но как,   простите, вы вышли на них?

А никак не выходила и не сумела бы выйти, ибо пришла в Церковь в состоянии такой дремучести, что подвижника от не под­вижника не смогла бы отличить. От одиночества я напрашивалась в духовные чада к любому первому встречному батюшке, но все отцы отказали мне. И тогда я стала действовать как та рябая невеста-перестарок, что не заглядывается уже на видных женихов, но ищет себе в пару для жизни хоть захудалого простеца. Самыми большими «простецами» оказались старцы, которых я в ту пору не отличала от старичков. Понравились мне старцы прежде всего своей «многогрешностъю». И если батюшки сильно ругали меня за грехи, то старец говорил:

   -   Да, опять мы с вами упали в лужу.

Приятно все же оказаться в одной луже со старцем. И я бегала от одного старца к другому, радуясь, что привечают. Однажды эту бе­готню присек архимандрит Иоанн /Крестьянкин/, сказав:

-    У двух врачей лечиться - залечат. Надо обращаться к своему духовному отцу.

-    Я бы рада, батюшка, но у нас с сыном нет духовного отца.

-     Как это нет? У вас есть духовный отец - старец Адриан.

Мы с сыном тут же к старцу:

-      Батюшка, архимандирт Иоанн говорит, что вы наш духовный отец.

-      Да-да, вы мои чада. А вы разве не знали?

Только годы спустя понимается, какая же это великая милость Божия, что Господь, видя мое неразумие, не дал мне выбирать самой духовного отца, но выбрал его Сам. А потом уже батюшка выбирал за меня, назначая, к кому обращаться в таком-то мона­стыре и в Москве. Тайна этого выбора была сокрыта от меня до поры. Но вела недавно занятие в воскресной школе, и мне задали вопрос:

-    Есть ли подвижники в наши дни?

-    Есть, - ответила я, начав рассказывать биографии тех, кого знала лично.

И вдруг похолодела, вспомнив, как возроптала когда-то у мощей преподобного Сергия Радонежского: почему он не помогает мне? А помощь шла и какая! Все мои старцы и духовники были учениками преподобного Сергия - постриженниками его Лавры или воспитанниками его семинарии. Архимандрит Кирилл /Павлов/, вомного определивший для меня выбор пути, - это духовник Троице-Сергиевой Лавры. Архимандрит Адриан /Кирсанов/ тридцать лет подвизался в Лавре Преподобного. Архимандрит Иоанн /Крестьянкин/ тоже постриженник преподобного Сергия и начинал свой монашеский путь в Троице-Сергиевой Лавре. В покаянии я перебирала в памяти другие имена и дивилась открытию: самые трудные годы я прожила под опекой Сергиевых учеников. О, авва Сергий, велика твоя ми­лость, что не оставил меня в скорбях!

Еще при жизни преподобному Сергию Радонежскому дано было откровение о будущем. В сиянии света среди ночи он увидел мно­жество птиц. И некий голос сказал: «Так же, как виденные тобою стаи птиц, будут многочисленны твои ученики, и после тебя они не оскудеют, если только захотят последовать твоим стопам». Есть на земле и ныне ученики преподобного Сергия, меченные особой метой. Не верьте своим глазам, когда увидите их в шитых золотом рясах и раздающими как бы от богатства щедрую матери­альную помощь сиротам и болящим. Это нищие аскеты, у которых нет ни рубля. Вспоминается простое - мы отправляем батюшку в больницу. Накануне вечером его келейница бегала по домам, собирая рубли, ибо отправить батюшку на лечение не на что. Наутро начинается процедура проводов в больнцу.  Батюшка са­дится в машину, а мы стоим с пакетами наготове. Отдавать их батюшке нельзя - он тут же все раздаст. А келейница едва не плачет - с таким трудом собрала деньги на дорогу, но явились к батюшке спозаранку горемычные беженцы, и ни копейки теперь нет. Наконец, машина трогается, и мы бежим рядом с машиной, вбрасывая в нее пакеты. А вдогонку машине несется слезный женский вопль:

-  Батюшка, муж умер! Четверо детей! Голодаем!

И из машины тут же летят пакеты к ногам страдалицы. Но и это учтено. При выезде из монастыря стоит на дороге юный быстро­ногий бегун с пакетом, в котором приготовлено «НЗ»: деньги на поезд, отварная картошка, хлеб, огурцы. Бегун легко развивает скорость, нагоняя машину, и вбрасывая в нее уже последний пакет.

Ученики Преподобного не могут иначе. Такой у них игумен ав­ва Cергий печальник всея Руси.

 

«Благодари Бога!»

«Вера есть удел душ благодарных», - писал святитель Иоанни Златоуст. И в трудную минуту наш батюшка советует:

       -   Благодари Бога!

Словом, когда становится невмоготу, мы, батюшкины чада, идем заказывать   Благодарственный молебен Спасителю, усматривая в скорбях промысл Божий.

Промысл Божий неведом нам до поры. И вот какую историю рас­сказала мне паломница из Сибири, родившаяся на Западной Украине в приграничном селе:

« Родители мои были глубоко верующими православными людьми, и в семье было пятеро детей. За веру тогда преследовали. И перед самой Великой Отечественной войной нашу семью и других православных затолкали прикладами в эшелон и выслали по этапу в Сибирь. На этапе заболела и умерла мама. А потом нас высадили в голой степи, где возводился металлургический завод. Жить было негде - рыли землянки, а ели лепешки из лебеды. В дожди в землянке вода по колено, и папа надорвался, построив нам дом. Перевез нас в дом, перекрестился и умер. И остались мы мал-мала меньше, а я старшенькая была.

Помню, пришел участковый с комиссией, чтобы отправить млад­ших в детдом. А я ребятишек собой заслонила и на комисию в голос кричу:

       -   Не отдам детей. Сама подниму!

В 14 лет пошла на завод и сорок лет отработала в аду и в гро­хоте. Всех четверых в институтах выучила да осталась сама без семьи. А жених был желанный и в любви объяснялся, но не решился с четверыми меня замуж взять. Я в слезовую - исхожу слезами, и на Господа в гневе ропщу. Да как же Он допустил, чтобы нас с родины выслали и не помиловал даже детей? Уж как мои родители на коленях молились: «Господи, Господи, помилуй деточек. Сохрани их, Господи, и спаси!»

Отреклась я от Бога и вступила в партию. Даже парторгом завода была. И вдруг посылают меня в командировку на Украину и как раз в родные места. Прилетела я в мое село на крыльях радости, а там чистое поле - безлюдье. Не понимаю, где же се­ло? Я в соседнюю деревню, а там старушки рассказывают:

-  Немцы танками твое село с землею сравняли, и не осталось в живых никого. Видно, помиловал Господь православных, если увел вас от смерти в Сибирь. Экое диво, что вас пятеро выжило да все в люди вышли, и продлился ваш род!

Положила я тогда на стол партбилет в райкоме и в покая­нии в Церковь пришла. С тех пор работаю на послушании в храме и прошусь в монастырь, чтобы свой грех искупить.»

 - Замечайте события вашей жизни, - говорил препободный Варсонофий Оптинский, - во всем есть глубокий смысл. Сейчас они вам непонятны, а впоследствии многое откроется.

Прошлое, действительно, порою так переосмысляется, что становится для человека открытием. Так было с паломницей из Сибири, и так было с моим папой-сибиряком, открывшем для себя заново родословную нашей семьи.

Забытая веревка

Человек встроен Господом в историю и без понимания истори­ческого смысла событий легко становится добычей самых низких поли­тических страстей. Мой папа инстинктивно чувствовал это и всю жизнь создавал фотоисторию семьи. Все большие семейные сборы включали в себя празднично-принудительный ритуал - мы обязатель­но фотографируемся, а потом любуемся фотодостижениями семьи: вот мы на фоне новой машины, а вот в процессе поедания шашлыков. Мо­лодежь от фотолетописи шашлыков томилась и по-хитрому убегала из дома якобы на коллоквиум в университет.

Об исторических корнях нашего рода я знала то немногое, что по линии отца мы из обрусевших украицев, переселившихся в Си­бирь yжe века назад. Родовая отцовская фамилия Деревянко давно русифицировалась в Деревянкиных, и ничего украинского в нашей семье не было. Правда, мама порой в сердцах говорила папе:

-      Ну, хохол упрямый!

-       Это вы чалдоны, а я русский человек! - отвечал боевито папа.

Но один случай перевернул его сознание. Однажды папа пошел на перекличку очередников, стоявших за дефицитом в очереди по списку. И, когда выкликнули его фамилию, кто-то крикнул в толпе:

          -   Гей, Деревянко, выдь сюда!

Папа вышел и обомлел при виде генетического чуда - перед ним стоял его, казалось, брат-близнец, и они смотрели друг на друга,  как в зеркало. А «близнец» уже восторженно кричал кому-то:

         -  Гей, Грицько, Опанас, побачьте - нашего Деревянку нашел!

Как понимается теперь, папа был человеком внутренне одино­ким, но в объятиях этих Грицько и Опанасов вдруг растяло его сердце. Папа у нас даже пива не пьет, но теперь он сидел на траве с новоявленными братьями и поднимал с ними тосты за щиру ридну Украину и, ура, «самостийную». «Самостийники» тискали папу в обьятьях и от всего сердца жалели его:

        -  Сашко, родной ты наш Деревянко! Да як же ты в пленение к москалям попав?

В общем, дома потом папа смущенно объявил:

-      Я, кх-м, украинец.

-      Так и знала - хохол! - ахнула мама.

-      Папа, - спросила я, - а ты хоть слово по-украински знаешь ?

-      Знаю. Кот это «кит». Мнe главное разобраться, да как же я к москалям попал?

С папой не соскучишься. Но на моей родине в Сибири так много обрусевших украинцев, будто свершилось некогда великое переселение народов. Особенно это бросается в глаза, когда едешь на машине по Южному Забайкалью, где тянутся вдоль трассы сибирские села с глухими высокими заборами из бревен и массивными воротами под кабаном. И вдруг возникнут на пути веселые селенья чисто украинско­го вида - беленые хатки с мальвами в палисаднике. На обед в та­кой хатке вам подадут галушки в сметане, вареники с вишнями и знаменитый украинский борщ. По утверждению этнографов, национальность дольше всего сохраняется в пристрастии к национальной кухне. Но украинского языка в этих хатках не знают, считают себя русскими, а на вопрос: «Можно войти?» отвечают чисто по-сибирски: «Ну!»

Тайна сибирских украинцев не давала мне покоя. Ведь не побегут же люди добровольно с родины в Сибирь. Но о причинах исторической трагедии, обусловившей массовый исход с Украины, нынешние потомки переселенцев смутно помнили одно:

            -  Из-за веревки ушли.

Мол, напали на Украину некие захватчики и вешали в колодцах на веревке детей.

-      Кто вешал? - спрашиваю.

-      Фашисты.

Такие объяснения да еще со ссылкой на фашистский рейх казались недостоверными, тем более, что демогрфическая статистика свидетелствует - полная утрата языка происходит лишь в третьем-четвертом поколении переселенцев, а, стало быть, исход с Украины свершился минимум три века назад.

Словом, я считала байки про веревку местным фольклором, пока этнограф сУкраины не пояснил: рассказы про веревку - историчес­кая правда, и при насильственном обращении украинцев в унию был, действительно, массовый исход. Обращали же в унию так. Спускали на веревке в колодец младенца и ставили родителям условие: или они принимают унию, или ребенка утопят. Украинцы в вере народ горячий и готовы были за православие насмерть стоять. Но одно дело - самому принять мученический венец, и совеем другое дело - мученичество ребенка. Вот тогда и побежали украинцы в Сибирь. Здесь они забыли родной язык, позабыв потом веру отцов, и запомнили только веревку, на которой захватчики вешали детей.

А мне вспоминается, как умирал мой папа и даже перед смертью, приникнув к транзистору, слушал новости с Украины. Ни кровиночки уже в лице, а все печалится о своей милой ро­дине:

-      У нас на Украине опять плохо.

-      Да, - говорю, - вот опять униаты...

-      Детский подход! - перебивает папа, кадровый военный и подполковник в отставке, по-своему четко понимающий расстановку сил. - Униаты, демократы, аты-баты - это всего лишь камуфляж для агрессии, а люди с родины опять побегут.

С Украины тогда, действительно, бежало немало народа. Уезжали на заработки в Россию или семьями переселялись сюда.

Помню, как приехал в Оптину пустынь автобус паломников с Украины во главе с протоиерем Александром. Из какой они были епархии, не знаю. Но запомнилась проповедь отца Александра, в кото­рой он рассказывал о том, что замалчивалось в газетах:

-  Нас убивают за православную веру, внедряя унию, и мы приехали сюда укрепиться, чтобы принять, если надо, мучени­чество за Христа.

В соборе стояла звенящая тишина, а батюшка рассказывал, как захватывают православные храмы. К церкви подъежают автобусы с пьяными автоматчиками, и те врываются в храм, круша прикладами ребра священнику с прихожанами. Алтарь они обязательно оскверня­ют, справляя здесь нужду или загасив сигареты о престол. Пропо­ведник называл имена священников, убитых в алтаре или скончав­шихся потом в больнице от ран. Семинарию же, рассказывал батюшка, громили так - хватали за руки, за ноги семинаристов и, раскачав, выбрасывали со второго этажа спинами об асфальт.

А потом начался штурм епархиального дома. Молодого священ­ника, преградившего вход к владыке, выволокли во двор и забили насмерть. Как же отчаянно кричала мать священника, пытаясь прикрыть сына своим телом!

- Мы позвонили в милицию, умоляя предотвратить убийство, - рассказывал отец Александр. - А из милиции с хохотом отвечают: «Вот когда убьют, приедем полюбоваться на труп».

Не желая напрасных жертв, владыка хотел выйти к погромщи­кам. Но верующие стеной преградили дорогу:

   -  Владыко, убьют пастыря - рассеются овцы.

Забаррикадировавшись в комнате верхнего этажа, они молились вместе с влады­кой. Автоматчики уже крушили прикладами дверь, когда одна женщина сказала:

 -  Владыко, у меня есть молитва преподобному Амвросию Оптинскому. Благословите читать.

Они опустились на колени, умоляя о помощи преподобного Амвросия Оптинского. И вдруг удивились - за дверью была тишина. Они выглянули в окно и увидели, как автоматчики, будто гонимые стра­хом, в панике бегут к автобусу. Один споткнулся, рассыпав дол­лары, А, приглядевшись, они увидели, как и другие на бегу рассо­вывают доллары по карманам.

-      Вот почему, - закончил свою проповедь отец Александр, - мы приехали к мощам преподбного Амвросия Оптинского, заступника и защитника православных христиан.

После проповеди ко мне подошла одна из прихожанок отца Александра. Подала сверток с рушником и варежками и сказала по-украински певуче:

-      Приими, будь ласка, на помин души.

-      А кого поминать?

-      Та меня - Марию.

-      Как тебя? Ты ведь живая.

-      Да убивают же нас за Христа. Вдруг всех забьют, а ты помянешь.

 

Шел 1992 год. Готовилась к смерти украинка Мария и по-сибирски спокойно умирал в больнице мой папа. Перед смертью он надел на себя православный крест и сказал, улыбнувшись по-детски:

      -  Вот - освятился верой отцов.

После смерти папы я машинально продолжала выполнять данное им некогда поручение - вырезать для него из газет материалы об Украине. Как же горько мне было от этих вырезок, где превозно­силась уния - от века «истинная», «исконная» вера украинцев. Что ни издание, то многоголосый хорошо оплаченный крик: «Свобо­ду униатам!» А про веревку забыли. Почему мы все забываем?

 

Назад