1974

Поезд дёрнулся, ржаво зевнул какой-то железякой и остановился. Слегка одуревший от внезапной жары, я вышел на анапский перрон и зашагал в сторону экспедиционной базы. Ещё не верилось, что все кошмарные московские неприятности кончились, и впереди несколько месяцев безмятежной археологической жизни на берегу моря, прямо во всесоюзной детской здравнице Анапе, хотя бы и с её вечным полусухим законом, и с почти полным отсутствием официальных, скажем так, вечерних увеселений. К тому же, сын начальницы экспедиции, Толик Шлеёв, больше известный на Стриту как Шлейман, ещё с конца весны понавербовал сюда кучу центрового народа, включая свою новую возлюбленную Алёну. Не так давно отправился следом за всеми сюда и он, а я, в силу некоторых печальных обстоятельств, оказался в арьергарде, зато полон самых радужных иллюзий на всё лето.

По причине трудовых будней, на базе, под которую отдали художественную школу, непосредственно в центре курорта, на набережной, я никого не застал, но едва успел бросить вещи о оглядеться, появился старый керченский приятель Олег, и, тут же сообразив жбан сухача, уволок меня на пляж “для разговору”.

• Беда у нас тут, - с ходу огорошил он меня, - пока Шлеймана не было, Креза умудрилась повиснуть на шее у Каца…
• Погоди, погоди… Что за “креза” такая, и что такое “кац” – ты уж объясни по порядку.
• Ну, вот те раз! Кац – художник экспедиционный, пьяница, ничего, вроде, мужик, только приколы у него какие-то слишком уж одесские, своя, понимаешь, специфика – иногда достаёт. А Креза, так это Алёна шлеймановская так прозывается, и, надо сказать, кликуха эта чрезвычайно ей подходит. Я думал, ты с ней хорошо знаком. О ней вообще-то много всякого говорят – будто некий Винету из-за неё недавно кинулся, и ещё много всякого…

Винету. Я очень ясно представил себе этого щуплого, длинноволосого паренька с неизменным расшитым хайратником. Друзьями мы не были, но одно событие, достаточно яркое, связано оказалось именно с ним:

Можно только догадываться, кому пришла идея отметить 1 июня 1971 года, день Защиты Детей, мощной антиамериканской демонстрацией у стен соответствующего посольства. Повод – война во Вьетнаме. Пацифисты всего мира, прежде всего американские же, шумели тогда по этому поводу. Московская тусовка была к тому времени уже достаточно представительной, чтобы тоже, как бы произвести впечатление. Юрка Солнце, наш главный рулевой, вроде бы даже ходил в Моссовет за разрешением, и, якобы, ему там выдали список рекомендуемых лозунгов типа: “Почему плачет вьетнамский ребёнок?”, “Янки гоу хоум”, разумеется пацифик, перечёркнутые бомбы и пр.

Нарисовать же целую кучу подобных транспарантов взялись Колпак, Винету и я. Колпак, матёрый хиппи, блюзист и мотоциклист, работал тогда в одной проектной конторе, и сумел убедить начальство, что ночью ему необходимо немного “порисовать”. Вот мы и рисовали ночь напролёт всю эту наглядную агитацию. Серёгу Колпакова – Колпака, я знал с детства, жили по-соседству, а с Винету, собственно говоря, мы и познакомились толком в процессе творчества. Интересный оказался малый, спокойный и, как-то по- индейски именно мудрый даже. Работой своей мы остались довольны, а вот сама эта демонстрация, не успев сделать с “психодрома” и пару шагов – а собралось там тысяч несколько народу – закончилась такими неприятностями, что до сих пор вспоминается с содроганием. Кое-кто, в итоге, даже поплатился жизнью, многие загремели в дурки, иных повышибали с работ и учёбы, а сами тусовки в Москве на долгое время стали делом сугубо партизанским. Спустили с цепи комсомольские оперотряды, предварительно убедив тех, что пацифик – это один из вариантов свастики, по флэтам забегали участковые. Тусовки, правда, всё равно не исчезли совсем, но стали угрюмыми и настороженными, безмятежное опьянение превратилось в мрачный кайф. Появились откуда-то гуру, похожие на Львов Троцких. Многие тогда потерялись во мраке светомаскировок и за дымовыми завесами стрёма. Вот и о Винету я узнал много позже, что он покончил с собой в результате како-то гнилой истории, связанной с наркотой, что на него – каким я его запомнил – было совершенно не похоже. А тут, оказывается, ещё замешана эта самая Алёна-Креза. Вот как!

• Так вот, - продолжал тем временем Олег, - Шлейман-то наш появляется, а Креза уже, вроде бы как, при деле. Шлейман было в драку – да сдержали, к тому же, ведь, всё на виду – экспедиция, понимаешь ли, совсем дураком тоже выглядеть неохота. Так и зависло всё – короче, разброд и уныние, впрочем, сам увидишь.

Я, хлебнув с дороги сухача, храбро уверял Олега, что всё это пустяки, ещё не хватало только из-за тётки ссориться, да лето портить, но всё, на самом деле, оказалось действительно гораздо хуже.

При входе на базу мы сразу натолкнулись на Алёну, в обнимку с волосатым и бородатым красавцем прохиндейского вида.

• Здорово, Креза! – расшаркался я.
• Лучше Крей-зи, так нежнее, - промяукала в ответ Алёна.

В другой комнате нашёлся в углу мрачный Шлейман с бутылкой портвейна, а вся остальная компания, пряча глаза, избегала общения с одной стороной конфликта, в присутствии другой, и наоборот. Некоторые, может быть не совсем уклюжие, попытки разрядить положение собственным появлением, не увенчались успехом; челночная дипломатия, в условиях одной экспедиции, тоже ни к чему хорошему не привела. Наступил достаточно мрачный период, когда все были заняты одним делом, и жили под одной крышей, но умудрялись прятаться друг от друга локальными компашками и смуреть поотдельности. У нас с Олегом стало почти единственным досугом пить сухач на вечернем пляже и ругать баб.

Ситуацию разрешила неожиданно шлеймановская мать. Не в силах, видимо, более взирать на нетрезвые страдания любимого чада, она снарядила маленький отрядик на курганы, в отдалённые окрестности Анапы, и сослала туда влюблённую парочку, то бишь, Крезу с Кацем. Всё сразу изменилось. Шлейман воспрял духом, опять стал главным заводилой всей тусовки; началось веселье с приключениями, типа пьяного лазания толпой ночью по отвесным скалам или сбрасывания турецких пушек с порога местного музея. А тут ещё, нежданно-негаданно, в Джамете, что сразу за городом, в студлагерь МГУ на целый месяц зарулили дружище Кутиков с Макаром и Юрка Фокин, ударник “Цветов”, чтобы веселить студяг на танцплощадке. С ними же – целая орава знакомых, разумеется, хиппей-почитателей. Ну, и началось… В экспедиции, где всё-таки надо было ещё и землю копать, я осознавал себя, в тот период, разве что повисшим на лопате после ночных безумств в песчаных дюнах Джамете. Костры, купания при луне, круговорот волосатых рож и нетрезвых студенток, перемежались отчаянным танцплощадочным пилиловом “машинистов” и налётами на усадьбы гостеприимных местных греков за вайном и травой. Греки разводили её среди капусты, дабы уберечь последнюю от жары и бабочек. Она так и называлась у них – капустница.

Итак, к августу, когда всё уже поднадоело, и жизнь стала постепенно входить обратно в русло, наша экспедиционная братия была уже в такой кондиции, что все моря нам были поколено, и горы тоже, впрочем, нипочём. Вот тут-то и вернулись с курганов Кац с Крезой. С некоторой опаской и завистью разглядывали они всю одичавшую шайку, но решено было, однако, вечером побухать всем вместе на берегу. Случайно или нет, но один местный армянин расщедрился ещё и на трёхлитровую банку спирта. С закатом и начали. Скалы, море, сухач, спирт и трава – что может быть лиричнее для компании прожжёных тусовщиков, особенно, когда всего этого много. Ничто не предвещало бури, все разборки начала лета казались попросту смешными. К тому же похорошевшему Шлейману было ой, как много чем похвастаться перед соперником.

Но всё же, в сумерках уже, Шлейман галантно так подошёл к Кацу и попросил, извинившись, дозволения побеседовать с Алёной в сторонке, как бы на прощание. Какие проблемы, всё так чудесно – компания продолжала кайфовать, играл “Джетро Талл”, солнце садилось в море…

• Народ, смотрите, что это?! – вопль Каца заставил всех подпрыгнуть.

Шлейман с Крезой напряжённо стояли друг напротив друга, одновременно сжимая кулаками на уровне живота нечто, в чём я, холодея, признал лезвие ножа. “Сейчас он её-таки зарежет!” - молнией сверкнула страшная догадка. Размышлять было некогда. Одним прыжком оказался около них и так впаял Шлейману в лоб, что тот покатился к прибою, вскочил, и помчался в море. Забежав по пояс остановился, прижимая руку другой рукой к груди. Я же, войдя в воду по колено, орал ему вслед:

• Сволочь! Отелло хренов! Я тебе покажу герлу резать, гад! В Турцию загоню!!!

Но тут до меня, сквозь шум прибоя, стали доходить крики остальных с берега:

• Да это не он её, а она его! Шлейман не виноват, он наоборот, за лезвие держался!!!
• Толик, прости! – пришлось резко менять тон, - вылезай на берег!
• Не вылезу, не прощу, - крутил головой Шлейман, держа руку у груди, и вода вокруг него, в зловещих отблесках гаснущего заката, явственно краснела.

Прошлось с Кацем и Олегом лезть за ним, уговаривать вернуться, тащить на берег, и пытаться остановить кровь из соскользнувшей, от моего удара, с лезвия ножа руки. Да и выпить срочно надо было, на нервной почве. Тем временем быстро, по южному, стемнело. И тут обнаружилось, что пропала Креза.

• Утопилась, наверное! – зарыдал Кац и, кинувшись в волны, начал плавать вдоль берега, стеная в ночи, - Алёнушка, отзовись, где ты!

Пришлось уговаривать и его покинуть стихию и помочь доставить истекающего кровью Шлеймана на базу, а уже потом искать Крезу с водолазами и фонарями. Первое, что мы увидели на базе, так это была мирно дрыхнущая Алёна, в обнимку со здоровенным окровавленным тесаком.

Шлейман же, после всех процедур, поведал нам, что в процессе прощания он расчувствовался, и дал крутого – мол, коль не любишь, коварная, так хоть зарежь – и вложил ей в руку свой археологический остро заточенный нож. Ну а та, недолго думая… Перед самым пузом только и успел перехватить, а тут я как раз и подоспел.

Это оказался последний всплеск эмоций уходящего лета. Вскоре после этого все начали потихоньку разъезжаться – программа, что называется, была выполнена. Очередное жаркое лето заканчивалось.

С Крезой меня жизнь сводила ещё не раз. Она регулярно влипала в различные истории, отлёживала в дурдоме, получила по психиатрическим льготам флэт, где одно время творился форменный тусовочный беспредел. Несколько моих друзей серьёзно пострадали ещё от этой роковой дамы. Были вокруг неё и мордобои, и попытки прыжков из окон, и ещё всякая ерунда. Потом она неожиданно вышла замуж за оперотрядника по борьбе с наркоманией, постепенно, со многими ещё историями и отлёжками, остепенилась, и к концу восьмидесятых даже устроилась на работу гардеробщицей. Потом как-то звонила, требовала, нетрезвым голосом, чтобы рок-лаборатория торжественно хоронила Сахарова, несла ещё какой-то бред, заодно обзывая всех несогласных красно-коричневыми.

И вдруг стала правой рукой самого демократического столичного мэра. Сидела у стен его кабинета, реализовав, по словам спивающегося уже Шлеймана, на практике ленинский тезис о кухарке и государстве. Грешным делом, решил как-то я, по старой дружбе, использовать эту ситуацию для улаживания одного дельца. Созвонился с мэрией, подошёл к подъезду. Алёна выплыла оттуда располневшая, в красивом закрытом платье – что бы не видно было попиленных вен. Попросила отойти с ней подальше, чтобы не компрометировать косухой аппаратчицу.