Глава Третья.
Это заявление привело сержанта в неописуемое раздражение, он даже, как мне показалось
, поперхнулся собственной важностью, но быстро овладев собой и, зачем-то ещё раз отдав нам честь, грозно пробасил, умудряясь при этом зловеще пришепётывать и привизгивать:Мы тоже встали всей гурьбой и молча двинулись под конвоем через улицу Горького во дворик за "Лирой", где и находилось опекавшее Пушку родное до слёз 108-е. Дежурная часть пустовала, как всегда, в этот ранний час, и поэтому мы, войдя туда, сразу направились к прозрачной перегородке с окошечком. Нам повезло - дежурил рыжий капитан, знакомый всей тусовке с самого, можно сказать, детства. Ему, судя по многолетним наблюдениям, намного интереснее были стритовые путаны, а к хипям он относился скорее по-отечески, разбираясь и журя их как нерадивых, конечно, но своих, от которых не избавиться, а потому принимая как свершившуюся неизбежность. За откровенные проступки он, впрочем, карал как положено, сокрушаясь при этом, как на не оправдавших его доверие, но по пустякам старался не цепляться, сберегая, очевидно, в первую очередь, свои собственные нервы. Короче, дядька был хороший. Да и остальные офицеры
в этом отделении, несмотря на различную степень профессиональной злобности, совсем уж гадами не были, а прикомандированные конторщики и подавно. А может быть всё дело в обычной взаимной многолетней привычке соблюдать общие для этого времени и места правила игры, и не более, но меня и многих других всё это вполне устраивало.Капитан молча смотрел на младшего сержанта. Тот недоумённо покрутил головой и раскрыл рот для рапорта, но рыжий капитан его опередил:
И с этими словами уткнулся в свои бумаги. А мы, пожелав всем всякой удачи, направились мимо оторопевшего Горенко к выходу, расшаркались с постовым в дверях и вышли на свежий воздух. Настроение было несколько попорчено, поэтому решили немного посидеть на бульваре, покурить, а уже потом думать, чем занять вечер. Мы спустились немного в сторону Никитской и расположились на боковой аллее бульвара, где лишь мамаши с колясками изредка нарушали наш покой, но и было видно сквозь кусты, не продефилирует ли кто из своих мимо нас в сторону Пушки. Некоторое время молчали. Потом Юрайта вдруг выдала:
Пистон посмотрел на всех, хотел что-то сказать, потом некоторое время о чём-то думал, а затем вдруг встал, неопределённо махнул всем рукой, и зашагал к одному из театров, между которыми мы сидели. Вскоре он исчез за кустами сирени, а Танк, помолчав, грустно повернулся к Юрайте:
Мне надоело слушать их гонку, и я даже придумал, как их отвлечь от этой животрепещущей темы, как вдруг из кустов всё так же шустро вышел улыбающийся Пистон и, подойдя к нам ближе, эффектно добыл из-за пазухи батёл дорогого вермута.
Вариант, действительно, оказался весьма продуктивным. Быстро слопав этот батёл мы отправились гулять по центрам, причём Пистон с Юрайтой шли впереди, периодически рассказывая встречной интеллигенции сказку про Баниониса, для достоверности Юрайта что-то бормотала на родном языке, а мы с Гриней, беседуя о чём-то насущном, следовали на некотором от них расстоянии, не привлекая к себе лишнего внимания, с одной стороны, и приглядывая заодно, не грозит ли нашим "гастролёрам" какая-либо напасть, с другой. Спустя некоторое время, когда минули уже театр Вахтангова на Арбате, Пистон с Юрайтой неожиданно повернули и исчезли за дверью респектабельной шашлычной. Мы тоже вошли туда, когда друзья уже сидели за столиком под пальмой.
Шикнули "дети Баниониса" на славу: под шашлычки по-карски отлично шёл и коньяк, и шампанское, а потом был и кофе по-турецки, и фрукты с мороженным. И про чаевые даже не забыли. Обратно к Пушке решили идти тем же порядком, не нарушая попусту ход удачно идущих дел. В районе Бронной сделали привал с портвейном в уютном дворике, и в настающих сумерках двинулись дальше. Но не успели пройти и квартала, как Юрайта вдруг покинула, после очередной беседы с солидными прохожими, совсем развеселившегося Пистона и подбежала к нам:
При этих словах Юрайта опустилась на асфальт и взвыла. Мы с Гриней повисли друг на друге от хохота и немногочисленные прохожие, оборачиваясь, переходили на другую сторону этой тихой московской улочки. Ясно было, что пришло время успокоиться и отдохнуть. Мы пришли на Пушку, по-прежнему немноголюдную, несмотря на ранний вечер, и уселись на любимую скамью, под набирающим фиолетовую силу фонарём. Я хотел предложить подбить бабки по итогам этой весёлой прогулки, так как, по моим прикидкам, у нас могло оказаться самое неожиданное количество капитала, как над ухом раздался до боли знакомый, но по-прежнему неперевариваемый самим естеством голос: