Глава Первая
.В начале всегда возникают слова. Они берутся ниоткуда, прямо из центра сознания, постепенно заполняя его собой, быстро приобретая смысловую овеществлённость, поскольку, обычно это не отвлечённые понятия, требующие особой трактовки, а банальные имена существительные, к тому же навевающие, по мере осмысления их, совершенно конкретные образы, от которых-то уже потом довольно трудно бывает избавиться. Некий предмет, порой совершенно неожиданный, а порой до боли знакомый, начинает мозолить разум, причем слово, его обозначающее, набатом гудит внутри и требует будто, чтобы бросил я всё доселе меня заботящее и обратил всего себя к рассмотрению не только предмета сего, как такового, но и к поиску первопричины его возникновения в сознании моём.
Иногда такое, говорят, бывает при белой горячке или при более серьёзных психических отклонениях – начинаясь с редких психозов переходя потом в манию, такие состояния становятся обычной шизофренией, по большей части болезнью неизлечимой, не только занудливыми лекарственными процедурами, но и даже самым кропотливым психоанализом.
Сначала я тоже испугался было такой нерадостной перспективы, но выход оказался достаточно прост – нужно было только постараться приблизить этот предмет к себе как можно ближе, либо, ежели масштабы оказывались иными, самому найти возможность оказаться рядом с объектом внутреннего беспокойства. И тогда, мало того, что сознание моё вмиг прояснялось и наступал естественный душевный покой, но и, как я стал замечать со временем, действия эти имели , как правило, далеко идущие и, непременно, положительные для бытия моего последствия.
Вывод мог быть лишь один – слова эти, образы, предметы и ситуации ими созданные, были некими знаками перемен, коих я не предугадал на своём пути, либо предостережениями от шагов опрометчивых, которые я, ненароком мог или готов был совершить, если бы не обратил на них должного внимания.
Было далеко за полдень погожего московского лета середины 70-х годов века ХХ-го, когда неожиданно-эстонское слово “кохвик” восстало передо мною из тьмы подсознания, заставив отбросить в сторону ту незамысловатую ерунду, которой я был в тот момент занят. Я уселся поудобнее и стал размышлять, с какого боку этот “кохвик” может иметь ко мне отношение, и что мне теперь делать с ним. Вообще-то по эстонски “кохвик” – это кофейная, то есть маленькая кафешка, где, наряду с выпечкой , пирожными и мороженным, вам всегда предложат не только кофе, по европейски слабенький, но и жиденький чай, а так же сок, коньяк и сигареты. Таких в Эстонии огромное количество, не только в Таллине, где они, чаще всего являлись местами тусовок, но и просто вдоль дорог и на окраине любого посёлка, можно было позволить себе зайти в “кохвик” и порадоваться хотя бы стабильности ассортимента, или просто переждать столь частые в этих краях дождики за совершенно необременяющей бюджет чашечкой чая.
Но, если призадуматься не о значении слова “кохвик”, как такового, а о том, в каком плане это простое слово имело отношение ко мне лично, сразу было ясно – это, конечно же, “кохвик” в Пирита, в предместье Таллина, на взморье, рядом с аббатством св.Бригиты, вернее с живописнейшими руинами этого монастыря. Этот “кохвик” имел даже своё название, каким-то образом связанное то ли с аббатством, то ли с расположенном в Пирита яхт-клубом, но я не помнил его – для меня это было единственное во всей округе место, где, в течении многих лет подряд, можно было попросить сварить крепчайший кофе по-турецки, в турке и на песочке. А выпив, с неизменной сигаретой “Элит”, наигустейший и ароматнейший этот напиток, можно было уже смело входить в остатки главного Собора аббатства св.Бригиты, по мало кому известной, но порядком-таки загаженной, винтовой лестнице забираться на самую верхотуру и, свесив ноги со стены, долго любоваться открывающейся оттуда панорамой: холмами пиритского леса, из которых и вытекала сама речушка Пирита, её устьем, истыканным мачтами приткнувшегося там яхт-клуба, сизым морем с чайками на вонючих камнях отлива, и таллинским Вышгородом на другом конце бухты, кажущимся, со всеми своими башнями и шпилями, туманным
отражением скопления мачт пиритских судёнышек у меня под ногами. Шорохи леса, моря и автострады будоражили воображение и можно было долго сидеть там, воспаряя в мечтах и озадачивая задирающих лица редких туристов, пока мокрый ветер не начинал требовать своего – очередной порции такого редкого в Эстонии кофе по-турецки.Это и было главным для меня понятием слова “кохвик”.
Это было одним из любимых моих мест.
Поэтому, я с охотой отложил на потом всё, чем был занят и стал думать, как бы получше обтяпать моё туда приближение.
Хотя, что тут было думать – ехать надо было туда и всё.
А для этого я попросту напялил на себя вызывающе новёхонький “левисовый” куртон, другой, попиленный сунул в дорожную торбу с большим лейблом “Калифорнийского Университета”, плохо читаемым под застарелыми пятнами портвея, туда же определил и свитер на предмет прибалтийского ветерка, в боковой карман торбы не забыл положить заботливо упакованный ксивник, покрепче завязал опять оборвавшийся шнурок безотказных китайских кедов, запер флет,
вышел на чудесный летний бульвар и направился прямиком на Стрит.Памятник Пушкину ещё был виден, когда я уже на редкость удачно махнул свой “левис” на соответствующее количество дензнаков, переоблачился в более пристойный путешествию прикид, и шёл вниз по Стриту полностью упакованный и готовый к любым странствиям.
У “Российских Вин”, своеобразной стартовой черты любой удачной поездки, естественным образом обнаружился Майк, он стоял в стороне от входа и сгорбившись пересчитывал нечто на ладони, и пересчёты сии, это видно было сразу, не очень его радовали.
Ну и нахал – только и успел подумать я, но всё срослось просто на чудо: спустя совсем небольшое время мы уже сидели в плацкарте фирменной “Эстонии” за столом, уставленным нашим портвеём и кучей пива двух долговязых эстов, с любопытством разглядывая друг дружку.
Наконец, поезд тронулся.