Глава Шестая.
Было уже около полудня, когда я смог, наконец, продрать глаза и, с горем пополам приведя себя хоть в какую-то видимость порядка, выполз из дому и медленно собирая мысли в пучок заковылял в сторону ИНИОНа. На первый взгляд, если не останавливаться, конечно, на том, что я впервые позволил себе опоздать на работу более, чем на полдня, можно было решить для себя, что
вчера получился просто замечательный оттяг в андеграунде. Но тут же тупым коловоротом в голову впивалась следующая, а может быть, наоборот, изначальная, но донельзя неприятная, к тому же невероятно навязчивая мысль - при чём тут, собственно говоря, Евангелие, Христос, и вообще мистика? А если и мистика - то лучше, впрочем, совсем не вспоминать, какая. Ну, гульнули, как смогли, может быть даже чуток с перебором, и можно было бы даже с удовольствием вспоминать отдельные моменты этой гульбы, некоторые - даже, несмотря на дикую усталость и гул в башке, с большим удовольствием, кабы не жутковатый осадок, порождаемый воспоминанием о первопричине всей этой тусовки. Даже гул в черепной коробке заметно усиливался, когда я пытался связать воедино начало и конец вчера происходившего. Да ещё дико саднило плечо и рёбра от треклятых реек на нарах бомбоубежища, откуда удалось выбраться лишь под утро, когда кто-то, при свете фонаря, объявил, что метро уже открылось, и несколько абсолютно непроснувшихся персонажей почти на ощупь двинулись к выходу. Как я добрался до дома и упал, не раздеваясь, в постель - я не помнил вообще. Видимо, сработал автопилот, хорошо отрегулированный на маршруте "Пушка - дом". И вот теперь предстояло первое объяснение с начальством, которое, несмотря на весь свой либерализм, ещё при оформлении предупредило, что может простить множество всякого, кроме прогулов и опозданий…Ох! А начиналось всё так хорошо и благостно. После того, как Дормидонт прочёл мне длинную, но достаточно осмысленную проповедь о таинстве стяжания Святого Духа, для коего, по его утверждениям, недостаточно простого изучения Евангелия и следования его заповедям, но необходим обязательный настрой души, а, лучше, коллективный настрой, и моего согласия с такого рода рассуждениями, мы прошли ещё дальше вглубь андеграунда, где оказалась ещё одна, столь же массивная, как и при входе, только, на сей раз, плотно закрытая, дверь. Открыв, Дормидонт пропустил меня вперёд, а сам запер её за нами на все задвижки и засовы, обязанные, по идее, обеспечить нам полную антиядерную герметичность. Тогда я понял, почему мне казалось, что я сидел в той комнате совершенно один - теперь я ясно слышал, что где-то неподалёку находятся ещё люди. Это меня ещё больше, помню, приободрило, но несколько озадачил хорошо различимый запах травы. Этот запах усиливался по мере нашего продвижения вперёд, а когда мы оказались в большой, освещённой множеством свечей, устланной матрасами и заполненной народом комнаты - достиг предела, который немедленно реализовался в предложенный мне кем-то косяк.
Я уселся поудобнее и осмотрелся. Присутствовало человек двадцать, некоторых я знал, поэтому пришлось несколько раз раскланиваться, пока я изучал обстановку. Все сидели полукругом, лицом к одной из стен, на которой был нарисован большущий крест. Под ним располагался отдельный матрац, видимо для проповедника. Тут и там мелькали огоньки папирос, косяки ходили по кругу, дым пеленой скользил по потолку, клубясь в мерцающем свете свечей. Я оказался прав - на матрас под крестом водрузился, по восточному скрестив ноги, Дормидонт и в послушно наступившей тишине призвал к общей молитве. Она была очень длинной, на все лады восхваляющей Творца, но вполне красивой и волнующей. Начав медленно, нараспев, к концу её Дормидонт перешёл на быстрый речитатив
, театрально меняя тембр голоса и воздевая при этом руки. Общее, исполненное с соответствующей моменту сильной эмоцией, "Аминь!" внезапно слилось со звучным аккордом взявшейся откуда-то гитары. Как тут-же выяснилось, их было даже две в противоположных углах помещения - за первым аккордом последовали ещё, и ещё, всё более мажорные звуки струн, перекрываемые теперь уже совсем гортанным дормидонтовским "Ааллииллуууяааа!.." Затем всё это вылилось в бравурную мелодию, под которую все присутствующие хором запели что-то об ожидании явления Спасителя на грешной и безумной, но исполненной любви земле. Это действительно было красиво и волновало подогретый травой разум, наполняя его эмоциями самыми возвышенными. Когда песня кончилась, Дормидонт опять начал молитву, на сей раз горячо благодарственную, и, как я обратил внимание, очень точно взяв нужную тональность, подхватывающую далее весь настрой собрания. Каков молодец! - подумалось мне тогда, с удовольствием отдававшемуся общему радостному порыву, подкрепляемому вновь пошедшими по кругу косяками. Следующее песнопение было посвящено пламенной любви нашей, которая - и только она - может вместить в себя сошествие Духа Святого, ради которого мы тут все собрались. Народ уже не мог просто петь - многие хлопали в ладоши в такт мелодии, некоторые колотили себя по коленям. Помещение всё больше наполнялось единым, всё усиливающимся ритмом, в который каждый вкладывал всю свою радость, любовь, благодарность и веру. Я уже почти полностью слился с остальными в этом захлёстывающем выше головы ритме, ощущая внутри просто неземное предчувствие чего-то неимоверно сладостного, вот-вот должного произойти. "Аллилуйя, Господи!" - всепроникающе отдавалось в самом сердце, стучало в висках, вибрировало в каждой клетке естества, призывая слиться воедино и раствориться целиком в самом главном явлении Божием - любви. Любви без конца и края, любви всегда, и ныне, и во веки веков. "Аллилуйя, Господи!!!"И в этот миг, столь близкий к неведомой, но такой желанной кульминации происходящего, я, словно блеском остро отточенной бритвы, полоснувшей по остаткам сознания, был поражён в самую середину казалось бы запредельно чистой эйфории, звуком, ритмично врезавшимся прямо в центр мозга, расколов его на части, которые, в свою очередь разнесли в клочья всё единство душевного порыва, зовущего ритма, и духовного наполнения окружающего меня пространства. Это был, хотя и трудно различимый в общем хоре, но достаточно пронзительный, чтобы запомнить его навсегда, и уже никогда не спутать ни с чем другим, звук тибетских
погремушек, названия которых я никогда не знал, но помнил точно, когда слышал их в последний раз. Это было в лесу над Гурзуфом.Рассыпавшаяся на отдельные части реальность уже никак не хотела больше соединяться воедино, как бы я не старался, задержав у себя очередной косяк, оправдать эти самые погремушки чистотой помыслов происходящего действа, по идее могущего вобрать в себя всё без исключения, если оно служит Творцу. Но ничего у меня не получалось - я сидел на своём матрасе совершенно опустошённый и обломанный, коря собственную, когда-то кем-то, но раз и навсегда, покалеченность, с трудом уже воспринимая весь нестройный шум, окружавший меня со всех сторон, прерываемый, вдобавок, невнятными, никак уже не вдохновляющими воплями про всеобщую любовь. Я молился только о том, чтобы поскорее закончилась для меня эта тягостная мука. Пока не услышал у самого уха шёпот, сопровождаемый приятным прикосновением к щеке длинных и мягких волос:
Я не раздумывая встал, ухватился за тонкие пальцы руки, зовущей меня с собой Магдалины, и направился вслед за ней в одну из соседних, погружённых во мрак комнат.