Глава Десятая.
Пока я раздумывал над этой ситуацией, Бука вдруг, не вставая с раскладушки, бухнулся ниц у моих ног, и, начав колотить своей рыжей башкой об пол, заголосил:
- Помилуй меня, владыка всего сущего, сжалься над несчастной тварью и вразуми меня светом твоей истины! Научи меня, как мне дальше жить, и дай мне силу повелевать всем видимым и невидимым! Будь же щедр и милостив ко мне, недостойному, как щедр ты своей безграничной мудростию ко всяким куда более тупым и убогим…
Я отошёл в угол их комнатки, присел на стул, смахнув с него чьи-то штаны, и закурил, наблюдая, как Бука продолжает юродствовать, голося уже и вовсе откровенную непотребщину, а блондинистый Стас стоит над ним, разведя картинно руки – видишь, дескать, какие творятся у нас дела. И тут я словно прозрел: оба они торчали просто как шпалы, причём, судя по ненавязчиво разбросанным там и сям бинтикам, да плохо прикрытой газеткой на столе машине, а так же по некоторым особенностям их физиономий, торчали они на опие, и достаточно плотно. Не успел я прийти к этому глубокомысленному выводу, и даже постараться объяснить себе, таким образом, странности оказанного мне приёма, как входная дверь распахнулась,
и на пороге возникла невысокая щекастая девчушка еле видная за огромным букетом самых что ни на есть откровенных маков, который она держала обеими руками. В следующее мгновение она, перепрыгнув через Буку, торжественно высыпала букет на стол.
- Вот сколько насобирали! – отрапортовала она и по-кошачьи прильнула к Стасу, явно ожидая похвалы.
- Умницы, - чмокнул её Стас в щёчку, - с меня вам шоколадка из Москвы.
Только сейчас я заметил, что в комнате ещё оказалась тощая, слегка кособокая рыжая девица придурковатого вида, которая тихо села у двери, глупо хлопая зелёными глазами. Мне даже сначала показалось, что и она торчит тоже.
- Мы нашли, где они ещё растут, - вдруг сказала она, не меняя выражения лица, - там ещё шалфея много, ромашки и гвоздики полевой тоже.
- А гвоздика-то зачем? – не выдержал я из своего угла.
- Так гербарий-то мальчики какой увезут, - воскликнула первая, - чем больше цветов, тем лучше. Так ведь?
- Живая память о донской степи, - добавила вторая, - лучший подарок.
Некоторое время я просто не мог прийти в себя от услышанного. Бука, тем временем, сел обратно в раскладушку и вздохнул, а Стас, ухмыляясь, стоял прислонясь к окну, поглаживая по головке девчушку, принесшую ему мачьё. Наконец, у меня нашлись слова.
- Так это что, вы за гербарием девок по степи гоняете, - меня начал душить дикий хохот, - подарочек, значит…, на добрую память…, о степи…. ой, умру… донской…
Я сполз со стула, не в силах успокоиться, меня просто скрючило, я стонал и всхлипывал под недоумёнными взглядами девиц, удивлённо переглядывающихся со своими приятелями и явно ничего не понимающих в происходящем.
- А этих… натуралисток…, - меня накрыла следующая волна истерики, - где вы, паразиты… откопали…? Археологи, блин…, любители гербариев… ой, блин, не могу больше…
Я сидел в углу, весь в слезах и соплях – видимо напряжение всех последних дней, безумная ночь, похмелье, дурацкий приём, прикол с гербариями – всё выплеснулось разом, взорвавшись в мозгах словно бомба. Я уже тихо постанывал, когда ребятки, сообразив, стали
выпроваживать подружек, которым, как выяснилось, было пора вернуться в Ростов. Проводив их, они застали меня уже почти успокоившегося, да и сами они, после всего этого концерта несколько пришли в себя, так что можно было спокойно ставить чайник на плиту и разговаривать по существу.
Спустя некоторое время мы сидели за чаем с украденным на кухне печеньем и друзья пытались, как могли ввести меня в курс происходящего. Они, оказывается, тут уже с самой весны, дослужились до лаборантов-чертёжников, за что и получили в своё распоряжение эти хоромы. Приезжали ещё Шут с Германом из Питера, но поскольку работа на городище негритянская, а к курганам в этом сезоне ещё никто не приступал, они особо не задержались и двинули куда-то дальше.
- Они на Тамани сейчас, - вставил я, - мне Шельман от них привет передавал.
- Он тут тоже был, - хмыкнул Бука, - но уехал быстро, как у директора спирт кончился. Но, как я понял, поговорить нам вовсе не об этом надо?
- Я тоже так думаю, только вот даже не могу представить ничего такого, что мне Шельман наплёл. Можете поведать подробно и последовательно.
- Попробуем, - сказал Бука, - хотя история на редкость гнилая именно своей непонятностью. С чего бы начать-то?
- С “этовцев”, - подсказал Стас, - тупее публики свет не видывал.
- Это точно, - согласился Бука, - но дело там вовсе не в публике, как таковой, а в том, кто её, публику, таковой успешно делает.
- Это ты про Нателлу?
- Ага, знаешь уже. Эта гадина, не без прямой помощи комсомола и, подозреваю, конторы тоже, развернулась в Ростове просто во всю ширь. Только кто-нибудь проявит себя выше общепринятого совкового дебилизма, она уже тут как тут – ты наш, у нас творческий эксперимент, такие нам просто необходимы. Запихивают, значит, человека в свою кучу, а дальше идёт уже прямое оболванивание, под лукавыми лозунгами, что мы, блин, самые, творческие, мы, блин, самые неординарные, мы, блин, просто неповторимые. И всё. Ничего нам, следовательно, больше не требуется, как друг дружкой любоваться и тем радоваться. Усёк? Вот так и сбивает волну, чтобы никакое, не дай Бог, веяние, мимо их контроля не прошмыгнуло. И получается, что самое интересное. Как соберутся вместе – смотреть жутко, стадо самовлюблённых дебилов. А Нателла эта всем достаточно грамотно дирижирует, чтоб не скучали ни секундочки. Мероприятия всякие, походы, фолклер, песни, пляски – вроде делай что хош. Казалось бы. А на самом деле – в самых строгих, получается рамках, которые это стадо уже само себе и создаёт. Типа – какой же ты “этовец”, ежели от нас, таких совершенных, отличиться вздумал? Вот ужас-то где…
- Ну, это ты обобщил, конечно, - возник Стас, - ребятишки они, по отдельности, все неплохие, кое-кто уже и догадывается, во что их втравили, а некоторые – так и партизанят там же втихую. Им так даже интереснее. Но, в целом, конечно, Бука прав.
- Так вот, -продолжил Бука, - с весны, как только они стали сюда наезжать, сблизился с нами один мальчонка ихний, Пашека. Он и по натуре, видать, персона замкнутая, а тут, видно прям, гложет его какая-то страшная тайна, которую он своим открыть просто не в состоянии. Вот он всё вокруг нас крутиться начал. С разговорами всякими. Нам-то что, мы о чём угодно говорим, что думаем, а ему это в диковинку. Но понравилось, наверное. Ему за это на ихних шабашах крепко влетало и от Нателлы, и от “общества”. Обещали отлучить от всего, с собой больше никуда не брать. А это страшно, если представить, что в этом долбанном Ростове либо в “ЭТО”, либо к жуликам. Остальное всё чётко поделено. Притих Пашека на некоторое время, а потом вдруг тайком прибегает и огорошивает нас телегой, что он владеет тайным знанием, переданным ему ещё год назад неким магом, и что очень скоро ему достанется вся полнота власти над сущим, и тогда он обретёт волю жить, как заблагорассудится. И всех этому учить сможет. Мы, конечно, сначала решили, что Нателла вконец мальца ухондокала, потом пытались втюхать ему, что для того, чтобы жить как заблагорассудится, никакого тайного знания не требуется, а только совесть. А магов попросту на белом свете, если это не мошенники, конечно, не бывает. Тут он как взвился – как это не бывает, когда я сам с самым что ни на есть крутым магом, открывшим ему весь смысл бытия, познакомился, и даже фотографию его могу показать. И, между прочим, показал.
- И кто, как ты думаешь, - меланхолично произнёс Стас, - на той фотке изображён?
- Наверное какой-нибудь тунгус с бубном, - вспомнил я прошлогодние расклады.
- Не угадал.
- А кто тогда? – сердце предательски ёкнуло.
- Ты, братец, ты. Сами видели.
Продолжение следует… | Назад
