Борис Земцов.

Боснийская Тетрадь                                                                 

 

Итак, завтра.

«Страшно?» — спрашивают друзья, посвященные в мои планы. Я не лицемерю, отвечаю: да. Мне не семнадцать, не двадцать три. Мне тридцать семь. Есть что терять, есть кому сиротеть. Но... Решение принято. Случилось то, что должно было случиться. Пришло время, когда стало ясно: жить, как жил раньше, — все равно, что дышать вполгруди. Жить — значит совершать поступки, переламывать судьбу, а не вымаливать у судьбы подачки и поблажки. Поехать в Сербию добровольцем — это поступок. Дай Бог не струсить, не поскользнуть­ся. Очень хочется вернуться живым. Какая же это хрупкая и ценная штука — человеческая жизнь. От подобных мыслей жмет сердце и першит в горле. Хочется запомнить, как пахнет голова трехлетнего сына, как щебечет милые глупости дочь-первоклассница, запомнить, как, цветут яблони, посаженные отцом, как краснеют ягоды шиповника над могилой родителей. Хорошо бы иметь возможность спустя какое-то время перечитать эти строки и от души посмеяться над собствен­ной сентиментальной слабостью.

Возможность перечитать то, что написал утром и посмеяться над собственной сентиментальной слабостью представилась уже вечером. Стыдно: рассопливился. Действительно, ехать сегодня в Сербию — значит ехать на войну. Верно, быть добровольцем — значит подвер­гаться смертельной опасности. Среди русских, дерущихся на стороне сербов, уже есть потери. Безусловно, сложить свою голову за триде­вять земель, лишив близких даже возможности поклониться твоей могиле (не наездишься с учетом дороговизны дороги и чехарды с ви­зами, загранпаспортами и т.д.). Да, перспектива невеселая. Но кто сказал, что в числе погибших должен оказаться именно ты?»Су­ществует же теория вероятности. Да и без всяких теорий ясно, что вовсе не обязательно все пули, осколки и мины считать предназна­ченными именно для себя. Не стоит забывать и об особом характере войны в Югославии — чаще всего военные действия здесь носят раз­ведывательно-диверсионный характер: походили, постреляли, посидели в засаде и... вернулись по казармам. Потерь .при таком раскладе куда меньше, чем в войнах в классическом понимании этого термина. Так что лучшая формула для ума и сердца в этой ситуации: Бог — не выдаст, свинья—не съест.

И все-таки слаб человек. В который раз подумалось, насколько не­лепо почти сознательно оставить сиротами своих детей. Конечно, вы­сокий и чистый внутренний голос чеканно заявляет: погибнуть за правое дело братского славянского народа — высокая честь, фактиче­ски это то, что называется красивым словом «подвиг». Но другой, не менее сильный голос осаживает: разве стоят те далекие и туманные идеалы твоей близкой и конкретной жизни?

Главными судьями этого поступка будут дети. Непредсказуемо, какой приговор вынесут они. Хорошо, если будут гордиться отцом-героем и пронесут ,его имя через всю жизнь как знамя. А вдруг на­оборот — проклянут, рассуждая, зачем ты влез во все эти. приключе­ния, подумал ли ты при этом о нас — детях своих?

*, *   *

Вещи собраны. Их совсем немного — одна легкая дорожная сумка. Как-то не верится, что через несколько часов начнется отсчет, воз­можно, самого важного периода моей жизни. Перелистал записные книжки, привезенные осенью прошлого года из Югославии- Так где же я окажусь через три-четыре дня?

Босния и Герцеговина... еще недавно так называлась одна из со­ставных частей Социалистической Федеративной Республики Югосла­вии. Соответственно звучало и полное ее название — социалистиче­ская республика Босния и Герцеговина. В силу исторических причин население республики делилось на три группы: православные славяне — сербы, хорваты — католики, славяне — мусульмане. Было время, Босния и Герцеговина воспевалась официальной пропагандой как об­разец торжества новой национальной политики, когда коммунистиче­ская идеология, якобы, делала людей братьями, стирая национальные и религиозные различия. Чиновники на местах, состязаясь в рвении, даже перестали указывать национальность в документах новорожден­ных. Принадлежность человека к корням своим стала заменяться аб­страктной формулировкой «югослав». Совсем как у нас, когда выду­манный коммунистическими идеологами термин «советский народ» начал теснить и разрушать понятие «нация».

За восторгами по поводу «дружбы народов» и «торжества мудрой национальной политики» без внимания остались особенности наби­рающих силу демографических и политических процессов: небывалый прирост мусульманского населения, внедрение мусульман в места традиционного проживания сербов, распространение идей мусульман­ского фундаментализма и создания самостоятельного исламского госу­дарства на югославской земле.

К концу прошлогодней югославской командировки у меня сложи­лось' впечатление, будто геноцид сербов в провозглашенной после распада Югославии независимой республике Босния и Герцеговина возведен едва ли не в ранг государственной политики. Изучение до­кументов, показаний очевидцев, материалов допросов пленных позво­ляло сделать вывод: весь аппарат новоявленного государства сосредо­точен исключительно на решении задачи уничтожения сербов. Факти­чески каждому сербу здесь был предъявлен жесткий ультиматум: или ты принимаешь мусульманскую веру, отрекаясь от славянских корней и православной веры предков, и становишься полноправным гражданином  новоиспеченного  государства,  или...   ты   попадаешь  в  безжа­лостные жернова геноцида.

Геноцид сербов в Боснии и Герцеговине еще ждет своих летопис­цев. Трудно представить, сколько страниц будет в этой книге, но в одном можно быть уверенным: каждая страница в ней будет вызывать содрогание всех последующих поколений.

Помню, как офицеры Вооруженных Сил Сербской республики пока­зывали мне жуткий трофей — диковинной формы гигантский нож, на лезвии которого были приварены два приспособления — что-то вроде молотка и шила.

·        Полевое снаряжение саперов? — предположил я по наивности.

·        Нет, — помрачнели мои собеседники. — Это оружие уничтоже­ния сербов. Главное лезвие — для отрубания голов и вспарывания животов, тупая часть — для пробивания черепов, острая — для вы­калывания глаз. Мусульмане называют это «серборез».

Тогда я взял в руки жуткое орудие. Металл на его «рабочих» мес­тах был порядком изношен. Сколькими тысячами жизней, какими мучениями обернулось это усовершенствованное оружие смерти для православных братьев-сербов?

К месту — нет ли, вспомнились связанные с мусульманским воз­рождением события в Средней Азии, Казахстане, на Кавказе. В пла­нах устроителей нового мирового порядка на этих территориях рус­скому православному населению уготована незавидная роль. «Русские рабы» в Чечено-Ингушетии, гонения на казаков в Казахстане, захват заложниками школьников русской школы в Таджикистане — только немногие, просочившиеся в насквозь лживую официальную прессу факты. Что будет дальше? Какая судьба уготована соотечественникам оказавшимся на территориях, избранных поборниками «зеленой веры» плацдармом для испытания своих очень далеко идущих планов? По­вальная насильственная мусульманизация? Концентрационные лагеря? Смерть от фанатиков, вооруженных такими вот жуткими орудиями?

Тысячу раз прав человек, сказавший: линия обороны России про­ходит через Сербию. Югославский сценарий повторяется на россий­ской земле. Те же процессы, тот же расклад политических сил, анало­гичная реакция мирового сообщества. Получается, отправляясь в Югославию, мы выходим на передовую русского фронта.

Пишу в поезде. Наконец-то мы в движении. Поезд, похоже, уже по существующей ныне традиции, опоздал аж на четыре часа. За время ожидания была возможность немного рассмотреть тех, кто через несколько дней станет боевыми товарищами. Нас сопровождают Юра С. и Евгений Н. Они, как я понял, успели повоевать в Югославии и теперь от личного участия перешли к конкретному содействию — вербуют и отправляют туда группы добровольцев. Наша группа, по их признанию, самая большая за последнее время.

Я был далек от иллюзии, что сегодня в Югославию драться за пра­вое сербское дело едут лишь убежденные приверженцы русской национальной идеи, постоянные читатели «Нашего современника» и «Русского Вестника», участники патриотических митингов и пикетов. Война — есть война, и притягивает она в первую очередь, разумеет­ся, людей жестких, мало склонных к говорильне и пустому теоретизи­рованию. Тем не менее, действительность превзошла все ожидания. Изрядная часть группы, похоже, емко может характеризоваться мало­ласкающим слух термином «шпана». Характерный жаргон, зонные дерганные манеры, наколки. У двоих свежие фингалы. Постоять среди этих парней десять минут, поймать обрывки разговора — ясно, что в Югославию едут они с какими угодно, только не с политическими целями, и вряд ли свербят их души боль и беда братского православ­ного народа. Можно биться о заклад — об истинных причинах ны­нешнего кровопролития на Балканах у этих людей никакого понятия. Впрочем, не исключено, что я ошибаюсь. Первое впечатление далеко не всегда бывает истинным. Перед посадкой в изрядно опоздавший поезд подумалось о другом. Вот эти подпившие, матерящиеся, лихо сплевывающие мужчины едут на... войну. По сути, они добровольно приближают возможность собственной смерти. Значит, эти люди — незаурядные люди. Кстати, война, выбранная ими, особого рода. Со­вершишь ли ты на ней трижды геройский подвиг, сложишь ли в бою голову, для сегодняшнего государства, для картавоязычных газет ты — наемник, человек почти что вне закона. У нынешнего правитель­ства курс четкий: сербы — агрессоры, югославский сепаратизм — едва ли не свидетельство демократических процессов, русские, сра­жающиеся на стороне сербов, — едва ли не преступники. Безусловно, это временно. Пройдет время, и общество воздаст всем, кто протянул сегодня руку помощи сербам. Это обязательно случится, потому что справедливость на их стороне. Впрочем, почему я говорю «они», «эти люди»? Я среди них. Я — равноправный участник истории. У меня столько же шансов на славу, смерть, увечья и т.д. и т.п.

Мы едем в поезде Москва — София. Едем до какой-то румынской станции с неприличным названием. Как будем добираться дальше — непонятно, но люди, везущие нас — веселы и спокойны, все идет так, как надо. Пассажиры вагона, процентов на 70 — «челноки» — едут в Турцию через Болгарию. В Болгарии продают прихваченный в нашем многострадальном Отечестве товар — электропилы, кофеварки-кофемолки и другие традиционные предметы личного экспорта. Выру­ченную валюту тратят в Турции — закупают кожу, трикотаж и про­чее. Купленное продают в России, снова закупают электропилы, ко­феварки-кофемолки и... все по новой. Эти люди обратили внимание на практически полное отсутствие багажа у нас (особенно в сравнении с их громадными тюками) и искренне недоумевают: как же так — ехать ныне за границу с пустыми руками. Прости, Господи, их наивность и простоту — тщетно тратить время и нервы, чтобы объяснить им цели и смысл нашей «командировки». Поэтому на вопросы «куда», «зачем» мы отмалчиваемся и отшучиваемся.

Продолжаю присматриваться к своим попутчикам. Почти половина — казаки. В основном с Дона, есть и уроженцы Ставрополья, сибиря­ки. Они страшно горды принадлежностью к казачеству, держатся свысока. Обратился к ним по незнанию «мужики!», в тот же миг был жестко одернут: «Мы не мужики, а казаки». Оказывается, в их созна­нии уже четко отложилось: русские мужики — это, по сути, второй сорт, казаки — это элита. Вспомнилась в связи с этим годичной дав­ности встреча с представителями казачества одного из южных регио­нов (до этого казаки мне представлялись едва ли не самыми лучшими, самыми чистыми носителями национальной идеи). Тогда меня сильно удивило недоверчивое, граничащее с враждебным, отношение их к Москве, к русским, твердая уверенность, что казачество — самостоя­тельный этнос, чьи корни уходят вглубь на тысячелетия (!), упрямая ориентация на близкую перспективу полного отделения от России и образование самостоятельного- казачьего государства. «Это отдельные настроения некоторой части казаков» — по наивности сделал я тогда вывод. Выходит, ошибался...

Впрочем, «не судите, да судимы не будете», — подумаешь, высоко­мерие и сепаратизм. Главное, что сейчас на призывы поддержать сер­бов — казаки отозвались первыми! Пока записные патриоты говорят умные речи, наслаждаются Невзоровым и размахивают плакатами на митингах — казаки, не щадя живота своего, вносят конкретный вклад в защиту славянства и православия. Низкий поклон им за это.

Что же касается неказачьей части нашей группы, то она представ­лена москвичами (в основном), питерцами и туляками. Поехавших по чисто политическим мотивам немного. Едут, чтобы проверить себя, посмотреть заграницу, заработать валюты. Лично мне последний мо­тив кажется» странным — ведь общеизвестно, что в горячих точках Югославии нуждаются не в наемниках, а в (большая разница) добро­вольцах. Однако меркантильный расчет скорее не вина, а беда этих людей. Похоже, кто-то накануне долго и старательно внушал им, что сербы всем воюющим на их стороне отваливают сполна.

В Сучаве мы сходим с поезда. Город запомнился грязным вокзалом (в зале ожидания среди белого дня внаглую разгуливали мыши), му­жиками в островерхих бараньих шапках Из Сучавы мы должны вы­ехать до Тимишоары, откуда до югославской границы рукой подать. Столь сложный вариант попадания в Югославию кажется нам странным, если не подозрительным. Везущие нас Юра и Женя объяс­няют все сложности дополнительными, принятыми ими мерами предо­сторожности. Объяснения неубедительны. Общеизвестно, что не пер­вый год существует прямой железнодорожный маршрут Москва — Белград (авиатранспорт, разумеется, не в счет — он баснословно дорог). Неужели нельзя было воспользоваться поездом? Похоже, наши «отправители» попросту экономят на нас. Ехать на перекладных (через Сучаву и Тимишоару) куда дешевле, чем прямым поездом. Впрочем, всерьез по этому поводу никто не сетует. Трудности дороги ничтожны в сопоставлении с масштабом задач, которые нам предстоит решать через денек-другой. Шутка ли — мы окажемся в самой горячей точке планеты. Окажемся не туристами, не посторонними, праздными наблюдателями, а участниками событий. Православным братьям-сербам сегодня приходится туго. Мировое правительство, вскормленное сионистским капиталом, делает все возможное, чтобы сербы перестали быть нацией, чтобы форпост славянства и правосла­вия на юге Европы был уничтожен. Именно с этой целью была раз­рушена мощная славянская держава — Югославия. Именно для этого вооружаются и науськиваются католические и мусульманские сепара­тисты. Программа уничтожения очага национального сопротивления новому мировому порядку, опробованная в Ираке, «доводится» на юго­славской земле. Компоненты этой программы известны: расчленение страны, уничтожение армии, разрушение культуры, информационная и экономические блокады. Есть все основания полагать, что сценарий, по которому развиваются событии в Югославии, вскоре повторится у нас, в России.

Опять в поезде. Пункт прибытия — Тимишоара. Название этого румынского города в свое' время порядком издергали средства массо­вой информации. То ли «ненавистный» коммунистический режим по­трепал здесь пытавшихся возмутиться пролетариев. То ли что-то на­оборот. Разумеется, ко всем штампам и формулировкам, связанным с недавней якобы демократической революцией в Румынии, надо отно­ситься сдержанно. Уже просочилась в прессу куцая информация, что румынские события — вовсе не веяния «демократических ветров, а традиционные масонские козни. Разумеется, никто из нас, сидящих сейчас в поезде Сучава — Тимишоара, размышлениями на подобную тему голову не утруждает. Какое нам дело до какой-то там Румынии, когда мы едем в Югославию. В самую горячую точку планеты.

Обстановка, в которой мы сейчас пребываем, меньше всего соот­ветствует пафосу высоких идей. Вагон, как и весь поезд, грязен и тесен. Места — только сидячие. Липкая духота напополам с жесто­кими сквозняками. Кое-кто из моих попутчиков излишне весел. Это благодаря изрядной дозе румынской водки. Откуда у них валюта, ведь рубли в этой стране никакой ценности не имеют? Мой сосед Володя Ц. (юркий словоохотливый люберецкий парень, способный ввязаться в разговор на любую тему и по любому поводу, он уже успел получить кличку Бес) доверительно сообщил, что казаки «толкнули» в Сучаве что-то из гуманитарной помощи. Позже выяснилась долгая предыстория этой фразы. Оказывается, наши (т.е. входящие в состав нашей группы) казаки до того как погрузиться в поезд, месяц жили в подвалах одного из московских монастырей. Жили — не тужили. Ждали выездных документов. Подрабатывали на хлеб и водку раз­грузкой гуманитарной помощи, присланной на адрес этого монастыря аж из самих Соединенных Штатов. Ворочать тяжеленные коробки, заброшенные в Россию сердобольными американцами и ... не пошарить в самих коробках для них, видимо, невозможно. Что-то было истреблено под монастырскими сводами, что-то отправилось в недрах посылочных ящиков в родные станицы, а что-то, проделав длинный путь через полусерьезные (эсэнговские) и серьезные (международные) границы, перекочевало в распоряжение румынских барыг. Представ­ляю как цыганоподобные вороватоглазые румыны (именно такой тип людей преобладал в окрестностях вокзала города Сучава) радовались полученным едва ли не задаром консервам и концентратам, помечен­ным- заветным знаком «Made in USA». He меньший восторг испыты­вали и казаки, кому случай представил возможность без всяких там протокольных формальностей- отведать наверняка дрянного, но все-таки заграничного пойла. Пусть лучше казаки честно пропьют эти подачки из-за океана, чем мурлорожие кооператоры сколотят на них очередной «лимон». Я бы и сам сейчас, забыв о наложенных возрастом и обществом обязанностях, с удовольствием «накатил» стакан.

В Тимишоаре на вокзале теснота, грязь и тоска, уже знакомые нам по Сучаве. Одно существенное отличие — меньше мужиков в бара­ньих шапках, да и в целом общий уровень тимишоарской публики ближе к европейскому, по сравнению с публикой сучавской. Наши командиры кому-то звонят, куда-то уходят, беседуют о чем-то с кра­савцем-брюнетом в светлой дубленке. Наконец-то нам адресуется ре­шительное «Вперед». Оказывается, то ли пересекать, то ли вплотную подтягиваться к границе мы будем на такси. Что же, согласны. Тем более — выбирать не из чего. Границ за свои тридцать с большим хвостиком я повидал немало. Приближался к ним самолетом, парохо­дом, разными видами поездов. На такси ни в одну из стран не въез­жал.

Впрочем, въезжать так никуда и не пришлось. Минут через сорок вереница занятых нами такси остановилась у какого-то серого, по всем признакам казенного, здания. Вышедший навстречу немалых объемов офицер-пограничник, едва скользнув по нам цепким взглядом, отрезал «нет» и энергично махнул рукой в ту сторону, откуда мы при­ехали. Первая попытка пересечения румыно-югославской границы окончилась неудачей. Пришлось возвращаться на вокзал.

Какие действия предприняли Юра и Женя в дальнейшем — нам неизвестно. Возможно, все свелось к самой банальной взятке. Воз­можно, был включен потенциал связей красавца-брюнета. Нас в эти детали никто не посвящал. Нас по большому счету это и не интересо­вало. Главное, что через несколько часов, подтянувшись уже из­вестным способом к румыно-югославской границе, мы, двадцать семь российских граждан, без намека на какие-то трудности эту границу миновали.

Автобус, встречавший нас «на той» стороне, оказался обитаемым. Помимо шофера там находился громадного роста чернобородый детина. Бородач, сносно владевший русским, сверил список нашей группы с какими-то своими бумагами и, с места в карьер, едва поздоровав­шись, стал предупреждать нас о недопустимости присвоения и утери оружия и снаряжения. Бесцветным голосом чиновника-неудачника он зачитал перечень военного имущества, пропавшего с помощью наших соотечественников, ранее побывавших на югославской земле с мисси­ей, аналогичной нашей. Воровать, тем более у православных братьев-славян, нехорошо, но особого стыда за соотечественников я, признаюсь, не испытал. Ситуация в нашем многострадальном Оте­честве не намного мягче, чем в Югославии — не сегодня-завтра по­лыхнут те же события, что и здесь.

Грядет время русского национального трибунала. У нас есть с кого и за что спрашивать. За разворованные ресурсы, за униженных со­отечественников, за утраченный престиж, за урезанные границы. За хасидское свинство в Ленинской библиотеке. За русскую кровь в Приднестровье. За преданный Ирак. За обворованных стариков. За тотальную ложь в эфире. За все ...

Разумеется, встречать эти события надо не с пустыми руками. Югославия же, уместно вспомнить, на сегодняшний день с лихвой наводнена оружием. Так что, видит Бог, нет греха в том, что, минуя таможенные формальности, ушел десяток-другой «стволов» из брат­ской Сербии в не менее братскую Россию. Наверняка те, кто «приделал ноги» этому оружию, с лихвой отработали его стоимость на ратной ниве.

Около полуночи въехали в Белград, Внешние приметы страшной войны в городе отсутствуют. Патрулей, военной техники, людей в форме на улицах не видно. Распахнуты двери ресторанов и кафе. Маячат у входа в отели «жрицы любви». Масса целующихся парочек и праздношатающихся стильно одетых парней явно призывного воз­раста.

Автобус чуть поплутал по переулкам в старой части города и оста­новился у дома, не имевшего в своем облике ничего примечательного. Здесь чернобородый гигант вышел. К великому нашему удивлению, за ним последовали наши «отцы-командиры». Как будто сутки тому назад кто-то специально тащил их за язык обещать, что они не просто до­ставят нас до места, но и воевать будут вместе с нами. Похоже, роль Юры и Жени во всей этой эпопее как раз и заканчивалась передачей в Белграде нас с рук на руки. На прощание они заверили, что дни, потраченные на дорогу, непременно войдут в контракт и будут соот­ветственно оплачены. В сказанное верилось мало.

Утром мы в пункте назначения. Город называется Вышеград. Рас­положен в гористой местности. На берегу быстроводной реки. Река Дрина. Название знакомо. Когда-то курил (в начале' семидесятых) сигареты с таким названием, а совсем недавно случайно услышал сербскую песню, в припеве которой несколько раз повторялось назва­ние этой реки.

Временно мы устроены на окраине города в, двухэтажном коттедже. Оказывается, до войны здесь располагался интернат для слабоумных детей. «В дурдом определили», — пошутил кто-то из наших. В дурдом — так в дурдом.

Днем на солнце жарко. В пору загорать. Ночью в каменном неотап­ливаемом корпусе чертовски холодно. Плюс масса сквозняков — в комнатах ни одного целого стекла: или выбиты, или продырявлены пулями. Впрочем, стоит ли обращать на подобные пустяки внимание. Никто нас сюда насильно не гнал и курортных условий не гарантиро­вал.

Пришел сербский офицер. На ломаном русском объяснил, что о нашем приезде начальство уже знает, и завтра кто-то из его предста­вителей нас непременно посетит. Оказывается, «завтра» по-сербски «сутра». Что ж, «сутра» — так «сутра».

В свободное время мы бродили по городу. Он невелик, но сильно разбросан. Многие дома, особенно на окраине, разорены. Из путанных объяснений местных жителей поняли, что здесь жили мусульмане. Похоже, хозяев этих ныне пустующих жилищ в свое время отсюда не очень вежливо «попросили». Война — есть война. После того, как мусульмане и хорваты явили миру столько примеров зверофашизма по отношению к сербам, иным отношение к ним последних быть не мог­ло. Странно другое. Те, кто отправлял нас сюда, заверяли, что ничего не стоит получить здесь в личную собственность дом с участком. Ши­карный жест? Но не эти ли брошенные дома имелись в виду? Тогда предложение отчасти сомнительно.

Главная достопримечательность города — мост через Дрину. На мемориальной доске дата — тысяча пятьсот какой-то год. В середине моста стелла с плитой, испещренной арабской вязью. Плита основа­тельно заляпана краской из аэрозольного баллончика. Видимо, здоро­во насолили здесь мусульмане сербам, если все, что с ними связано, вызывает жестко негативное отношение.

Неподалеку от моста — православный храм. Скромный, белый. Совсем как в российской глубинке. Где-нибудь на Тулыдине, или Тамбовщине. В храм, конечно, зашли. Шла утренняя служба. Удивил голос священника — чистый, густой, сильный. Непривычно было ви­деть в храме женщин в джинсах, с непокрытыми головами. Оказы­вается, здесь так принято. Запомнилась и трехцветная — под серб­ский флаг — закладка в священной книге у батюшки. Выходит, здесь церковь куда ближе к насущным национальным проблемам, чем у нас.

При храме — небольшое кладбище. Бросается в глаза обилие све­жих могил. Еще одна примета близкой войны. На крестах, еще пах­нущих смолой — даты рождения и смерти. Возраст Погибших колеб­лется от двадцати до пятидесяти с хвостиком. Сербам есть что защи­щать, и эта война для них — народная, отечественная.

На трех крестах русские фамилии. Я переписал их в блокнот: Неменко Андрей, Ганиевский Василий, Котов Геннадий.

Свежие могилы соотечественников настроения, разумеется, не при­бавили. Судьба. Молодые парни снялись от семей, от близких, от любимых. За тысячу километров, чтобы помочь людям и стране, об истории и проблемах которых, наверняка, имели весьма смутное пред­ставление.

Вышло, что поехали сюда, чтобы остаться здесь навсегда. Род­ственники и друзья сюда не прийдут, не покрошат крашенных яиц в Пасху, не положат яблок на яблочный Спас, не сметут снег в канун Нового года. Кто даст гарантию, что нас не ждет такая же судьба? Мрачно.

Вечером выяснилось, что в соседних корпусах «дурдома» живут еще несколько русских. Питерский парень Игорь Т. С месяц назад его ранило в ногу. Ранение сложное. Что-то с коленной чашечкой. Нога не сгибается. Парень едва передвигается. Игорь не сетует, не жалует­ся, hq из его рассказа ясно, что в госпитале ему было оказано только что-то вроде первой, самой примитивной помощи. Лечить ногу придется на Родине. Но как туда попасть? В одиночку дорога ему не по силам. Игорь ждет попутчика, с чьей помощью можно добраться до Белграда, а оттуда — до Москвы. Другой русский — Евгений С. тоже из Питера. Тоже после ранения. Возможно, история мировой полевой хирургии уже знает подобные случаи, но нам, в большинстве своем гражданским людям, обстоятельства этого ранения показались почти фантастическими. Пуля мусульманского снайпера, войдя в щеку, вы­била несколько зубов и вышла наружу через другую щеку. Сейчас следы от пули на щеках уже едва заметы.

Довелось познакомиться с третьим соотечественником, обитающим в «дурдоме». Это — Саша Щ. И сербам, и нашему брату-добровольцу он известен под колоритной кличкой Граф. Родом откуда-то из Сиби­ри. Гражданская специальность — повар ('). К военному делу отро­дясь никакого отношения не имел. Даже не служил в армии. Зато здесь, в Югославии, быстро выделился среди русских добровольцев организационными способностями, сколотил мобильный отряд из нескольких десятков сорвиголов, на счету которого немало смелых, грамотно спланированных операций. Видно, природа щедро наделила Сашку полководческим талантом, и дремал тот талант в человеке, пока обстоятельства его не разбудили. Для сербов Граф — едва ли не национальный герой. «О, Граф», — восклицают они, и, восхищенно округляя глаза, цокают языками. Воевать Сашке определенно нравит­ся. Но воюет он не ради войны, а ради правого дела. Граф прекрасно ориентируется в нынешнем хитросплетении политических интриг на Балканах, знает истинную цену «нового мирового порядка», осведом­лен о роли международного масоно-сионского капитала. Однако от ура-патриотических, шапкозакидательских настроений Граф далек. В самом конце разговора, гася сигарету о край приспособленного под пепельницу осколка мины, он чертыхнулся и неожиданно заключил:

·        А вообще-то эта война никому не нужна.

Встретив наши недоуменные взгляды, повторил:

·        Никому! Ни сербам, ни хорватам, ни мусульманам. Да и нам...

Что же, Графу виднее, он здесь давно, право на личное, даже нетрадиционное, мнение имеет. Нам же, невоевавшим, рассуждать на эту тему пока бессмысленно. Во все времена, во всех войнах всегда существовали две правды — правда верхняя — правда политиков и больших полководцев, и правда низовая — окопная, правда солдат­ская. Сталкивать «лоб в лоб» две таких точки зрения попросту нера­зумно. По сути, это даже не два мнения, а два измерения, которым никогда не дано пересечься.

Пока количество дней, проведенных на югославской земле, можно подсчитать по пальцам Еще не получено оружие, не определено место дислокации. У нас весьма туманные представления о том, чем нам предстоит здесь заниматься. Зато нарастает беспокойство вокруг больных вопросов: зачем мы здесь, в каком качестве, в чьих интере­сах. «Сербы подставляют под пули, сербы на русском горбу выезжа­ют, сербы нас за людей не считают», — вот главные темы многих боевых эпизодов, которые спешат пересказать нам наши соотече­ственники, оказавшиеся здесь на месяц-другой раньше. Эпизоды не выдуманы. Не раз группы, выходящие на задание в сцепке с сербами, оказывались в самый ответственный момент перед лицом смертельной опасности в одиночку. Бывало, что не выполнялись обещания о выде­лении проводников, прикрытии огнем, своевременном предоставлении боеприпасов. Честно сказать, роль русских в этой «каше» до конца не ясна. «Ветераны» вспоминают, что первых русских здесь встречали чуть ли не с цветами. Нашу, замечу, немалочисленную группу встре­тили на румыно-югославской границе только для того, чтобы пред­упредить, чтобы мы вели себя хорошо (не пили, не воровали и т.д.). Странно, но до сего дня никто из военного руководства с нами так и не встретился. Отсюда и получившие хождение внутри нашей группы недобрые слухи: мы здесь, по большому счету, никому не нужны, наша участь — участь пушечного мяса, хотя... В недавней перестрел­ке, на участке фронта неподалеку от здешних мест, сербы, когда им пришлось особенно туго, стали выкрикивать в сторону позиций му­сульман в придачу к ядреным проклятиям что-то вроде: «Эй, мусуль­мане, с нами русские». Если это все действительно так — выходит, что наш брат, русский здесь — фактор, вдохновляющий и мобили­зующий. Здорово! Есть чем гордиться!

Наше пребывание в «дурдоме» затягивается. По-прежнему мы не экипированы, не вооружены. Заняты бездельем. Благо, кормят. Сегод­ня прибыл кто-то в полувоенной форме, составил список нашей груп­пы, на плохом русском пообещал, что «завтра все будет». Позднее выяснилось — это Ивица, представитель сербской общины города Г. Оказывается, принцип документального оформления добровольцев, подобных нам, прост. Договор заключается не с армейским подразде­лением, а с сербской общиной того или иного города. Община платит нам какие-то, похоже, более чем скромные деньги, а также переводит деньги в армейское подразделение за наше содержание и обмундиро­вание. Впрочем, для нас все эти нюансы принципиального значения не имеют. Главное, скорее бы на позиции, скорее бы в дело.

Похоже, «дурдом», временно приютивший нас, уже давно приспо­соблен под казарму. Во всех его помещениях масса предметов напо­минает о близости линии фронта. Особенно много патронов: на под­оконниках, в шкафах, в ящиках, в цинках, в коробках, просто со­бранные в кучки по углам комнат. Немало и гранат. Многие из наших уже понацепляли их на свои пояса. Особую тягу ко всему военному проявляют казаки. Оружие, боеприпасы, ремни и прочие фронтовые причиндалы для них предмет своего рода поклонения. Равно как и лампасы, гимнастерки, погоны, фуражки, сапоги и т.д. и т.п. Их по­ходный атаман Леха Б. — смуглый, шепелявый, как-то по-особенному изящный парень раздобыл неведомыми путями старенькую винтовку. Моментально забросил ее за плечо и, не расставаясь с нею, посмат­ривает на всех остальных безоружных уже свысока. Почти религиоз­ное преклонение Лехи и его товарищей перед военно-казачьей атрибу­тикой меня, признаться, поначалу здорово смешило. Забавно было видеть, как здоровенные детины с чувством величайшего благоговения нашивают на штанины лампасы, мастерят нагайки, подгоняют порту­пеи и т.д. Но это только поначалу. Пусть на здоровье гордятся казаки лампасами и околышами, пуговицами и ремнями. Лучше лампасы и погоны, чем партбилет с сатанинским профилем.

Предварительное обсуждение черновика договора о найме на служ­бу вылилось в довольно унизительную процедуру. Похоже, все, что было в нас нездорового, полезло в этот момент наружу. Одни предла­гали просить у принимающей стороны «по машине каждому», другие вспомнили о древнем принципе: «если берем город — то на пару дней он наш». Самые неожиданные суммы назывались при обсуждении размеров месячного оклада, компенсаций за ранение, пособия в слу­чае гибели.

Говорили, спорили, мечтали. На говорильню ушло более четырех часов. Результат весьма относителен, ибо, если задуматься, цена по­добного договора — ломаный грош. С юридической точки зрения он абсурден. По одну сторону этого документа стоит «доброволец», т.е. любой из нас. Однако мы находимся на этой земле, в этой стране почти на нелегальном положении. Наши права, наш статус граждани­на государства с нелепой аббревиатурой СНГ здесь никем не под­твержден и не защищен. Если в придачу ко всему у нас после подпи­сания договора еще и отберут паспорта (как это было с нашими предшественниками), мы попросту превратимся в некие бесправные и безымянные подобия граждан некогда великого государства.

По другую сторону рождающегося в муках документа стоит община города Г. Самое время вспомнить, что сегодня этот город находится на территории независимого государства Босния и Герцеговина. Законно ли его правительство, насколько обоснованы претензии этого госу­дарства на город Г., — это уже другие вопросы. Вспомним, что факт существования государства Сербская республика — тоже оспаривает­ся самым серьезным образом. Выходит, всякий из нас заключает дого­вор с администрацией города, за который спорят два почти не су­ществующих государства.

Но стоит ли сейчас задумываться над подобными пустяками? Выби­рать не из чего. Назвался груздем и т.д.

Все, что я здесь вижу и узнаю, накладывается на югославские впе­чатления, полученные за время прошлогодней командировки. Картина сегодняшней ситуации в землях южных славян мрачна и трагична.

По всем признакам, программа геноцида сербов на земле Боснии и Герцеговины четко продумана и тщательно организована. Выселение сербов с насиженных мест и заключение в концентрационные лагеря — самые «человечные» ее пункты. Мужчин, захваченных в плен в ходе боевых действий или в результате налетов на населенные пункты, нередко подвергают унизительной процедуре осмотра «на предмет обнаружения признаков приверженности мусульманской вере». Если таковых нет — у них вырезаются половые органы. Когда сербские соединения стремительным ударом выбили мусульманских вояк из Биелины, ее улицы были усеяны трупами сербов, У всех, включая мальчиков и стариков, были спущены штаны...

Не менее мучительна и смерть посаженных на кол, зажаренных заживо, сброшенных в стволы шахт. Традиции кровожадных усташей, истреблявших сербское население в годы второй мировой войны, ока­зались в надежных руках.

Показательно, что зачастую убийства носят дьявольский ритуаль­ный характер. Сербов распинают на крестах. Палачи пьют кровь и едят мозг своих жертв. Нередко эти оргии сопровождаются музыкаль­ным оформлением, для чего к месту казней пригоняются цыганские ансамбли. Многие в Сербии утверждают, что нынешние убийства близки к обрядовым жертвоприношениям ортодоксальных иудеев. Не знаю, какая связь может быть между фанатиками-мусульманами и фанатиками-иудеями, но характерные порезы для выпускания крови на фотографиях мертвых сербов в Белградском музее геноцида видны отчетливо.

Под стать казням и пытки. Сербов по несколько дней держат по горло в воде в соляных шахтах, после чего у них разрушается кожа. Пытки электрическим током и раскаленным железом, перебивание конечностей, выкалывание глаз — вот далеко не полный ассортимент мучений, уготованных для наших православных» братьев.

Черная доля выпала и на долю сербских женщин. Сотни из них под страхом смерти определены в публичные дома для ублажения мусульманской солдатни. Известно, что один из них содержит Мирза Делибашич, былая звезда югославского баскетбола, быстро смекнувший, что война — дело куда более прибыльное, чем спорт.

Тысячи сербок в возрасте от 17 до 40 лет уже стали жертвами ис­полнения «спущенной сверху» директивы по тотальному изнасилова­нию. -Расчет прост: сербки должны рожать мусульман. Это, якобы, ускорит темпы всеобщей мусульманизации населения.

Свой параграф в программе геноцида сербов посвящен детям. Отор­ванные от родителей, они передаются в специальные интернаты. Жесткий режим, религиозное мусульманское воспитание и опытные учителя в считанные годы призваны превратить их в своего рода ман­куртов, родства и корней своих не помнящих, слепо преданных новым хозяевам, рьяно следующим всем заповедям Корана. «Оянычаренным» сербам уготована роль «пушечного.мяса» в грядущих войнах.

Сегодня нас привезли на место постоянной дислокации. На первый взгляд, райское место. Горы, сосны, ели, искристые сугробы, хрус­тальный воздух. Разместились в помещении небольшой турбазы. Ком­ната на пятьдесят коек. Половина мест заняты сербами, половина — нами. Единственный источник тепла — «буржуйка» в углу. Однорамные огромные окна. Хлипкая дверь. К утру в помещении температура почти такая же, что на улице. Благо, одеял у каждого по три-четыре. Разумеется, спим не раздеваясь. Первое впечатление от ночевки в подобных условиях: не заболеть бы, ибо по всем признакам, лечить здесь нас некому, некогда и нечем. Да и попросту обидно — вот так, в самом начале, схватить какое-нибудь совершенно «гражданское» воспаление легких и надолго выпасть из течения событий, стать обу­зой для товарищей.

Оказывается в этом же здании, в одной из комнат на втором этаже квартирует еще одна группа русских — человек десять: казаки, пи­терцы, москвичи, один белорус, двое невесть какими ветрами сюда занесенных уроженцев Северного Казахстана. Кое-кто из них здесь уже третий месяц. На наши лобовые бестактные вопросы: «Ну как тут?», они отвечают стандартно-уклончиво: «Нормально». После более обстоятельных вопросов выясняется, что служба здесь вроде и не очень пыльная. Ребята ходят в разведку, сидят в засадах в ожидании караванов, изредка отправляются в рейды. Разумеется, опасность нарваться на мину или схватить пулю в перестрелке присутствует, но она не столь велика. Характер военных действий на сегодня на этом участке фронта — рейдово-диверсионный. Понятие «фронт» здесь очень специфично. По сути, его и не существует. Есть достаточно рыхлая линия сербских позиций. Есть не менее рыхлая линия оборо­ны мусульман. Между ними нейтральная, ничейная полоса, на кото­рой периодически появляются как те, так и другие. Всякое столкнове­ние мусульман и сербов, естественно, сопровождается перестрелкой. Группа, чей огонь оказывается менее плотным, как правило, отходит. Такая вот здесь война. Но и на ней гибнут наши, русские, люди. Не уходят из памяти свежие кресты с русскими фамилиями на кладбище в Вышеграде.

С сегодняшнего дня для нас начался иной отсчет времени. Подпи­сан контракт. Получено оружие. Каждому по новенькому, в масле автомату Калашникова. Оружие знакомое, но не совсем родное. Авто­маты югославского лицензионного производства. Это может заметить и не специалист. Фрезеровка деталей — грубая, шероховатая. Те, кто был с этим оружием в деле, сетуют на его ненадежность: автоматы, бывает, «клинит», после дождя и снега железные части густо ржавеют в течение нескольких часов. К каждому автомату пять магазинов. G патронами, похоже, проблем здесь нет. В казарме целый штабель цинковых коробок — бери сколько влезет. Любопытно: у многих на магазинах выгравировано «число зверя» — 666. Сатанинский знак? Совпадение? Шутка? Над этими вопросами головы ломать некогда.

Весь день ушел на подготовку оружия к эксплуатации (очистка его от масла, подгонка ремней, набивка магазинов патронами и т.д.). Надо было видеть, как преобразились ребята, получившие «стволы». Вот она наглядная иллюстрация старой истины: война, тысячелетняя суть настоящего мужчины. Выходит, сегодня здесь мы занимаемся тем, чем мужчина занимался сотни тысяч лет — отстаиваем с оружием в ру­ках правое дело. Образ жизни, который мужчина ведет несколько последних столетий — не соответствует его свыше определенному предназначению. Бой, поход, засада, трофеи — это естественно, это зов генов, это возвращение к началу, это умножение энергии. Копа­ние в бумажках, маета в городском транспорте, хождение с авоськой по магазинам, говорильня о футболе и политике — это неестественно, это потеря энергии. Да здравствует здоровое мужское начало!

Со вчерашнего дня, со дня подписания контракта начался наш срок прерывания на югославской земле. Обещания отправлявших нас шустрых пареньков о том, что в контракт войдут дни, затраченные на дорогу, оказались болтовней. Много чего обещалось, да мало что вы­полнено. Впрочем, сетования здесь неуместны. Жизнь всегда И во все вносит свои жесткие коррективы.

Сегодня получено обмундирование — в основном это амуниция югославской народной армии. Китель, брюки, плащ на подстежке из искусственного меха, белье и масса всяких пустяков, призванных облегчить нелегкую солдатскую жизнь. Переодевались, мерили, подго­няли, часто цокали языками — хвалили югославские вещи, отдавали должное заботе о солдате в государстве южных славян. Чего стоят, например, удобные резиновые сапоги на шнурках, на теплой подклад­ке, вязаный облегающий шлем-маска, теплый пуловер.. Вспоминали родные «кирзачи», вечно сырые портянки, зябкое «хэбэ», костерили отечественный генералитет, интендантов и т.п. Вывод грустен: государство настолько достойно уважения — насколько оно заботится о своем солдате.

Однако восторги по поводу экипировки оказались преждевременны. Местность, куда мы прибыли, и где проведем, по-видимому, большую часть определенного контрактом времени, имеет специфические кли­матические условия. «Это наша Сибирь», — объясняют местные сер­бы. В последнем сомневаться не приходится. Сейчас середина марта. Внизу, на равнине, не исключено, люди уже загорают. Здесь же до восьми ниже нуля, и снег по пояс. В резиновых сапогах, которые поначалу показались столь симпатичными, по снегу много не нахо­дишь. Тем более, что шерстяных (впрочем, вообще никаких) носков (да и портянок тоже) нам не выдали. Слишком легкомысленным ока­залось для этих условий и выделенное каждому из нас пальтишко на подстежке. Что ж, будем утепляться домашним гардеробом, нанизы­вать на себя все, что возможно.

И все-таки странно — почему нам не досталось ни теплых комбине­зонов, ни утепленных курток, ни кожаных высоких ботинок? Русские, которые прибыли за месяц до нас, все это получали. Но,,. Не в тряп­ках счастье.

Наш отряд — превосходное поле деятельности для. психологов, социологов и т.п. Сколько характеров! Какие нравы! Что за личности! Еще в поезде я обратил внимание, что «просвещенных патриотов» (регулярных читателей «Русского Вестника», «Дня», «Нашего совре­менника» и т.п.) среди нас нет. Добрая половина моих «однополчан» попросту не знает, что такие издания существуют. Наверное, в этом нет ничего удивительного, ибо в нашем обществе давно определилась тенденция — основная масса «записных», «крутых» патриотов — представители «доблестной» интеллигенции. Этих людей хлебом не корми — дай вволю порассуждать о судьбах России, о паутине масон­ского заговора, о гнусной сущности «временного оккупационного ре­жима». Что же касается конкретизации любви к Отечеству — предел их возможностей — статейка в патриотической прессе Они — веч­ные, бесплодные теоретики. Здесь же, в Сербии, люди другого плана. Их патриотизм — национальный инстинкт, заставивший, рискуя жизнью, отправиться за тридевять земель на помощь православным братьям. Они не сильны в теории, но надежны в бою. Глядя сейчас на них, вспоминаешь патриотические тусовки Москвы и Петербурга. Грустные воспоминания. Похоже, на сегодняшний день «в националь­ном русском движении две тенденции: теоретическая (за ней стоят «записные» патриоты из «интелей») и инстинктивная (люди ее олице­творяющие держали фронт в Приднестровье, сражаются в Абхазии, воюют в Сербии). Первая тенденция — тупиковая, больная, бесплод­ная. Вторая — здоровая, перспективная, но пока, увы, мало просвет­ленная знаниями. По сути эти тенденции — две параллельных, кото­рым очень не скоро суждено пересечься.

Продолжается взаимное узнавание друг друга. Каждая личность — неповторима и уникальна. Мой сосед по койке — Серега Л. — пол­ный, флегматичный мужчина без малого сорока лет. Бывший техник-пожарник: Он случайно узнал от знакомого о канале оформления до­кументов на выезд в Сербию. Не задумываясь, согласился. Какие бы то ни было политические ориентации у Сереги отсутствуют. В поезде, по дороге сюда, он неоднократно уточнял, нисколько не рисуясь: «За кого мы будем воевать? За сербов или за хорватов?» Серега дважды женат, дважды разведен. Живет в коммуналке, недалеко от Курского вокзала. Пару месяцев» назад его дочиста обокрали. В ситуации до смеха банальной. В легком подпитии Серега познакомился с двумя веселыми кавказцами. Выпили. Добавили. Новые знакомые предложи­ли «продолжить». Серега — добрая душа — пригласил их к себе. Оч­нувшись лишь к полудню следующего дня от жуткой головной боли (видно, в водку выставленную кавказцами была намешана какая-то дрянь), он обнаружил в своем доме голые стены в прямом смысле этого слова. «Гости» унесли все, включая макароны, сахар, стираль­ный порошок, домашние тапочки и т.д. и т.п., не говоря о носильных вещах, обуви, бытовой технике. Потрясение от результатов набега «кавказских человеков» было настолько велико, что Серега всерьез подумывал о самоубийстве. Благо, здоровое начало в его натуре взяло верх.

Серега Л. — предельно искренний человек. Вспоминая о былой пожарно-технической службе, на наши хамские вопросы типа: «А взятки-то брал?», «А на лапу-то давали?» он добродушно щурится и кивает: «Брал», «Давали». Своей прямотой Серега мне симпатичен. В отношении причин, заставивших его отправиться в Сербию, он также откровенен: «Поехал денег подзаработать, да заграницу посмотреть». Совсем недавно Сергей доверительно посвятил меня еще в один фак­тор, что привел его в наши ряды: «Понимаешь, обстановку надо было поменять. Я же недавно лечился от этого дела (здесь он лихо щелкнул себя по кадыку). Врачиха, что уколы колола, и порекомендовала от дружков куда-нибудь подальше умотать. Я и умотал».

Сегодня была первая вылазка. Пришел в казарму серб из комсоста­ва, попросил десять человек. Пошли только добровольцы. Никто нико­го не назначал, никто ни на кого пальцем не указывал. Собственно, и указывать некому. Жесткой командно-подчиненной структуры в нашем отряде нет. У казаков, что стараются держаться особняком, верхово­дит, походный атаман Леха. Общее командование чисто условно осу­ществляет приехавший сюда месяца за два до нас Мишка Ц. Здоро­вущий парень, родом откуда-то из-под Саратова, также считающий себя казаком.

А вся наша первая вылазка легко вписалась в рамки четырех часов. На машине нас подвезли до линии сербских постов, Потом шли пеш­ком по тропинке, след в след. То подъем едва ли не под 45 градусов, то аналогично крутой спуск. Через час выбрались на какую-то высот­ку. Залегли между сосновых стволов. Серб, что нас вел, объяснил, путая русские и сербские слова, махнув рукой в сторону двух близ­лежащих, поросших лесом холмов.

·        Там две высоты, там мусульмане с пулеметами, скоро будем эти высоты брать. Без них дороги вперед нет. Впереди Джанкичи, за ними Г. ...

Посмотрели по очереди в бинокль. Ничего особенного не увидели. Заснеженные склоны. Ели, сосны, еще какие-то могучие деревья. У подножия одного из холмов аккуратный, с лета заготовленный умелы­ми крестьянскими руками стожок сена. Вокруг пунктирные линии человеческих следов. Кажется, никакого намека на войну, но нам на­стоятельно не рекомендовано подниматься в рост — местность отлич­но простреливается мусульманскими снайперами.

Первая вылазка прошла без единого выстрела. Слава Богу! Большое счастье, что на пути нашем не попалось ни одной мины. (И та, и дру­гая сторона имеют их в избытке и расставляют повсюду, где только можно. )Мины здесь за их внешнее сходство с баночками мясных кон­сервов ласково называют «паштетами». Соприкосновение с «паштетом» ничего хорошего не сулит — ступню или отрывает, или дробит взрывом. И в том и в другом случае инвалидность гарантиро­вана.

Первая вылазка напоминала о нашей поспешной и некачественной экипировке. Нет, резиновая обувь не для гор. Ноги в резиновых сапо­гах, как бы привлекательно они ни выглядели, разъезжаются, сколь­зят, а главное, стынут жутким могильным холодом. «Замерзнуть до костей» — не столь натянутая в подобных условиях аллегория. Ноги уже через полчаса перестаешь чувствовать. Еще через полчаса начи­нает казаться, что твои ноги — это нечто голое, лишенное даже ко­жи, живьем чувствующее каждый шаг, каждый уступ тропы, каждый порыв ветра.

Снова обращались к завскладу, к интенданту, к другим большим и малым сербским командирам с просьбой выдать нормальные солдат­ские ботинки. Бесполезно. В ответ слышали «уже до тошноты знако­мое «Нема» (в переводе не нуждающееся) и «Сутра» (что в переводе с братского сербского означает «завтра»). Совсем как в кабинетах «совковых» учреждений.

Вспоминая во всех подробностях вчерашний день, с удовлетворени­ем отметил, что первый выход в горы перенес отлично (Тьфу,, чтоб не сглазить!). Не отстал, не упал, даже не сбил дыхания. Отрадно, ибо я в группе оказался одним из самых «пожилых». Средний возраст «охотников» колебался от 22 до 26 лет. А мне 37 (!). В придачу порок сердца (гнусно звучит диагноз — «недостаточность митрального кла­пана»). Значит, еще что-то могу.

Впрочем, восторги преждевременны. Разные люди по-разному пере­носят нагрузки. И «второе дыхание» — явление специфическое. У одних оно появляется в середине пути, у других — в конце, у третьих - непредсказуемо когда. Так что неизвестно, что было бы и со мной, получи мы приказ отмахать еще километр-другой по горным тропам.

Двоим из нас этот марш оказался явно не по силам. Удивительно, но оба «сдохших» бойца из казаков. Первый Миша Т. — омский бога­тырь, имеющий более центнера веса. С такой массой в горах тяжело. Да' и возраст «Капельки», как в шутку окрестили его товарищи, бли­зок к моему «тиражному». Уже через полчаса движения у Мишки сдала, «дыхалка», лицо покрылось красно-фиолетовыми пятнами, ноги стали заплетаться и не попадать «след в след». Последнее особенно досадно, ибо подобный способ передвижения в горах — лучшее про­филактическое средство от мусульманских «паштетов».

Кстати, «Капелька» из всей казачьей половины нашего» отряда наи­более симпатичен. Образован, начитан, с чувством собственного до­стоинства, чуждый хамскому выпендрежу. Выпускник университета. Гуманитарий. Что толкнуло его, человека более чем здравого и зрело­го, на «югославские приключения», однозначно не ответить. Похоже, как и многие из нас, захотел проверить себя. Если выходы в горы станут регулярными, и к той поклаже, что тащили мы вчера на себе (гранаты, запасные магазины) будет прибавляться еще немалый груз (продовольствие, палатки, патроны и т.д.), парню придется, ой как, нелегко. Дай Бог ему втянуться, скинуть лишний жирок.

Другой «сдохший на марше» — ставропольский казачок — Володька Ш., невесть кем и неведомо при каких обстоятельствах награжденный малоласкающей слух кличкой «Кишечник». Совсем недавно отслужил действительную. Охранял зэков. Носил краповые погоны внутренних войск. Здоровье у «Кишечника», похоже, совсем неважное. Еще в «дурдоме» он обращал на себя внимание жутким гулким «лагерно-камерным» кашлем. Вчера же на тропе, уже через полчаса ходьбы он схватился за бок, отстал. Видели, как его рвало желчью. Этому парню придется туговато.

Однако, в первой горной вылазке Володька-Кишечник проявил себя не только как обладатель хлипкого здоровья. У парня — характер! Задыхался, спотыкался, блевал на тропе, но никому не позволил та­щить свой подсумок, автомат, сумку с гранатами. В ответ на все предложения о помощи посылал добродетелей на известные буквы. Личность!

Впрочем... По большому счету, по таким эпизодам о характере че­ловека можно судить в турпоходе. Война выдвигает другие критерии. Что за человек ставропольский казак Володька Ш., заслуживший столь нелицеприятную кличку, покажет время, покажет бой.

Перебирая в памяти детали вчерашнего дня, подумал и о другом: конспирация — конспирацией, патриотизм — патриотизмом, доверие -доверием, но было бы очень правильно каждого, кто изъявил желание  помочь братьям-сербам,  пропустить через  медиков-специалистов.  Чуть побольше хлопот сначала,  гораздо  меньше  проблем потом.

Принято решение выставлять ночные караулы Решение, безуслов­но, верное, ибо по прямой до мусульманских позиций от нашей ка­зармы-турбазы — всего ничего. Сербам же заниматься такими пустя­ками, как ночная охрана базы, похоже, просто несвойственно. Подход совершенно российский: «авось» не подберутся, «небось» не вырежут. Стоим по два часа. Совсем как некогда в советской армии, на срочной службе. Выпал жребий стоять с двух до четырех. Вспоминал Жито­мир, Львов и Ужгород, где некогда выполнял ' почетную конституци­онную обязанность по защите социалистического Отечества». Да, было время. И Отечество было, и законы действовали, и обязанности выполнялись.

Еще раз убедился, что резиновые сапоги — обувь вовсе не по сезо­ну. Вот бы раздобыть шерстяные носки! Знали бы, где придется на­ходиться и какой будет уровень экипировки, запасли бы все из дома, но... Люди, нас отправлявшие, клятвенно заверяли: с экипировкой никаких проблем, шмотки американские и эфэргевские, «все по люк­су», все чуть ли не с натовских складов.

Вышагивая положенные два часа под ясными боснийскими звезда­ми, подумал и о другом. Слаб и несовершенен духом человек, если такая мелочь как обувь может его волновать столь всерьез. Задумать­ся: ведь мы здесь — не «перекати-поле», не ханыги на шабашке. По большому счету, мы солдаты Державы, отстаивающие интересы вели­кой нации. Точнее, даже братства (славянского) наций. Верно, Дер­жава разрушена, на ее обломках правят бал картавые упыри, но это временно. Все возродится. Во всей красе, могуществе и величии.

Мы же — русские, оказавшиеся на югославской земле, — пред­вестники этого возрождения. Мы — прелюдия и- начало великого возрождения Отечества. А тут какие-то' ботинки, носки и прочая дре­бедень. Мелко! Стыдно!

Присматриваюсь к казакам, что составляют добрую половину на­шего отряда. Сколько противоречивого, неожиданного, взаимоисклю­чающего в их характерах и нравах. Дикость и бесстрашие, врожден­ные военные таланты и невежество, наивная доверчивость и высоко­мерное пренебрежение ко всем и вся, что к казачеству отношения не имеет. Все до единого, они твердо уверены, что казаки — это само­стоятельная нация, чьи корни уходят на десятки, если не на сотни веков в историю. Прислушаться к обрывкам разговоров, что доносят­ся из угла, где ими затевается своя станица — много интересного можно почерпнуть. Оказывается, существовали казаки еще до того, как русские вообще появились, что Рим и многие другие европейские города основали именно казаки, что Трою осаждали опять-таки те же казаки. Разумеется, и перспектива казачьего возрождения этим горя­чим парням видится не иначе, как в создании своего казачьего неза­висимого государства.

Подобные тезисы сидят в казачьих умах сверхпрочно. Никаких ар­гументов против они и слушать не хотят. Им и невдомек, что подобные теории очень на руку их закоренелым врагам — тем, кто мечом и огнем выполнял партийные директивы о «расказачивании», кто душил их дедов удавкой -коллективизации, кто десятилетиями изощренно разрушал их культуру и жизненный уклад. Когда прояснятся головы этих ловких и смелых Парней?

Группа «охотников» ходила в засаду. Ждали, по словам сербов, ка­раван с оружием и снаряжением для мусульман. Просидели часа три в снегу, вернулись, так никого и не дождавшись. Если бы не мины, не вероятность напороться на снайпера, встречную засаду и т.д. — это не боевая операция, а «мероприятие» в рамках военно-патриотической пионерско-показушной игры «Зарница». Кто-то из нас уже предполо­жил, что подобным образом и пройдет весь срок нашего контракта («походили, посидели, вернулись»). С предположением можно бы было и согласиться, если бы не стояли перед глазами свежие сосновые кресты с русскими фамилиями на кладбище в Вышеграде.

В последнее время очень сблизился с Владимиром Р. Владимир — рослый сорокалетний здоровяк. Выпускник общевойскового училища. Служил в горно-егерских частях. Специализация в наше время очень редкая. Дослужился всего лишь до старшего лейтенанта. Из армии был уволен.

·        За что? — не удержался я от лобового вопроса.

·        Был у меня в роте фрукт один. Азербайджанец. Большая сволочь. Лень и подлость в нем пополам замешаны. Движок у новой беэмпешки посадил.  Нервы сдали,  я ему в морду заехал.  Не рассчитал,  нос сломал. Тот заложил. Комиссия приехала. Меня и выперли...

Последние годы Владимир прожил в одной из донских станиц. Со второй женой. (Первая семья не сложилась). Занимался хозяйством. Выращивал скотину, птицу, разводил огород. Что привело его в доб­ровольцы? Владимир искренен:

·        Заработать хочу. По-человечески жить хочу. Хочу машину, шмот­ки хорошие хочу, обстановку. Я по гарнизонам десять лет на ящиках жил. Потому и с семьей ничего не вышло...

За внешней колючей жестокостью скрыта добрая душа. Видел, как с трогательной нежностью Владимир помогает неслужившим в армии добровольцам управляться с амуницией и оружием. Запомнил, как тепло рассказывал он о том, как возился с новорожденной скотиной в своем хозяйстве.

Навыки и знания Владимира могли бы обеспечить ему в здешних условиях карьеру полевого командира. Но он вовсе не стремится в начальники, предпочитает оставаться в тени. Похоже, командирством еще со времен армейской службы он сыт по горло.

У Владимира поразительная способность, скорее даже талант — в любых условиях обеспечивать порядок и спокойствие. С ним как ни с кем уверенно чувствуешь себя в разведке и в рейдах.

Не писал больше недели. Не было возможности.

В среду к вечеру в казарму пришли сербские командиры. Объясни­ли: ночью — операция, штурм двух высот, без которых развитие на­ступления на Г. невозможно. Подчеркнули: операция займет максимум день, поэтому выход налегке — без палаток, без котелков, без продо­вольствия, без одеял, брать только оружие, патроны, гранаты.

Подобное предложение отряд принял без энтузиазма. Сербам на­помнили о данных ими обещаниях обеспечить всех теплой одеждой и нормальной обувью. На стихийно возникшем, вечеобразном митинге было решено единогласно: ни на какую операцию никому не идти до тех пор, пока должным образом -не экипируют. На этом и порешили. Сербы ушли недовольными. Через час в казарму вошел наш командир Мишка Ц. Где он был, сказать трудно, но стоявшие с ним рядом чуя­ли запах ракии.¹ В путаной и сбивчивой речи он призвал всех пойти сербам навстречу и принять участие в операции.

Поворот «на сто восемьдесят» в поведении Мишки был расценен однозначно: налили ему сербы пару стаканов — вот он и запел по-другому. Впрочем, вслух подобных упреков Мишке никто не выска­зал. Каждый задумался. Каждый рассудил про себя приблизительно одинаково: первая серьезная операция, ответить сербам отказом — значит зарекомендовать себя в их глазах хлюпиками, попробуй потом отмойся, черт с ними, с этими резиновыми сапогами, с легкими лет­ними куртками. Разумеется, когда сербские командиры зашли к нам в казарму во второй раз, убеждать и уговаривать им никого не пришлось.

Вышли, как и было обещано, налегке. Только оружие, патроны, гранаты. Ни котелков, ни палаток, ни одеял. Накануне нас поделили на две группы. В первую вошли в основном казаки («станица»). Вто­рую, менее многочисленную, составили «мужики», т.е. мы — не каза­ки. Маршруты групп были различны. То ли вышеупомянутые высоты мы брали в клещи, то ли здесь присутствовал еще какой-то хитроум­ный жестко секретный план сербского командования — нам было неведомо. Собрались, вышли. Километров пятнадцать мы проехали на машинах, потом шли пешком. Цепью. С оговоренным заранее интер­валом в два-четыре метра. Впереди — сербы-проводники. По сути, это смертники. Первая мина — их. И от пуль «в лоб» им укрыться прак­тически невозможно. За ними мы, «след в след». Когда снег выше чем по колено — такая ходьба не в радость. Уже через полчаса на спинах впереди идущих расплывались темные пятна. Вскоре наполнилась влагой и собственная одежда. А мы-то так усердно ратовали за «утепление», за насыщение нашего «гардеробчика» теплыми вещами! Были бы они на нас надеты — взмокли бы еще быстрее. Нам нелегко, проводникам во много раз тяжелее. На некоторых склонах снег почти по пояс.

Разговаривать запрещено. Обмен информацией — знаками. Все команды подаются также знаками. Команд не много: «внимание», «стоп», «прислушаться» и т.д. Привал через каждые час-полтора. Лю­бопытно, по-сербски отдых — «одмор». Очень символично. Как только такая команда подается, мы попросту валимся направо-налево в снег. Лежим, хватаем настоенный на еловом духу воздух. Некоторые мо­ментально засыпают. Последнему я поначалу немало удивлялся, но к полудню на очередном привале сам провалился в блаженное глубокое забытье.

Во второй половине дня наша, меньшая по численности, «не каза­чья» группа вышла к заданной высоте. К великому удивлению, ни дзотов, ни бункеров, даже следов мусульман на ней не обнаружили. Что в это время делала большая казачья группа, мы не знали. Позд­нее выяснилось, что она попала в аналогичное положение — выйдя в положенное время на заданный рубеж — ни противника, ни следов его пребывания не увидела. То ли разведка у сербов оказалась слабой, то ли командиры намечавшие операцию, просчитались — непонятно. Итог одинаков — высотки оказались необитаемыми. Далее судьба наших групп складывалась по-разному. Казаки получили приказ укрепляться. Из камней, недостатка в которых не было, они сложили нечто среднее между блиндажами и хижинами, перекрыли это соору­жение ветками и кусками кровельного железа, что насобирали на руинах некогда существовавшего поблизости хутора. Позднее им за­везли палатки, сооруженные из старых бочек печки-«буржуйки». Вскорости была налажена и регулярная доставка горячего питания. Словом, «казачья» группа встала на позицию всерьез и надолго. Дваж­ды за неделю их беспокоили мусульмане. Один раз обстреляли из гаубиц, выпустили около десятка снарядов (обошлось без жертв).Во второй раз подобравшаяся поближе группа мусульман затеяла пере­стрелку. Наши в грязь лицом не ударили: обложили квадрат нахожде­ния неприятеля плотным пулеметно-автоматным огнем, а затем орга­низовали вылазку — попытались зайти мусульманам в тыл. Во время вылазки ранен один казак — Олег Ш. из Красноярска. Это первая потеря в нашем отряде. Мнения о причинах его ранения расходятся. Одни уверены, что Олег виноват сам — сунулся туда, куда соваться было категорически запрещено. Другие считают, что обстоятельства ранения самые обычные. Парню от подобного разброса мнений ничуть не легче. Первая пуля имела все шансы быть для него последней — смертельной. Но она угодила в один из спрятанных на груди автомат­ных рожков Вреда эта пуля не наделала, но развернула Олега на 180 градусов. Вторая пуля прошла навылет, прошив ягодицу и бедро. Кость, кажется, не задета. В ближайшем госпитале, куда его направи­ли на излечение, заверили: через пару недель вернется в строй. Дай Бог, чтобы все так и было!

Кстати, прежде чем попасть в госпиталь, Олег почти полдня про­лежал в своем шалаше, наспех перевязанный разорванным маскхала­том. Медицинских средств нам до сего дня не выдано. Медиков на позиции никто не видел.

Таковы приключения второй, большой «казачьей» группы.

В нашей, малой группе потери менее существенны. Поморозил ноги Юрка 3. из Питера. В середине недели его отправили с сербом-попутчиком в казарму. Юркины помороженные ступни и отсутствие на складе теплой обуви — вещи, понятно, тесно связанные.

Впрочем, что там чьи-то мороженные ноги! Всю неделю мы таска­лись по горным склонам. Сменили пять ночевок. Смысл всех этих хождений нам непонятен. Рейд — не рейд, разведка — не разведка. Зато возможностей нарваться на мину, засаду, пулю снайпера было сколько угодно. Однако, приказов, как известно, ни в одной армии обсуждать не принято.

Сегодня сербы в Боснии и Герцеговине противостоят не просто агрессивному режиму А.Изетбеговича. Против них ополчилась умело направленная мировым правительством несметная сила мусульманско­го фундаментализма. Помощь извне мусульманам Боснии и Герцего­вины уже не ограничивается долларовым дождем, оружием, снаряже­нием. Сюда стекаются отряды отменно натасканных в пекле Афгани­стана моджахедов из Турции, Ирана, Катара, Бахрейна, прочих му­сульманских государств. В числе наемников на антисербском фронте появились и граждане Болгарии — выходцы из районов традиционно­го распространения ислама. Сербы считают, что ничего славянского в этих людях не осталось, ибо главное — не кровь, а вера.

Впрочем, в истреблении сербов на территории Боснии и Герцегови­ны участвует не только мусульманский мир. Щупальцы мирового пра­вительства тянутся к сербскому горлу и через территории христиан­ских государств, иные из которых еще вчера считались дружествен­ными Югославии. Сотни диверсантов и головорезов тренируются в лагерях, расположенных на территории Австрии и Венгрии. В составе мусульманских военных формирований есть граждане США, Австра­лии, многих стран Европы. Почти половина оружия и боеприпасов, которыми убивают сербов, произведена в Германии, Италии, Канаде, даже Аргентине. Другая половина — оружие советское. Что-то попа­ло на югославский фронт со складов на территории бывшей ГДР, ши­роким жестом подаренных нашими властями правительству новой Объединенной Германии. Что-то произведено в некогда братских странах Восточной Европы по нашей технологии. Знали бы тульские и уральские работяги и конструкторы, в чьи руки попадут со временем результаты их трудов! Вот она изнанка «братства по оружию»!

Дважды за время горных хождений попадали под обстрел. На всю жизнь запомню эти гнусные звуки. Заунывный визг летящих пуль. Шуршащий свист приближающихся мин. Дико, но никто из нас до сего дня не знает, под чей огонь мы попадали. То ли мусульмане на­угад обстреливали маршрут нашего движения. То ли сербы вслепую сыпали огнем в сторону воображаемого противника.

Лишь на третий день сербы поставили нас на довольствие: со спе­циальными гонцами стали передавать хлеб, консервы, сало. Чем пита­лись до этого? Ничем. Правда, нашей микрогруппе из пяти человек повезло. Неподалеку от места первой (холодной, т.е. без костра) но­чевки шальной осколок убил серну. Сербы, оказавшиеся свидетелями этого «ЧП», освежевали тушку грациозного парнокопытного, раздели­ли между собой парное мясо. Перепало кое-что и нам. Засветло (в темноте костры первые две ночи разводить было запрещено) пожари­ли на автоматных шомполах мясо. Поели. Без хлеба и соли.

Все восемь дней хождения по горам нами командовал Владимир К. Родом он откуда-то с Псковщины. В Югославию прибыл двумя неде­лями раньше нас. Выездные документы оформлял, кажется, в Питере. Владимир в недавнем прошлом офицер-подводник. Последняя деталь биографии в сочетании с незаурядным ростом и чрезвычайной худо­бой определили его кличку: Перископ. С командиром нам,. похоже, повезло не очень. Владимир то ли в детстве недоиграл, то ли на флоте недокомандовал — его хлебом не корми, дай только нас построить, проинструктировать и куда-то послать: то наблюдать за соседним хол­мом, то прочесать ближайший склон и т.д. и т.п. Своей боевой задачи Владимир не знает, да и знать не может. Толковых карт на руках ни у кого нет, вводные от высокого сербского командования редки и проти­воречивы, да и связь с этим командованием попросту отсутствует. Неопределенность положения Перископа начисто лишает его душев­ного равновесия. Владимир часто нервничает, в общении с нами сры­вается на крик и грубость. Разумеется, мы отвечаем ему тем же.

Наблюдая за Перископом, я начинаю подозревать, что со флота он ушел не по своей воле. Похоже, его списали после обследования у психиатра. Об этом напоминают его глаза: мутные, бегающие, с гро­мадными белками, а главное — странное поведение: что-то среднее между манией преследования и манией величия. Впрочем, рассказы­вать о Перископе бесполезно. Его надо видеть. Длинный, какой-то негнущийся, состоящий, похоже, из сплошных шарниров, весь пере­поясанный ремнями, в неизменном бронежилете — он заметно отли­чался от всех нас. Кстати, о бронежилетах. Перископ — единствен­ный из нас обладатель подобной роскоши. Где, у кого и каким образом он его раздобыл — нам неведомо. Еще один пункт обещаний людей, которые нас сюда отправляли («вас оденут как надо, во все американ­ское и эфэргэшное, бронежилеты получите...») завис в воздухе. Впро­чем, что там бронежилет — касок, и тех у нас нет. «Нема», — разво­дит по этому поводу руками каптер — серб Славко и делает страш­ные круглые глаза. Нам к этому слову не привыкать.

Восьмидневное хождение по горам конкретного завершения не «имело. В последнюю ночь повалил густой мокрый снег. Меньше чем за час наши хлипкие наспех накануне сооруженные шалаши стали непригодны для ночлега. Ночь провели на ногах — топтались по оче­реди у хитро запрятанного в камнях костра. Как и в предыдущие но­чевки, был выставлен караул, однако его роль представлялась более чем относительной. Видимость и слышимость были, без преувеличе­ния, нулевыми. Очертания вытянутой руки растворялись в густейшей пелене мокрых снежных хлопьев. Задумай мусульмане, прекрасно знающие местность, вылазку в эту ночь — нам не сдюжить.

Ранним утром пришел приказ возвращаться в казарму. Увы, пока это единственный понятный, продиктованный здравым смыслом при­каз свыше. Без цели бродить по горным тропам до нитки вымокшими, не видя ни зги — занятие по меньшей мере никчемное. Тем более, что снег утром не прекратился, а повалил с новой силой.

Возвращались, проходя через лагерь первой, более многочисленной, в большинстве своем казачьей группы. Их блиндажи-шалаши с печами из железных бочек, с дверями из плащ-палаток, с лежаками из сухих веток, сена и одеял показались нам сказочными дворцами. О таких условиях все восемь дней горных странствий мы могли только меч­тать.

Надежды на, по крайней мере, двухдневный отдых в казарме не подтвердились. Уже утром следующего дня посыльный передал распо­ряжение передвигаться на позицию, занятую ранее «казачьей» груп­пой. Позиция — по-сербски «положай».

Позднее выяснилось, что решение о досрочном снятии нас с заслу­женного отдыха родилось не само по себе. Оказывается, едва мы пос­ле той кошмарной ночи погрузились в грузовик, «забузили» казаки. Полученная нами передышка показалась им незаслуженной. Сербское командование, не желая обострять отношений с русскими доброволь­цами, быстренько отменило решение о предоставлении нам двухднев­ного отдыха и снова заслало нас на положай.

С этого дня, кажется, определились, по крайней мере на ближай­шую пару недель, возложенные на нас обязанности. Нам поручено удерживать высоту 3. Ту самую, на которой закрепилась ранее «казачья» часть нашего отряда. Помимо автоматов в нашем распоря­жении еще пара пулеметов, изрядное количество ручных гранат, спе­циальные гранаты для стрельбы с помощью особых насадок из автома­тов. С последним видом оружия я, признаться, встретился впервые. Конструкция этого оружия до смешного проста. На дуло привычного и родного автомата Калашникова (туда, где обычно крепится пламегаси­тель) наворачивается специальная насадка. На ней крепится граната. (Сербы называют ее «трамблон»). Автомат заряжается холостым одиночным патроном и... пожалуйста, в вашем распоряжении... гранато­мет. Единственное «но» — зверская отдача. Поэтому «трамблонщикам» настоятельно рекомендуется не упирать приклад в плечо, а пропус­кать его без упора под мышкой.

Определен и график нашего нахождения на «положае» — четыре дня здесь — сутки в казарме.

В близком соседстве с нами — позиция сербов. У них иной ритм службы. Двое суток на позициях — двое суток в казарме — двое суток дома... «Не война, а санаторий», — шутим по этому поводу.

Продолжается обоюдное узнавание. Не устаешь удивляться хитро­сплетению судеб, особенностям характеров, биографий и т.д. Я уже успел обратить внимание на совсем юного паренька — Андрея П. в составе питерской, прибывшей сюда на пару недель раньше, группы добровольцев. Из всех нас он выделяется прежде всего возрастом. Андрею, как только что выяснилось, нет еще восемнадцати лет. Не­полные восемнадцать! Славное начало биографии у парня. Но это еще не все. Оказывается, малыш, как с учетом возраста окрестили его однополчане, воюет уже почти год! Начинал в мае прошлого года в Приднестровье. Вместе с другими лучшими представителями нации помогал тамошним русским отстаивать право оставаться русскими. Приднестровский опыт умножил в Абхазии. Там Андрей получил рат­ную специальность снайпера. Когда уезжал, на прикладе его винтовки было восемнадцать зарубок. В Абхазии платили неплохие деньги, но тот ужас, которого хлебнул там Андрей, вряд ли имел рублевый ко­эффициент. В десанте, куда он входил, погибло семьдесят процентов состава.

Всякий раз, срываясь из дома в очередную горячую точку, Андрей придумывал для родителей убедительную легенду. То он едет на дли­тельные сборы в спортивный лагерь, то вместе с молодежным интер­национальным отрядом отправляется строить коровники в Венгрию, то» что-то еще. Святая наивность его родителей!

Здесь, в Югославии, Андрей также снайпер. Правда зарубок на прикладе нет. Пока нет. Оглядываешь угловатую мальчишескую фигу­ру в пятнистом комбинезоне, лицо, едва успевшее познакомиться с бритвой, пытаешься представить этого очкарика в гражданской жиз­ни. Такому больше всего подошли бы нотная папка или скрипичный футляр в руки.

Самое нелогичное, смешное, а может быть и дикое, что по возвра­щении домой Андрея могут призвать «для прохождения действитель­ной воинской службы». Каково ему будет выслушивать сержантов-придурков? Сможет ли он стерпеть «наезды» старослужащих? Я мно­гое отдам, чтобы встретиться с этим парнем года через три-четыре и за бутылкой водки вдосталь наговориться.

Всякий день на положае  приготовление к ночи. Сплошное хож­дение. За дровами. За сеном. За продуктами. Плюс караулы, которые
выставляем с наступлением сумерек. Стоять приходится обычно дважды за ночь по полтора-два часа. День — ночь — сутки прочь. Казаки почему-то караульную службу игнорируют. Она им представ­ляется чисто «мужицким» малосерьезным делом. Схема их рассуждений такова: рейд, разведка, бой — это наше, казачье, стоящее. Что же касается караула, нарядов — это ерунда, пусть в эти игрушки «мужики» (т.е. все не казаки) играют. Причиной конфликта подобный подход не стал, ибо мы, «мужики», рассудили так: караул — форма обеспечения не только общественной, но и личной, собственной без­опасности. Если ты в этом заинтересован — отдежурь положенные часы, если нет — Бог тебе судья.

Кто-то очень верно подметил, что самая увлекательная охота — охота на человека. Описать ее невозможно/ Все это надо чувствовать. И силуэт врага в прорези прицела, и сладкий холод смертельной опасности, и неведомая сила, что вплющивает тебя в камни, когда над головой взвизгивают пули, предназначенные именно для тебя.

Пришло время изучать близлежащую территорию. С нашей горы в ясную погоду прекрасно видно несколько мусульманских поселков. С квадратиками кварталов, карандашиком минарета и прочими призна­ками населенного пункта в здешних краях. По прямой до поселков километров пять-семь. От сербов нам известно, что поселки основа­тельно укреплены и битком набиты мусульманами. В распоряжении последних не только стрелковое автоматическое оружие, но и мино­меты, артиллерия. Говорят, правда, у мусульман туговато с боеприпа­сами, но нам в это верится с трудом, — оттуда постреливают с за­видным постоянством.

Чтобы лучше знать местность, полдюжины «охотников» под началом командира Мишки решили сегодня предпринять что-то вроде развед­ки. Спустились по склону горы, на вершине которой расположен наш лагерь, миновали разрушенный хутор, куда раньше мы регулярно на­ведывались за дровами и за материалом для наших хижин-блиндажей, и... нарвались на мусульман. После десятиминутной перестрелки на­ши отошли. Организованно. С достоинством. Затевать бой смысла не было. Безрассудно «в лоб» атаковать неизвестное количество основа­тельно прикрытых «мусликов». В перестрелке ранен сибирский казак Мишка Д. Ранение, кажется, неопасно. В мякоть бедра. Кость не за­дета. С операции Мишка дошел сам, опираясь на поблизости выло­манный сук. ^

У Мишки уникальная внешность. Приплюснутый, странно вытяну­тый череп и обилие клочковатой растительности на лице роднит его с нашими очень давними предками. Отсюда и кличка, полученная в самые первые дни пребывания на югославской земле — «Человекообразный». Мишка — мастер. Из подобранного невесть где куска овечьей шкуры за неполный час он скроил молодецкую казачью папаху. Старая рубаха за один вечер превратилась в его руках в удобную безрукавку с отделениями для автоматных рожков. Мишка может починить обувь, продлить срок работы зажигалки, из веточек можжевельника и еще каких-то одному ему ведомых травинок приго­товить ароматный чай. Кажется, вот он — человек, о котором можно сказать: «золотые руки». Но у этих рук — специфическая особен­ность. Вещи и предметы, попадающие в эти руки, если не становятся шедеврами, моментально ломаются, пачкаются, портятся и приходят в негодность всеми известными в природе способами. Попросил Мишка у кого-то из наших перочинный нож — через сорок секунд у ножа сломано лезвие. Взял Мишка посмотреть у знакомого серба винтовку малоизвестной в России системы «маузер» — миг — и оружие стало бездыханной железякой.

Человекообразный — почти легендарная личность. На пути от юго­славо-румынской границы до Белграда он умудрился потерять порт­фель с хромовыми сапогами, фуражкой, гимнастеркой и прочими предметами казачьей амуниции. Для истинного казака, каким, безус­ловно, Мишка себя считает, эта потеря невосполнима. Обстоятель­ства «ЧП» до смешного просты. На одном из ухабов автобус, в кото­ром мы ехали, изрядно тряхнуло. Дверь открылась. Мишкины пожит­ки, лежавшие с краю, вывалились. Сидевший рядом и не спящий (!) в отличие от большинства нас Человекообразный все это видел. Увидев, сказал: «Тут чей-то чемодан, кажется, упал». Разбуженные этой фра­зой, мы осмотрелись, проверили наличие собственного багажа и, ра­зумеется,, никакого беспокойства не проявили. Человекообразный же, несколько удивленный нашим безразличием к собственным вещам, с чувством исполненного долга задремал. Часа через два, уже перед самым Белградом мы были разбужены его хриплой матерщиной. Ока­зывается, потерянный багаж принадлежал именно ему.

Смертельная опасность — тот же наркотик. Оказываешься в ситуа­ции, когда имеешь шанс быть убитым, проклинаешь судьбу и молишь Бога, чтобы пронесло, обошлось. Ругаешь себя последними словами за то, что добровольно попал в эту переделку. Но вот опасность минова­ла и... начинаешь чувствовать, что того самого ощущения смертельной опасности не хватает. Странно...

Не писал несколько дней. Не хотелось. Точнее: душа не лежала. Хандра накатила не сама по себе. Накануне кто-то пустил слушок о том, что бородатый журналист, т.е. я — чуть ли не «засланный». Это я-то, у кого все командировки за последние два года делились между Ираком, Южной Осетией, Приднестровьем и прочими далеко не рай­скими местами. Казаки, уже снискавшие здесь славу самых невеже­ственных, эту байку подхватили. Их делегация во главе с походным атаманом Лешкой интересовалась без особой вежливости, что я запи­сываю, почему у меня с собой диктофон и фотоаппарат. Я взялся было объяснять, но встретив тяжелые мутные взгляды собеседников, понял, что это бесполезно. Благо, в рюкзаке еще оставалась пара газет с моими материалами о той же самой Югославии, где я был всего полгода назад по приглашению патриотически настроенной час­ти сербской интеллигенции. Сунул газеты казакам: «Читайте. Вопросы  потом». Вопросов не было. Правда, извиниться за унизительный до­прос никто так и не соизволил.

Что же касается дикости и воинствующего невежества казачьей части нашего отряда, то всякий день дает их великое множество. Один недавний «культпоход» в баню чего стоит.

На днях сербское начальство, вняв нашим просьбам о необходимос­ти помыться, организовало «баню». Под баней подразумевался теплый душ в помещении расположенной аж в самом Вышеграде турбазы. На момент банного предложения на положае несла службу «мужицкая» часть нашего отряда, так что на помывку выехали почти одни казаки. После душа они вовсе не заспешили к ожидавшему их грузовику, а разошлись по этажам корпуса турбазы. Вмиг был найден общий язык с замками дверей кабинетов, началась тотальная проверка всех поме­щений. Велика была радость искателей, когда в одной из комнат были обнаружены почти ящик то ли забытого, то ли припрятанного пива и дюжина бутылок ликера. Если бы казаки на этих трофеях останови­лись! Из кабинетов тащили все: пепельницы, занавески, стаканы, кра­сочные проспекты. Что не запихивалось в карманы и сумки — рассы­палось по коридорам, выкидывалось в окна. Любопытно, как распоря­дятся «завоеватели» подобными «трофеями»? Не думаю, что эти вещи можно будет продать в местных прифронтовых условиях. Людям здесь не до красивых безделушек. Какой конфуз, если в казачьих вещах будут копаться югославские таможенники! Багаж мародера всегда с головой выдает его владельца.

Разумеется, уехавшие в .баню в казарму в тот вечер уже не верну­лись. Ночевали в «дурдоме», в том самом интернате для слабоумных детей, что служил нам приютом в первые дни пребывания на юго­славской земле. Ночь была бурной. После ликеров и пива казачки изрядно пошумели. Заодно и постреляли. И не только одиночными. Благо, не друг в друга, а по окнам, стенам, потолкам.

Нет оснований упрекать участников куража в «плохом поведении». Война всегда требует от человека максимального напряжения, макси­мальной отдачи. Чем жестче эти требования, тем диковиннее (особенно со стороны) и грубее формы разрядки. Так было всегда. В любые периоды любых цивилизаций. И все-таки перед сербами не­удобно. Они решили сделать нам полезное и приятное. Повезли за добрые тридцать километров русских добровольцев в баню, а те... попросту насвинячили. Впрочем, почему «те»? Не «те», а мы. Кому интересно, что меня не было в той компании. Все такие, значит и ты такой. Один за всех. Все за одного.

А наутро с нашей банной делегацией стряслась еще более непри­глядная история. Измученные похмельем соотечественники забрели на кладбище Вышеграда. Ракия в граненых стаканчиках, что по обычаю оставляется сербами на могилах родных и близких, была вмиг истреб­лена. Была выпита водка, предназначенная для мертвых!

На каждую ночь приходится один-два караула. Обязанности кара­ульного традиционны: вглядываться, вслушиваться и т.д. Заодно и поддерживать огонь в кострах-очагах, служащих обогревом наших шалашей-блиндажей.

Все успели обратить внимание на особую ясность ночей в здешних местах. Свет луны настолько силен, что без труда различается и по­ложение стрелок на циферблате ручных часов, и детали одежды на коллеге-караульном, что топчется у соседнего блиндажа метрах в тридцати.

Ночью немногим ниже ноля градусов. Днем немногим выше той же самой отметки. Солнце яркое. На солнцепеке даже жарко. Снег в го­рах день ото дня убавляется, но ручьев, луж, сырости нет и в помине. Проталины появляются на свет совершенно сухими. В этом, похоже, специфика здешнего климата. Влага то ли незаметно уходит вглубь, то ли моментально испаряется. На склонах гор уже проявилось мно­жество черных проталин. Это и радует (весна все-таки!) и насторажи­вает. Бесснежная поверхность — бесшумный и бесследный путь му­сульман к нашим позициям.

Днем нас снова обстреляли. Уже в который раз. Едва мы принялись за обед, примостив на коленях котелки с традиционным фасолево-свининным варевом, как в сантиметрах двадцати над палаткой зацвикали пули. Снайпер! Не устаешь удивляться гнусности их звуков. Раньше я думал, что самый неприятный звук рождает соприкоснове­ние металла со стеклом. Ошибался.

На огонь ответили, приблизительно определив место, откуда стре­ляли. Тем все и кончилось.

Этой ночью караульное время делил с Мишкой-Капелькой, сибир­ским казаком. С тем самым, который, благодаря избыточному весу, «сдох» в первом же рейде. Одиночество, ночная тишь и яркий лунный свет располагали Мишку к откровенности. Он с неподдельной грустью сетовал на окружение, на нравы в среде особняком держащихся ка­зачков. Оценивая последних, несмотря на собственную принадлеж­ность к ним, Капелька крут. По его мнению, в отряде слишком много «шариковых» и откровенных ублюдков. Обвинения не голословны. Мишка поражен фактами банного грабежа и последующей бездарной пьянки в «дурдоме», осуждает постыдную кладбищенскую похмелку. Вежливо слушаю, вежливо киваю, но откровенностью за откровен­ность платить не спешу, В недавнем рейде, при посещении разорен­ных мусульманских домов Капелька сам «отличился»: с агрессивной активностью пихал в свой вещмешок все подряд. Включая сильно потрепанное барахло, стоптанную обувь, грошовые никчемные безде­лушки. И этот человек претендует на принадлежность к касте интел­лигентов!

Впрочем, в характеристике тех, кто в нашем отряде причисляет себя к казакам, он во многом прав. Похоже, более чем на половину — это быдло — тупое, хамовитое, слабое до водки, заносчивое и само­уверенное. И привело этих людей сюда не стремление утверждать справедливость (об истинных причинах здешних конфликтов у них — нулевое представление), не желание помочь православным братьям в беде (кресты висят на каждом, но никто ни одной молитвы не знает, икон в казарме дюжина, но рядом с ними и курят, и матерятся), а желание пожить войной. Даже на деньги и трофеи им, по большому счету, плевать, главное — быть подальше от дома, семьи, обязанно­стей, законов, быть там, где главный закон — ствол, где можно чу­дить, пьянствовать, не думать ни о чем и ни о ком.

А еще недавно» на патриотических тусовках я с благоговением лю­бовался красавцами в казачьей форме с нагайками за голенищем. Вот они — спасители России, вот он — хребет национального возрожде­ния, — думал я. Старался не замечать, не воспринимать всерьез ни казачьи подразделения в составе «защитников» Белого Дома в августе 1991, ни ползучие идеи казачьей самостийности, их надменное высо­комерие ко всему русскому.

Если так пойдет дальше — созреет вывод: возрождение казачества в нынешнем его виде—процесс для Отечества малополезный, если не сказать — разрушительный.

Иногда все кажется сном. Густым, темным, тяжелым. Ущипнуть себя сильнее — окружающее пропадет, растворится, исчезнет. И снежные ковры в желтых солдатских автографах, и цыганистого вида шалаши-блиндажи, и неуклюже бесформенные от массы надетого ча­совые. А может быть — наоборот — все, что окружает меня сейчас — истинная подлинная реальность. И другой реальности нет.. Не су­ществует. Не существует постелей с белыми пододеяльниками, наво­лочками, простынями. Не существует кранов, готовых по твоему вы­бору одарить тебя горячей или холодной водой. Не существует метро, лифтов, театров, женщин, газет. Кажется, что не носил никогда соро­чек с галстуками, не пользовался телефоном, не начинал дня с газеты и кофе. Не существует большой, праздничной и бестолковой Москвы, не существует квартиры в Медведково, редакции на Чистых Прудах. Есть только шалаш с каменными стенами и крышей из плащ-палатки, есть подсумок с автоматными рожками под головой, есть «Калашников» под боком.

Подобное настроение охватывает всего через месяц пребывания здесь. А что чувствуют те, кто здесь три-четыре месяца?

По ночам наши утлые жилища сотрясаются от надрывного кашля. Простужено девяносто процентов состава отряда. Сказываются холод­ные ночевки и коренное отличие летнего обмундирования, выданного нам, от обмундирования зимнего, нами так и не полученного. Иные кашляют так тяжело и гулко, что кажется — еще чуть, и не останет­ся у них внутри ничего — ни легких, ни бронхов — только ухающая и бахающая пустота.

Отдельная тема — наше питание. Претензий здесь, в целом, нет. Вспомнить нынешний рацион средней семьи в нашем многострадаль­ном Отечестве — выходит очень даже терпимо. Завтрак представляет собой баночку мясного паштета или шматок копченого сала. К обеду на позицию в термосах доставляют горячее варево. В его основе чаще всего макароны, фасоль, мясные консервы. В ужин поедается, как правило, то, что остается от обеда. Вкусно, сытно, но однообразно. Последнее особенно ощутимо для тех, кто здесь находится три-четыре месяца.

Есть и еще два слабых места в нашем рационе. Это отсутствие черного хлеба (говорят, что в Югославии такого вообще никогда не пекли) и отсутствие настоящего чая. Вместо последнего на позицию привозят какой-то коричневый суррогат. Говорят, что этот напиток готовится из жженого сахара с добавлением настоя каких-то трав. Сербы пьют его с превеликим удовольствием. Мы, русские, видим в нем жалкую пародию на чай настоящий.

Ездили в баню. В Вышеград. Припозднились. Заночевали в ставшем уже родным интернате. С удивлением встретили в здании уже знако­мого нам Игоря Т. — питерского парня, раненного в ногу. До сего дня он не уехал. Причина — заминка в получении причитающихся денег (жалование плюс положенная по контракту компенсация за ранение) и отсутствие попутчика-сопровождающего в дальнюю дорогу. В одиночку путь на Родину он не осилит — болит недолеченная нога. Са­мостоятельно передвигаться на расстояние более чем в несколько десятков метров ему не по силам.

Встретили в интернате и другого старого знакомого — Сашку-Графа. Тот также дожидается каких-то последних формальностей пе­ред возвращением домой. Разговор с ним затянулся заполночь. Скорее это был не разговор, а инструктаж асом-ветераном нас, относительно недавно прибывших.

Если в ходе боя или сразу после него будете заходить в мусуль­манские дома — не спешите. Сначала гранаты в окна, в дверь, потом пару очередей налево-направо, только тогда входите. Не хватайтесь
за  барахло —  везде  могут  быть  мины.  Знайте:   здесь  мусульмане-фанатики. Почти у всех: детей, женщин, старух — в руках, под одеждой, где угодно — мины, гранаты. Если что — они подрываются. Так что хотите сами жить — валите всех подряд. Это не жестокость. Это - война! Или вы — или они! Я все это не с потолка взял. Сколько наших уже легло здесь из-за доброты своей. Понимаю, кто-то не мо­жет в старика или бабу стрелять. Не осуждаю, все мы — люди разные. Тогда просто в дом к мусульманам — не входите. Здесь еще один момент есть — сербы, кто рядом с вами воюет, очень внимание обра­щают на то, как мы, русские, к мусульманам относимся. Для них они — враги навечно. И они правы. Что здесь мусульмане с сербами тво­рили — кровь стынет. Так вот, мы с ними заодно. Не забывайте, если что — в бою они у вас за спиной. Поняли? Пулю-то не только спере­ди получить можно...

Вопросов по поводу этой импровизированной инструкции не было. Каждый переваривал молча, сам по себе. Только москвич рыжий Саша М,, округлив глаза, замотал головой:

·        Нет, я в детей стрелять не буду. Как же так — в детей...

Ему никто не возражал. Но никто и не поддержал. О том, что такое добро и зло, что нравственно или безнравственно, хорошо размыш­лять в уюте московской квартиры или в свете софитов за чашкой кофе в телестудии. А когда ты за тридевять земель от родного дома, когда твой тыл не прикрыт ни страной, ни вождем, ни законом — надеяться не на кого. Есть черта. По одну сторону ты и правое дело. По другую — зло и нечисть. Оттенков нет. Или ты — или тебя. При­ехал сюда — принимай эти жесткие условия.

Жизнь, кстати, подтвердила жестокую правду наставлений Графа. Уже в Москве, месяца через два после возвращения я узнал подробности гибели и тяжелого ранения двоих, из наших. Оба приехали после моего отъезда. Всевали сначала на нашем участке, недалеко от Вышеграда, потом их перебросили под Сараево. В бою ребята зашли в дом. Перед этим, заглянув в окно, увидели там одну ста­руху-мусульманку. Когда переступили порог — грянул взрыв. Оба парня выскочили. Один с развороченным животом, другой изреше­ченный осколками. Первый успел сказать: «Все». За Афганистан он имел орден «Красной Звезды». Второй — остался калекой.

Снова положай. Все в прежнем русле. Днем — хождения за дрова­ми, едой. Ночью — караул. Иногда с той стороны постреливают. От­вечаем взаимностью. Не без удовольствия. Сегодня ночью вспыхнула соседняя палатка- Причина — в карауле в -это время оказался парень, что накануне откушал «крутых» таблеток. Он-то и опрокинул соору­женную из старой железной бочки печку. У таблеток своя история. Они оказались в багаже у Сереги Пожарника.

·        Мне их Машка [жена — Б.З.] положила. Сказала: если выпить сильно захочется — прими. Я согласился, я же после лечения, — объяснял, добродушно щурясь, сам Серега.

Каким-то образом о таблетках узнали. Таблетки пропали. После этого среди нас несколько дней были те, кто смотрел на все вокруг очень удивленными с сильно расширенными зрачками глазами.

Тяга наших ребят к дурману — вовсе не свидетельство их пороч­ности. Это порождение той обстановки, где мы находимся. Обстанов­ка давит, плющит, переламывает. Водка (ее нет, и взять неоткуда и не на что) и таблетки могут, хотя бы отчасти, помочь перенести все это. Жутковато другое: Если спустя уже месяц многим здесь не по себе — что будет с ними дальше? Во что это может вылиться? Не надо забывать: каждый все двадцать четыре часа в сутки при оружии, да и в боеприпасах нехватки не чувствуется.

Сегодня продолжали оборудовать свой лагерь. В здешних местах сделать это ох как непросто. Мы стоим на горе. Окопаться невозмож­но. Лопата входит едва на треть штыка. Дальше — гора, гранит. Единственно возможный здесь способ подготовиться к бою — выло­жить из камней брустверы. Этим и занимались весь день. В ход по­шли камни, собранные до этого заботливыми крестьянскими руками в аккуратные пирамиды. Каждая — почти в человеческий рост. Похоже, не одно поколение собирало эти камни, готовя землю под поля и пастбища. Сколько сил затрачено во имя самого святого на земле дела! А тут пришли совсем другие люди с оружием, несколько дней — и собираемые не одно десятилетие камни превратились в брустверы. В приспособления для убийства одними людьми других. Впрочем, не столько для убийства, сколько для защиты. Когда эти камни вернутся на свое место? Когда на эти склоны вернутся люди, что заниматься самыми мирными делами, чтобы пасти скот и выращивать хлеб?

Вызвался сходить в разведку. Маршрут пройдет по тем самым мес­там, что несколько недель тому назад мы исходили под командованием Володи-Перископа. Накануне искренне и неумело помолился. К стыду своему, за исключением «Отче наш», до конца ни одной православной молитвы я не знаю. Молился своими словами. Жаль, что не записал эти слова, поднимавшиеся сами по себе откуда-то из глубины души. Все было в той молитве: и обращение к всемогущему Господу, и на­путствия своим малолетним детям, и добрые грустные воспоминания о несправедливо ушедших из жизни тружениках-родителях, и закли­нания, отводящие пули снайперов.

Разведка прошла тихо. Без выстрелов. На всю операцию ушло поч­ти четыре часа. Маршрут прошел через места наших прошлых ноче­вок. Кострища и ветхие лежаки из веток занесены снегом. Серб, старший нашей группы, внимательно осмотрев места былых стоянок, заключил: «Здесь были мусульмане». Выходит, вовремя мы отсюда снялись. Окружить наш лагерь и вырезать всех его обитателей в ту последнюю метельную ночь труда не представляло. Выходит, Бог нас хранил.

Обратил внимание на наш лексикон. Он очень специфичен. Для нас автомат — «ствол», есть — «хавать», убить — «завалить» и т.д. и т.п. Формируют язык окружение и обстановка. Что же они представляют из себя, если язык так близок лагерно-тюремной «фене»?

Птицы... Как много их здесь! Они невероятно красивы в своем раз­ноцветном оперении. Удивительно — птахи не смолкают даже во вре­мя перестрелок. То ли привыкли, то ли считают, что дела человече­ские их вовсе не касаются.

Сегодня в лагере событие — приехали телевизионщики. Не серб­ские. Не югославские. Наши российские, эсэнгевские (язык все-таки не поворачивается назвать их русскими). Белградские собкоры. Отку­да и как узнали они о месте нашей дислокации — нам неведомо. Это странно, даже подозрительно. Сначала два этих шустрых паренька добрались до лесной казармы. Там как раз стояла на суточном отдыхе смена наших. На положай журналистов привез сам Мишка-командир. Телевизионщики обошли весь лагерь. Снимали, записывали. Просили демонстрировать имеющееся в нашем «распоряжении оружие. Только считанные единицы добровольцев, прикинув, что к чему, предпочли укрыться в палатках или под предлогом поиска дров скрылись из ла­геря. Остальные из кожи вон лезли, дабы попасть в объектив. Сущие дети! Особенно усердствовали казаки. Они позировали от души и всерьез. По одиночке и погруппно. С оружием и без. Даже Володька-Кишечник, три четверти срока своей службы проболевший и нахо­дившийся в основном то в казарме, то в медсанчасти, облачился в пятнистую форму, затянулся ремнями, схватил в руки оружия столь­ко, сколько смог удержать. Ради такого торжественного момента была водружена на голову и гигантская белая лохматая папаха с красным верхом.

Ничего порочного в желании молодых людей от души попозировать перед камерой нет, но буквально пару дней назад эти же люди с пере­кошенными от злобы лицами утверждали, что все журналисты — суки, что всех их непременно надо «к стенке». Вот так. Вчера мешали представителей этой профессии с грязью, а сегодня перед ними же заискивают, давя и толкая друг друга, лезут в объектив. Велика власть тщеславия. Позднее стало известно, что приемы работы этих теле-ребят более чем странны. Перед теми, кого застали на базе в казарме, они выставили несколько литров водки. Сами почти не пили. Когда собеседники дошли «до кондиции», были включены камеры и микрофоны, посыпались «очень конкретные» вопросы.

Какие бы цели телевизионщики ни преследовали, от соблазна по­просить их помочь я не ушел. Эти ребята — единственный для меня шанс передать в Москву весточку о том, что жив-здоров. Уезжая сю­да, родным я наврал, что еду по приглашению Белградского культурного центра в Югославию для сбора материала о народных промыслах, культурных традициях и т.д. Надеялся, что буду иметь возможность хотя бы раз в десять дней звонить в Москву. Наивный! Ближайший населенный пункт, откуда можно дозвониться в Россию, находится километрах в шестидесяти от базы-казармы. Выбраться туда пока не представляется возможным. Потому и пришлось едва ли не слезно просить наших белградских собкоров позвонить домой в -Москву. Очень хочется, чтобы ребята мою просьбу выполнили. Пусть успоко­ятся сердца тех, кто меня ждет.

Удивительно, но телевизионщики знали мою фамилию и место прежней работы. Черт с ними! Пусть они знают мою биографию до последних¹ мелочей. Со всеми грехами и ошибками. Только дозвонятся в Москву!

Опыт, который мы получим здесь — уникален. Дай Бог не расте­рять его, не растранжирить на уголовщину. Не за горами время, когда этот опыт понадобится стране и нации. И тогда все мы, такие непо­хожие, с трудом находящие сегодня общий язык, снова соберемся вместе. Соберемся, чтобы выполнить большую работу по возрожде­нию Отечества. Да, эта работа будет грязной. Здесь будет действовать принцип: «Кто, если не мы? Кроме нас — никто!» Мы готовы.

Почему-то вспоминается все ранее прочитанное - о войне: В.Некрасов, Н.Кольцов, И.Эренбург, В.Быков, В.Астафьев, А.Барбюс, Э.Ремарк. Последний вспоминается чаще и чаще. В очень странной связи. Когда он пишет .о войне, то частенько упоминает слово «дерьмо». Гражданский человек на подобную деталь вряд ли обращает серьезное внимание. Подумаешь, причуда литературного , мэтра. А здесь... Очень актуальное пристрастие. Почти три десятка наших плюс полсотни неподалеку стоящих сербов. В итоге — у каждого дерева немалое количество солдатских автографов. Выручает запазды­вающая весна и обилие снега. Что будет, когда пригреет солнце — представить несложно. И смешного здесь мало. Воды сюда не наво­зишься. Сейчас кое-как топим снег в котелках, хотя бы изредка ста­раемся умываться. Летом будет сложнее. Беда, если заведется в лаге­ре какая-нибудь кишечно-желудочная зараза. Без врача, без медика­ментов придется туго. Дизентерия или что-то в этом роде может косить наши ряды похлеще мусульманских пулеметов.

Тихо дичаем. Главная причина — полное отсутствие информации. И о том, что творится в России. И о том, что происходит здесь, в Юго­славии, В казарме, куда мы изредка ненадолго приезжаем, есть теле­визор. Но что толку? Языка мы не знаем, Качество приема телепро­грамм отвратительное (то ли с антенной что-то, то ли такова специфика горной местности). Так что ощущение оторванности от мира — стопроцентное.

Растрогали пожилые сербки, навестившие нас вечером в казарме. Они притащили целый ворох теплых вещей домашней вязки: жилеты, носки, пояса. Настоятельно попросили сразу примерить. Искренне радовались, что все принесенное- оказалось впору. Какой добротой лучились их глаза! А у нас глаза, признаться, начало пощипывать. Не ожидали мы такого. Низкий поклон вам, сербские женщины.

Последние несколько дней ловил себя на крамольной мысли: а не пора ли домой? Пытаюсь убедить себя, что имею на это полное мо­ральное право. Зачем ехал сюда? Проверить себя. Кажется, проверил. Еще что-то могу. От пуль не прятался, каждодневную узду солдатских будней тянул наравне со всеми. Вторая причина отъезда — сбор ма­териала для книги или серии материалов о житье-бытье российских добровольцев на югославской земле. С этим, кажется, тоже все в порядке. Исписаны два блокнота. Дневник велся почти ежедневно. Вряд ли из всего этого получится что-то художественное. Другое важно. Тема — нетронута. Что бы я ни написал о русских в сегод­няшней Югославии — все равно буду первым, кто видел все это из­нутри, кто об этом напишет. Без громких фраз — это важно. Для истории, для нации, дли Отечества. Месяца с хвостиком, проведенно­го в шкуре добровольца, пожалуй, достаточно для того, чтобы иметь моральное право писать обо всем, что здесь происходит.

В отряде пополнение. Два парня с Украины. Пробрались сюда неве­домыми путями. Мотивы неясны. Парни не очень разговорчивы. Плюс два москвича. Один Николай Р. Относит себя к казакам и как доказа­тельство этой принадлежности носит в ухе серьгу белого металла. Словоохотлив, Пожалуй, даже слишком. Другой — Константин Б. — совсем еще мальчик. Я внимательно наблюдал за ним несколько дней, и сам факт появления его здесь мне начинает казаться нелогичным. Уж слишком он молод и чист. Едва-едва после армии. На, бесцеремон­ный вопрос: «ты-тo зачем сюда?» по-детски шмыгает носом:

·        Да так, интересно. Чего в Москве-то делать...

Аргумент слабый. Судя по всему, парень просто ищет себя. Ищет места в жизни, где он нужен и ценен. В Югославию Костя приехал с гитарой. Инструментом владеет почти профессионально. В Москве у него остались мать, отец, давно живущие порознь, каждый со своей семьей и девчонка, чье существование, похоже, сыграло не последнюю роль в его югославском выборе.

Забавно наблюдать, как Костя долго и обстоятельно, выпятив ниж­нюю губу, выбирает и меряет обмундирование, подгоняет ремни, то и дело посматривая на себя в осколок, служащий нам зеркалом. Сущий ребенок! А как сопит, возясь с полученным в личное пользование автоматом! Нет, что бы там ни говорили противники обязательной воинской повинности и прочие деятели пацифистского толка, истин­ный смысл, заложенный в понятия «мужчина» и «оружие» тесно свя­зан. Граничащее с культом отношение к оружию — лучшее свиде­тельство мужского начала, конкретный признак пола.

Оказывается, сербы уже начинают чувствовать разницу между рус­скими и казаками. Пожилая женщина, успевшая потерять на этой войне двух сыновей и ныне работающая на кухне нашей базы, в неза­тейливой беседе заключила: русы — это хорошо, это братья, казаки - не хорошо. Встретив наши недоуменные взгляды, пояснила: казаки - ракия — много-много (здесь она многозначительно хлопнула себя по кадыку тыльной стороной ладони), стреляют много-много.

Выводы пожилой сербки мы оставили на ее совести.

Кстати, пропажу оружия и новых комплектов камуфлированной формы сербы связывают именно с казаками, воевавшими здесь за месяц до нас.

Пусть сытенькие профессора и картавые мальчуганы до посинения талдычат с телеэкранов про общечеловеческие ценности. Мы знаем: человек запросто может оказаться в условиях, когда главными ценно­стями для него будут сухие шерстяные носки и кружка горячего чая. И не потому, что человек — скот, а потому, что таковы условия.

Караул, заготовка дров, завтрак, обед, ужин — бедноват ассорти­мент наших занятий. Но выбирать не из чего. В разговорах у костра с напарниками по караулу вспоминаем родных, гражданские профессии. Для некоторых эти темы достаточно болезненны. Кого-то бросила и прокляла жена, кто-то попал в переплет, из которого надо было как можно скорее уносить ноги. Московский казачок Ленька К. наехал за рулем своего «жигуленка» на какого-то именитого иностранца. Белорус Валерка Г. запутался в долгах. Кое за кем тянется и самая обык­новенная уголовщина. Что ж, в наших палатках места хватит всем.

Ура! Сегодня звонил в Москву. Дозвонился. Все живы, здоровы. Отлегло от сердца. Слава цивилизаций! Слышимость такая, будто от дома нахожусь в сотне метров.

Этого дня мы ждали больше месяца. Раньше ребята звонили в Рос­сию, на Украину, в Белоруссию и прочие регионы из Вышеграда. Сей­час такой возможности нет. То ли сербы отказали. То ли связь не в порядке. Поэтому пришлось ехать километров за шестьдесят от базы-казармы в небольшой городишко Р. На это ушел полностью день, отведенный для отдыха (пока поймали попутку, пока нашли в городке здание узла связи, пока выяснили коды нужных городов и т.д. и т.п.). До глубины души растрогали женщины — работницы узла связи. Узнав, что мы русские добровольцы, они немедленно побросали все дела, кинулись искать коды российских и украинских городов, приго­товили кофе. Из путанного разговора на диковинном русско-сербско-английско-немецко-украинском диалекте выяснилось, что городок в статусе прифронтового находится уже не один год, и не осталось здесь ни одной сербской семьи, где бы женщины не носили траурных платков, где бы не оплакивали павших в бою, замученных в концлаге­ре, просто сгинувших в никуда в кровавой смуте.

Человек, прошедший через кровь — человек совершенно иной фор­мации. Он не лучше, не хуже других, крови не видевших, крови не проливавших. Но он — совсем другой. Из другого измерения.

В последнее время среди русских становится все больше прошед­ших через кровь. Приднестровье, Абхазия, Сербия — главные адреса «фабрик взросления, фабрик прозрения». Людей, побывавших там — уже многие тысячи. Для нации — это отрадный факт. Людям, про­шедшим «горячие точки», уготована великая миссия. В их руках судь­ба нации и Отечества. Эти руки должны быть очень крепкими.

*  *   *

Вот уже сутки назойливо крутится в мозгу строчка В.Высоцкого:

«Мне этот бой не забыть нипочем,

Смертью пропитан воздух...»

Даже те, кто воюет на этой земле уже четыре-пять месяцев, в по­добный переплет не попадали. Бой шел шесть часов. Мусульмане наступали с трех сторон. При поддержке минометов и пушек. У нас трое убитых. Трое раненых. Та жизнь, которой мы жили до этого, с учетом всех перестрелок, рейдов, разведок и т.п. — шутливое недора­зумение по сравнению с тем, что обрушилось нас за эти шесть часов. Каждый переживший их имеет полное право ежегодно отмечать день 12 апреля как день своего второго рождения.

Восстановить в строгой последовательности все подробности этого дня невозможно. Мысли перескакивают с детали на деталь,»но все детали представляются несущественными. Внутри пусто. Ни страха. Ни горечи. Ничего. Только жуткая гулкая пустота. Наверное, это и есть то, что называют отрывистым словом «шок».

Таково ощущение внутреннее, а снаружи... Болят мышцы груди. Это после того, как волок на пару с казаком Сашкой П. положенного на одеяло убитого Костю Б. Правду говорят, будто покойники станов­ятся тяжелее. Его убило ровно на двадцатой минуте боя. Осколком. В голову. Не спасла чудом раздобытая Костей каска. Не спасли иконки, что бережно хранил он в нагрудном кармане. Осколок залетел под каску, снес верхнюю часть лба. Каска полна мозга и темной за­густевшей крови. В этой же крови перепачкан и новенький китель Кости.

Все это случилось с парнем в неполный двадцать один год. В Юго­славии он не пробыл и недели.

Двумя днями раньше мы ездили вместе в маленький городок Р, Звонить в Россию. Костя звонил матери и своей девушке. С матерью говорил не больше двадцати секунд — отрывисто сообщил стандарт­ное «жив-здоров», потом, переменившись лицом, буркнул: «Все, до свидания» и положил трубку. Нам пожаловался: «Вот, опять причи­тать начала». Кто знал, что мать и сын разговаривали тогда в послед­ний раз.

Двое других погибших вчера — Володька-Перископ и Димка-Мент. Тот самый Перископ, под началом которого бороздили мы не так дав­но склоны боснийских гор. Прости, Володька, за все недобрые слова в твой адрес. Прости за все хлопоты и волнения, что причинили мы, твои подчиненные, тебе —• командиру за время этого рейда. Кто же знал, что все так случится!

В Питере у Перископа осталось двое детей.

Каким запомнили они своего отца? Знали, куда и чего ради отправ­ляется он?

Судьба... Когда-то Володька удивлял всех чудным пятнистым амери­канским бронежилете м. Легким, прочным, элегантным. Каким образом попал он к Перископу, нам было неведомо. Скорее всего, Володька выменял его у кого-то из сербов-каптеров.

Предмет нашей зависти не спас Перископа. Первая и единственная пуля стала для Володьки последней, смертельной. Она угодила в шею. В аккурат на сантиметр выше кромки воротничка-стойки бронежиле­та.

Другой погибший — Димка-Мент — тоже из Питера. Совсем еще пацан. О нем известно немного. Выпускник какого-то эмвэдевского училища. В органах проработал совсем немного. То ли попал под зло­счастное сокращение штатов. То ли оказался неугоден постперестро­ечным начальникам-жуликам. Семьей, кажется, обзавестись не успел.

Димка и Володька прибыли в Югославию недели на две раньше, чем мы. «От службы не отлынивали, на службу не напрашивались». Помню, как Перископ искренне и горячо молился перед тем, как по­вести нас на операцию. Помню, как безропотно, с полуулыбкой таскал Димка по горным склонам свой пулемет.

Похоже, в последнее время Володька и Димка не поделили что-то с Мишкой Б. и прочими нашими, близкими к рангу полевых команди­ров. В итоге свою вахту на положае они несли не вместе с нами, а значительно правее, по соседству с оборудованным сербами пулемет­ным гнездом. Местом ночлега и базирования им служил деревянный,» рубленный из мощных бревен бункер. Несколько дней тому назад, возвращаясь из разведки, мы заходили туда. Посидели на добротных нарах, похлопали по могучим стенам. Бункер по сравнению с нашими утлыми хижинами представлялся уютной и надежной крепостью. Кто-то даже позавидовал вслух:

·        Хорошо устроились. Нам бы так...

Кто знал, что этот вызывающий нашу зависть бункер станет для Димы и Володи последним пристанищем. Ночью мусульмане подобра­лись метров на тридцать к его стенам. Около семи утра они открыли огонь. Пуля застигла Перископа прямо в бункере. Димка успел вы­скочить, но укрыться за стволами деревьев не смог. Слишком тонки были стволы, и слишком близко оказались мусульмане. Фактически Димку расстреляли в упор. Серб, видевший это, рассказал, что снача­ла Димка, обнимая ствол дерева, опустился на колени, потом уронил голову на руки. Мусульмане продолжали вгонять в него пули даже тогда, когда было ясно, что он мертв. То ли со страха. То ли в хищ­ном азарте боя.

Был в том бункере и еще один наш — Пашка Т. Спокойный, плот­ного сложения питерский парень. Из боя он вышел живым, но легко раненным. В спину. Пуля угодила в спину не потому, что он уходил из боя, и не потому, что мусульмане умудрились зайти в тыл. Когда начался бой, Пашка успел выскочить из бункера. Разумеется, не с пустыми руками, а с пулеметом и несколькими патронными коробка­ми. Отстреливался сначала лежа, потом поднявшись в полный рост. Ручной пулемет использовал как автомат. Поливал слева-направо и справа-налево. При стрельбе корпус разворачивал едва ли не на 180 градусов. В момент одного из подобных поворотов мусульманская пуля и ужалила Пашку в спину. Рана не опасная. Задеты только мяг­кие ткани.

В бою Пашка не только сдерживал натиск наступающего врага. Попутно он, мягко сказать, преподал урок мужества и самообладания нескольким оказавшимся рядом сербам. Последние, ночевавшие в том же бункере, в начале боя изрядно струхнули. Потом они освоились, но не настолько, чтобы принять участие в обороне. При первой же возможности они попытались попросту сбежать. Их намерения не остались для Пашки незамеченными. В сложившейся ситуации ему ничего не оставалось делать, кроме как направить на них ствол пуле­мета и потребовать совсем немного:

а) оставаться на месте

б) включаться в бой

Несмотря на невладение Пашкой братскими славянскими языками, сербы прекрасно поняли, что от них требуется. С позиции они уходили вместе с Пашкой. Только после того, как получен приказ об оставлении высоты.

Дико, жутко, стыдно, но Димка и Володька Перископ остались непогребенными там, где их застала смерть, на самом краю правого фланга линии нашей обороны. Виноватых нет. Бункер, где находились ребята, стоял на отшибе, в значительном отрыве от наших палаток-блиндажей. Сюда мусульмане подобрались вплотную. Бой напоминал дуэль. Только силы по сторонам барьера были очень неравны. С одной стороны питерский парень Пашка Т. в полный рост с пулемётом наперевес. (Плюс пара струхнувших и не скоро/опомнившихся сербов с автоматами). С другой — едва ли не сотня наступавших с трех сто­рон мусульман. Когда по приказу Пашка и сербы отошли, наступав­шие моментально заняли бункер. Володька и Димка остались там, где их застала смерть.

Попытки обратиться к военному начальству с предложением орга­низовать рейд в район правого фланга нашей былой линии .обороны результатов не дали. Сначала сербы просто отказались. Потом сосла­лись на невозможность подобной вылазки ввиду грядущих сложных и ответственных стратегических операций. Немногим позднее военное начальство согласилось «дать добро» на операцию, но на очень странных условиях. Во-первых, сербские проводники пройдут с нами только половину пути (далее мы будем двигаться совершенно само­стоятельно). Во-вторых, мы обязаны будем вынести с поля недавнего боя не только тела обоих товарищей, но и тела всех погибших там сербов. В-третьих, ко всему вышеперечисленному на нас возлагалась обязанность произвести разведку в местности, прилежащей к злопо­лучному бункеру.

Поколебавшись, мы, было, уже приняли эти жесткие условия, но от сербских командиров поступило распоряжение: «ввиду сложившейся непростой стратегической ситуации, помочь проводниками и тран­спортом не представляется возможным».

Идти вслепую, без прикрытия, без проводников, без огневой под­держки к месту недавнего боя, где наверняка оставлена засада — безумие.

Логика — логикой. Трезвость — трезвостью. Всему есть причины и объяснения. Только в голове все равно не укладывается: тела наших погибших здесь, на боснийской земле, ребят остались непогребенны­ми, достались в руки врагов.

Сараевское (мусульманское) телевидение в тот же вечер передало информацию о боевых действиях на высоте, где находились наши по­зиции. Оказывается, наступавшие мусульмане потеряли там более девяноста человек убитыми и почти столько же ранеными. Нас на высоте было пятнадцать. Троих убило в первые же минуты боя. Троих ранило. Арифметика строга. 90:9, В среднем по десять чьих-то жизней пришлось на каждого из нас. Кто были эти люди? Чем занимались до войны? Успели ли обзавестись семьями? Никому из нас это не инте­ресно. Мы на войне. В ночь после боя мы спали крепко.

После боя все мы надеялись на положенный «одмор» — отдых. На­дежды оказались очень и очень зыбкими. У нас еще в головах не улеглось, что троих своих мы больше не увидим никогда, а в казарме появился гонец из штаба с распоряжением: ехать на положай, занять позицию. Маленькое, но существенное «но». Эта предназначенная для нас, русских, позиция находится на отшибе, в отрыве от сербских позиций. Ее расположение очень напоминает расположение того бун­кера, где встретили свой смертный час Володька-Перископ и Дима П.

Нетрудно представить, какой была реакция наших парней на распо­ряжение сербского командования. «Опять нас подставляют», «Снова русскими дырки затыкают» — самые парламентские восклицания по этому поводу, прозвучавшие в тот вечер в нашей казарме.

Горько и досадно ощущать себя маленькой пешечкой в чьей-то се­рьезной игре. Впрочем, это ощущение — «чистые эмоции». Мы при­ехали сюда не по комсомольским путевкам, не за орденами, не за славой. Будь мы трижды хорошие, нельзя забывать, какими прини­мают нас сербские полевые командиры. «Славянское братство», «исторические корни», «единая вера» — для них вещи понятные, но в данном случае далекие и неконкретные. Мы — русские добровольцы — инструмент, средство решения боевых задач. К тому же мы, увы, все-таки чужие, приезжие, мы приехали, и мы уедем. Сербы для своих командиров — свои. В одной упряжке они прошли немало и неиз­вестно, сколько еще пройдут. Их надо беречь, потому что никто не знает, как будут разворачиваться события дальше. Мы же, повторяю, приехали и уедем. Разумеется, естественно, все непонятные и откро­венно горячие ситуации — в первую очередь для нас.

Есть славянское братство, есть общая вера. Но жесткая правда полевых командиров — сильнее. Наверное, так во всякой войне. Идеалы, благие порывы, чистые помыслы — одно измерение. Окопная правда — измерение другое. Куда более конкретное.

Нет смысла скрывать настоящие имена погибших. Отечество, на­ция, славянский мир должны знать имена своих героев. 12 апреля 1993 года рано утром в Боснии, недалеко от Вышеграда, в бою на высоте Заглавок погибли: Константин Богословский, Владимир Сафо­нов, Дмитрий Попов. Низкий поклон! Вечная память! Да будет им земля пухом!

Несколько месяцев спустя сербы взяли поселок, на окраине ко­торого в случайной яме были погребены тела Володи Сафонова и Дмитрия Попова. Русских добровольцев  перезахоронили на выше­градском кладбище.

Костя Богословский тоже похоронен на этом кладбище. Его могила рядом с могилами других троих русских, ранее здесь погиб­ших. Еще одна свежая могила — пуста. Опавший холмик. Казачья фуражка. Близкие и родственники увезли прах того, кто здесь был похоронен. Процедура перезахоронения, по словам «югославских вете­ранов», хлопотна и валютоемка. Легко ли сегодня простому смертному найти спонсора, который -отвалит две-три тысячи долларов на перевоз гроба из Боснии в Россию? А оформление документов, обивание поро­гов чиновных канцелярий и т.д.? Тем не менее, одного из наших, по­гибших на югославской земле, все-таки перевезли на Родину. Холм, после того, как гроб был извлечен, опал и почти сравнялся с землей. Крест оставлен. На нем имя, фамилия, две даты через черточку. По соседству мы вырыли могилу для Кости Богословского. Земля — вяз­кая, глина вперемежку с гравием и путаницей корневищ — неохотно поддавалась нашим лопатам. Будто не хотела принимать в себя еще одного русского, сложившего голову за тех, кто издавна жил на этой земле. Копали по очереди, часто меняя лопату на топор, чтобы спра­виться с хитросплетением корней. Едва углубились на пару штыков — наткнулись на остатки старой сербской могилы — желтые кости вперемешку с коричневой трухой гробовых досок. Вызванный из хра­ма отец Райко к находке отнесся спокойно. Объяснил:

·        Кладбище древнее. Могилам тесно.

Посоветовал собрать кости в пакет и закопать в изголовье под но­вым гробом.

За организацию похорон сербам, и отцу Райко особенно, сердечное спасибо. Все, что они могли сделать в этих условиях — они сделали.

На могиле укрепили крест с фамилией и двумя датами через чер­точку. Спи, Константин! Слава русским героям!

На похороны пришло много вышеградских сербов. Женщины плака­ли. Ни у кого не повернется язык назвать эти слезы неискренними. А из наших «расслабился» Вадим М. — сибирский казачок. В церкви при отпевании он трогал уже ничего не чувствующего Костю, тер свои глаза за стеклами очков и, шмыгая носом, повторял одно и то же:

·        Как же так, Костя? Как же так...

После поминок, наскоро организованных сербами в одном из при­мыкающих к церкви помещений, с Вадиком случилась истерика. До интерната, где нам предстояло переночевать, его вели под руки.

Вслух Вадика никто не осуждал, но по взглядам стоявших рядом было ясно, что сегодняшнее расслабление парню простят не скоро. Единственный из нас — очкарик, к тому же не вышедший ростом, Вадик и раньше был объектом шуток и розыгрышей. Теперь ему будет вдвойне труднее,

Впрочем, уверен, что напрямую за слезы на похоронах его никто не упрекнет. Не тот случай.               .             

Вспомнилось, как менялось отношение к «афганцам» в нашей стра­не, какие стереотипы создавались по этому поводу всемогущими средствами массовой информации. Сначала это — «воины-интернационалисты, помогающие братскому народу строить социа­лизм», герои, «прошедшие испытание огнем Афганистана». Потом они же стали представляться стране слепыми пешками большой политики, жертвами экспорта революции», попросту моральными уродами. За какие-то год-два — поворот на все сто восемьдесят градусов. Но при этом убитых отправляли за казенный счет на Родину, отличившихся жаловали отпусками и орденами, попавших в плен вызволяли, ране­ных лечили, вернувшимся домой помогали трудоустроиться, инвалидам давали пенсию. Плюс ко всему: обо всех писали в газетах, многих сажали в президиумы.

Ни один из нас ни на что подобное даже надеяться не может. Для всех нынешних государственных структур — мы вне закона. В офи­циальной картавоязычной прессе русских добровольцев в Югославии уже поставили на одну доску с «дикими гусями», с солдатами-наемниками. Случится что — надеяться не на кого. Отфутболят все просьбы посольство и консульство, отмолчится МИД. Некому будет хлопотать об отправке «груза двести» домой, никто не будет выкупать из плена.

Хуже всего вернуться отсюда домой калекой. Сволочам-чиновникам не объяснить, что такое «славянское братство». Раненный или покале­ченный на сербских фронтах — в России обречен: ни пособий, ни лечения. Помню, каким мытарствам и унижениям подвергались те, кто, повоевав в Приднестровье, вернулись в Москву, Питер и т.д. В приеме в военные госпитали им, как правило, отказывали («вы же гражданские лица»). Захлопывались частенько перед ними и двери гражданских больниц и поликлиник («у вас же полевое ранение, для этого нужны особые специалисты»).

Выходит, права на ранение и увечье мы просто не имеем. Иначе превратимся в жуткую обузу для родных и близких. И, разумеется, никаких орденов, пенсий, президиумов. Благо еще, если по возвраще­нии не будут таскать по повесткам в «компетентные органы». Многие из тех, кто прошел Приднестровье, эту чашу испили до дна.

Память возвращает меня в 12 апреля. Пытаюсь восстановить тот день во всех подробностях. Часто обращаюсь за помощью к тем, кто был тогда рядом со мной. С чего начинать хронометраж? С семи утра, когда раздались первые выстрелы? С разразившейся накануне ночной бури^? А может быть, с предыдущего дня?

Так сложилось, что вахту на положае мы несли тремя сменами. Одна смена — полностью из казаков. Вторая — из нас, «мужиков». Третья — смешанная из казаков пополам с «мужиками». Вечером накануне боя третья смена должна была отправиться в казарму на заслуженный отдых. С нею вместе уехали и казаки. Уехали не по причине недисциплинированности, а для переговоров с сербскими командирами по поводу задержки выплаты положенного нам скромно­го жалования. Наша, «мужицкая» смена против отъезда с позиции сразу двух смен не возражала. Всем уже порядком надоело наше пол­ное безденежье. К тому же последние несколько дней на высоте было тихо, с той стороны почти не стреляли и никто представить себе не мог, что мусульманам приспичит испытать нашу оборону боем.

Ночью разразилась буря, каких мы здесь еще не видали. С неба сыпало снегом вперемешку с дождем. Ветер задувал огонь в очагах-кострищах. Нести караульную вахту в такую ночь — не сахар. Дважды за смену пришлось поправлять сорванную бурей палатку. Ветер пробирал насквозь. Запись завывания и грохота той бури могла бы послужить прекрасным звуковым оформлением самого «крутого» фильма ужасов. Караульное время, как обычно, делил с Серегой-Пожарником. У соседней палатки .топтался Володька-Бес. За время вахты мы несколько раз сходились, перебрасывались пустячными фра­зами, в основном ругая погоду. Для собственного успокоения постре­ливали в мусульманскую сторону. Чтобы враг не думал, будто непого­да усыпила нашу бдительность.

К утру буря стихла. Небо расчистилось. В это время нас, спавших после караула, и разбудила автоматно-пулеметная трескотня. Я по­смотрел на часы: семь-пятнадцать. Бой затевался где-то справа, в районе высоты С. — нашей былой позиции. Валерка Г., забежавший в палатку, хлопнул по плечу: «Напад!» Что делать в этой ситуации, объ­яснять никому не пришлось. Суеты и страха не было. Выскочили из палатки, прихватив несколько ящиков с патронами. Залегли за камен­ными брустверами. Пальба к тому времени уже велась в наш адрес. Пули щелкали по брустверу, повизгивали над головой. О чем мы ду­мали в этот момент? Вряд ли о чем-то конкретном. Прикинули секто­ры обстрела для каждого (от камня до обломанного дерева, от обло­манного дерева до белого сарая), начали отстреливаться. Стреляли короткими очередями, а то и вовсе одиночными. Старались беречь патроны. Никто не знал, сколько продлится бой, и какие еще сюрпри­зы ждут нас в тот день..

Володька-Бес и Костя Богословский перебежками пробрались на холм, что поднимался в самом центре, нашей позиции, установили пулемет. В суматохе забыли прихватить с собой коробки с лентами. За одной сбегал Костя. Другую притащил я. Ленты • сразу пошли в дело. Бес начал прочесывать рощицу и заросли кустарника, откуда постреливали мусульмане.

Вскоре к Бесу и Косте присоединился Сережа Ф. Сережа — быв­ший прапорщик, какое-то время служил в Афганистане. Военное прошлое было главным аргументом для избрания Сережи командиром «мужицкой» части нашего отряда. В своем выборе мы не ошиблись. От полученной власти Сережа головы не теряет. Командует щадя наше самолюбие, учитывая индивидуальность каждого.

С момента появления пулемета на холме в центре нашей позиции прошло минут пятнадцать. Этого времени оказалось вполне достаточ­но, чтобы мусульмане пристреляли это место. Сначала по холму был сконцентрирован пулеметно-автоматный огонь. Чуть позднее ударили минометы. Я уже успел обратить внимание на гнусность звука летя­щей мины. Вой мины, предназначаемой именно для тебя, еще более неприятен. Несколько раз мины рвались совсем рядом с нашими бру­стверами. Тогда нас прижимало к земле горячей волной и осыпало землей вперемешку с каменной крошкой.

Четвертая или пятая мина легла рядом с пулеметом. Через несколько секунд после ее разрыва Бес закричал: «Костяна убило». Мог бы и не кричать. Я был в десятке метров. Я услышал бы эти слова, даже если бы они были произнесены шепотом. «Что случи­лось?» — спрашивали мои соседи по брустверу. «Ничего. Все нор­мально», — ответил я. Встретившись взглядом с Сережкой-командиром, понял, что случилось непоправимое.

Костю Богословского убило на двадцатой минуте боя. В июне ему только предстояло отметить двадцать один год.

Вспомнилось, как считанные дни тому назад затягивался Костя ремнями, обвешивался гранатами. Гранаты не пригодились. Ремни и форму залила густая темная кровь. Два дня назад он звонил матери в Москву. Рапортовал: «Жив, здоров, у меня все в порядке». «В поряд­ке» — двумя днями спустя обернулось жуткой, обнажившей мозг раной во лбу.

Следующей миной контузило Беса. Он почти полностью оглох. Те­перь-то ясно, что установка пулемета на самом верху, самом заметном месте была нашей непростительной ошибкой. Вот оно — отсутствие знания «грамматики боя». Поставленный на верхушке холма пулемет мусульмане сразу засекли и, разумеется, сконцентрировали на нем огонь.

Мины продолжали падать на нашу позицию и после того, как пуле­мет был убран с верхушки холма. Похоже, Володька-Бес просто при­тягивает их. Очередная рванувшая рядом мина приподняла парня в воздух и ударила о землю. Потом его долго и мучительно рвало жел­той дрянью и трясло в жестоком ознобе. Володька лежал за моей палаткой. Из-за угла видны были его неистово трясущиеся ноги в высоких шнурованных ботинках.

Володька Бес прошел Приднестровье. Семьей обзавестись не успел. В подмосковном поселке у него остались родители и сестра. Дай Бог, чтобы последствия контузии прошли для него быстро и безболезнен­но. В русское национальное движение он пришел по убеждению. Сов­сем молодым. Его боевой опыт — бесценное достояние. Этот опыт так необходим ныне нашему поднимающемуся с колен Отечеству.

На моих глазах ранило и Сашку К. Этого парня я встречал еще в Москве, где он обивал пороги патриотических редакций, прося помо­щи в организации выезда в Югославию. Не помню, чтобы он интере­совался суммой жалованья, сроками контракта и прочими условиями. Он просто очень хотел уехать в Югославию. Уехать, чтобы воевать на стороне сербов.

В этом бою Сашка, как и все мы, отстреливался, лежа за каменным бруствером. Когда плотность огня мусульман заметно увеличилась, пробрался к палатке, где находился серб с рацией. Попросил сооб­щить нашим в казарму обо всем, что здесь творится. Возвращался короткими перебежками, не забывая придерживать рукой как всегда лихо заломленный черный берет. До своего места за каменным бру­ствером он не добежал какой-то десяток метров. Мусульманская, пуля ударила его в голову. Ребята перетащили Сашку в палатку, наскоро перевязали. Пуля, по-видимому, задела какой-то важный нерв; он почти перестал видеть. Когда пришел приказ отходить, Сашку вели под руки. Я запомнил его белое как лист бумаги лицо и широко рас­крытые, но ничего не видящие глаза.

Ранен и Владимир Р., бывший офицер, прошедший горно-егерскую подготовку. Он сильно оглушен разорвавшейся поблизости миной, осколки камня посекли его лицо. Похоже, у него порваны барабанные перепонки.

Знал ли Владимир, ползая по горным склонам на учебном полигоне, где пригодятся ему эти навыки?

Очень по-разному вели себя наши парни в «бою. Кто-то материл наступающих, демонстрируя знание всех тонкостей бранного ис­кусства. Кто-то непрестанно курил. Кто-то насвистывал. Слева от меня лежали двое моих земляков — уроженцев земли тульской — Максим М. и Андрей X. Молодые, симпатичные, недавно отслу­жившие армию ребята. Они воюют без суеты, с достоинством, дело­вито, как будто занимались этим всю свою жизнь. При этом умудря­ются не зло подтрунивать над соседями и над самими собой. За время боя я несколько раз слышал их заразительный смех. Такими земляка­ми - можно гордиться. За свой левый фланг в том бою я был абсолютно спокоен.

Всех удивил Сашка Ф. — склонный к полноте, флегматичный ор­ловский парень. Первую половину боя он исправно поливал огнем причитавшийся ему сектор обстрела. Ближе к десяти внимание му­сульман переключилось с правого нашего фланга, где как раз нахо­дился Сашка, на фланг левый Сашкину позицию перестали обстрели­вать. Этой паузой он распорядился весьма своеобразно. Пристроил под голову подсумок с автоматными рожками и... заснул. Заснул в то время, как в считанных метрах слева от него вовсю трещали автома­ты. Орловский двадцатипятилетний парень мерно похрапывал на кам­нях в боснийских горах в разгар боя! Хватит ли фантазии, предста­вить на месте орловского Сашки «доблестного» янки, математически-умного немца, засушенно-вышколенного англичанина?

Меня же к середине боя разобрал жуткий аппетит. Пришлось полз­ком пробраться в палатку, соорудить нечто вроде бутерброда из пай­кового копченого сала и хлеба. Подняв, между делом, голову, увидел: стены палатки зияют доброй дюжиной дыр — отметин мусульманских пуль.

После часа дня подошло подкрепление — все наши, кто находился в это время в казарме. Похоже, до последнего момента никто из них не представлял, что здесь творится. Наверное, с таким трудом пере­данный по рации сигнал был оценен то ли как шутка, то ли как след­ствие излишней драматизации ситуации. Введение в бой для них на­чалось еще на полпути, когда мусульмане обстреляли грузовик. У машины пробиты скаты, чудом остался невредим водитель-серб. Каби­на прошита пулями в нескольких местах.

Вряд ли кто из приехавших готов был увидеть то, что открылось им на нашей позиции. Громадные ветки деревьев, срезанные осколками мин, масса воронок, изрешеченные пулями палатки, наконец, перене­сенный за палатку, испачканный густой темной кровью бездыханный Костя Богословский.

Поразил питерский доброволец Сашка К,, в гражданской профессии школьный учитель. Не обращая внимания на посвистывающие над головой пули, он снял каску (вторая после Кости Богословского каска в нашем отряде), опустился на колени, достал из-за пазухи тоненькую ветхую книжечку, начал читать молитву.

Обратил внимание, как изменились лица казаков. Раньше они несли на себе печать бравады, превосходства, надменного самодовольства. Теперь все это как рукой снято. Я увидел хорошие русские лица. Чуть растерянные, немного удивленные.

Досадно, что высоту, которую мы отстаивали в неравном бою шесть часов, пришлось оставить. Таков приказ сербского командования. Досадно, потому что боеприпасов у нас еще оставалось достаточно, да и помощь подошла немалая — почти три десятка наших.

Но приказ — есть приказ. Обсуждать его не положено. Уходили с высоты организованно, с достоинством. Патроны, которые не смогли взять с собой, сложили в костер В первую очередь вынесли заверну­тое в одеяло тело Кости Богословского, вывели под руки Беса и Саш­ку К. Высота Заглавок, наша былая позиция, провожала нас треску­чим салютом рвавшихся в костре патронов.

До казармы добирались, раза в три дольше обычного. Грузовик с пробитыми скатами и поврежденным мотором тянул еле-еле. Сербы рассказали о недавних попытках мусульман перерезать дорогу, пред­упредили о возможном нападении на машину. Тент с кузова грузовика пришлось снять, иначе было бы неудобно отстреливаться. Ехали, держа наготове автоматы со снятыми предохранителями. Молча. По­середине кузова на одеялах лежал Костя Богословский. Его лицо очень повзрослело после смерти. Рядом со мной ерзал на скамейке ставропольский казак Володька-Кишечник. Еще в начале дороги, встретившись со мной взглядом, он прошептал:

·        Не могу... Крыша едет... Кажется, сейчас начнут стрелять... То ли из-за того камня. Видишь, там... То ли из-за тех деревьев... Ничего не могу сделать. Кажется, начнут стрелять, и меня завалят. Не могу...

И это говорил Кишечник. Тот самый, от скабрезной похвальбы ко­торого мы все уже порядком устали. Позировать в папахе, в ремнях, с оружием перед объективом заезжих телевизионщиков — это одно. Почувствовать собственным позвоночником ледяное дыхание смерти — совсем другое. Но вины ставропольского казака здесь нет. Это только в толстых книгах пишут, как человек распоряжается своими нервами. В жизни все куда сложнее.

·        Соберись, — так же шепотом сказал я Володьке и ощутимо ткнул его кулаком в бок.

Кажется, он понял меня правильно.

Первым, кто встретил нас на лесной базе, был Андрей-Малыш. Он уже все знал. И про внезапное наступление мусульман. И про гибель ребят. Последнее известие потрясло его С Володей Сафоновым и Дмитрием Поповым Малыш был очень близок. Вместе в Питере они искали «югославский» канал, вместе ехали, вместе ели, спали, меряли километры горных боснийских троп. В том рубленом бункере, где смерть настигла Дмитрия и Володю, Малыш должен был быть, и только чудом не оказался. Накануне, буквально за несколько часов до выезда на вахту, на положай, у него окончательно развалились (вот оно, качество снабжения обмундированием русских добровольцев) ботинки. Попытки обратиться к Славко-каптеру результата не дали. Как обычно, тот таращил глаза и разводил руками: «Нема» , «сутра». Просить у кого-то ботинки напрокат было бесполезно. У Андрея, не­смотря на юношеские восемнадцать лет, сорок пятый размер ноги. Таких ног в отряде всего несколько.

·        Чего уж там, оставайся, — посоветовали ему. Он и  остался. Остался... в живых.

Теперешнему его состоянию не позавидовать. Малыш чувствует за собой вину за гибель Володьки и Димы.

·        Если бы я был с ними, все бы было по-другому, лучше бы меня, чем их, — бессвязно повторяет он и размазывает слезы по щекам, к которым бритва еще ни разу всерьез не прикасалась.

Мы, как могли, утешали Андрея. Он ни в чем не виноват. Просто ангел-хранитель простер накануне над ним свои крылья. Судьба.

Сербы пересказали нам содержание новостей, переданных по са­раевскому (мусульманскому) телевидению. Оказывается, среди тех, кто наступал на нас 12 апреля был один наш соотечественник — с какой-то очень типично русской (не запомнили, к сожалению) фами­лией. Какими ветрами и на каких условиях занесло его в армию му­сульманской Боснии — нам неведомо. Русский стрелял в русских! За тысячи километров от границ Отечества. Сараевские политики моментально уловили всю политическую значимость подобного факта. Рус­ского, наступающего на высоту Заглавок в составе мусульманского отряда моментально (едва ли не в тот же день) показали по телевиде­нию! И не просто так. А в момент вручения ему какой-то награды боснийским командиром. Что ж, дураки и сволочь — главные орудия политиков. Но не дай Бог этому пареньку попасть в каши руки.

В той же передаче крупным планом были показаны тела Володи Сафонова и Димы Попова. При них обнаружены документы, записные книжки и что-то еще, что с головой выдает в них русских. Разумеет­ся, официальное Сараево брызжет по этому поводу слюной. И пыта­ется извлечь политический навар из сопоставления фактов присут­ствия русских по обе стороны фронта. Нам, по большому счету, на все это плевать. Беспокоит только одно — тела наших оказались в руках врагов, на вражеской территории. Видит Бог, нашей вины в этом нет.

Только теперь начинаешь понимать — насколько глупы и лживы все книги о войне. Именно все. В крайнем случае — 99,999%. Ложь и глупость. Тонны, тысячи тонн лжи и глупости, на которые изведено столько бумаги, картона, типографской краски, за которые получены гонорары, премии, дипломы, ордена, звания.

Ох, и тяжко мне придется, осознавая все это, по возвращении в Москву выдать что-то наподобие «дневника добровольца». Кому нужна будет такая книга? И дело даже не в отсутствии средств на издание,» не в сложности распространения книги. Кому нужна книга о войне без красочных баталий, обаятельных героев, воспитательно-назидательных выводов и обобщений? По большому счету такая книга не нужна ни патриотам, ни демократам. И для тех, и для других она — покушение на политический капитал, разрушение удобных схем.

Вот об этих вещах, пожалуй, задумываться надо как можно меньше. Книгу сделать я обязан. За ней я сюда и ехал. Из-за нее рисковал.

Понемногу привыкаем к новому ритму жизни. Если раньше несли вахту — службу на одном месте — на высоте Заглавок (недавно ши­роким жестом сербского .командования подаренной противнику), то теперь приходится выезжать в три-четыре места. Где-то меняем сер­бов, где-то друг друга. Системы нет. Куда-то сегодня требуются десять человек. Через два дня на ту же высоту, в тот же бункер сербы про­сят всего троих. Бестолковщина! Очень часто место нашей вахты оказывается в значительном отрыве от сербов. И это при отсутствии или крайне неудовлетворительной работе рации, при нашем полном незнании местности...

Горько и грустно признавать: недоверие к сербам (особенно после боя 12 апреля) возрастает. «Сербы на наших горбах выезжают», «сербы русскими все дыры затыкают», — эти тезисы прочно утвердились в сознании почти каждого добровольца. Однако, о том, что ока­зался здесь — не жалеет никто.

Сколько продлится война на югославской земле? Этого не знает никто. Но нам кажется, что сербы, с которыми мы делим караульные вахты, выходим в рейды, просто встречаемся в казарме, уже смер­тельно устали от войны. Они не высказывают этого вслух, но об их усталости говорит все: выражение глаз, интонация речи, замедленные движения. И это несмотря на то, что каждый серб ни на секунду не сомневается в справедливости войны, в святости ее целей. Похоже, что война — самый энергоемкий вид человеческой деятельности, и фронтовая усталость — самая тяжелая усталость. Уверен, термин «смертельная усталость» придуман фронтовиком.

После боя 12 апреля, после потери тех, с кем делили все, что имели, мы стали немного дружнее. Похоже, сгладились ранее еже­дневно проявлявшиеся противоречия между «мужиками» и казаками. Последних здорово осадил факт их неучастия в мясорубке, что пришлась на некогда знаменательную дату советского календаря — День космонавтики. Так получилось, что самые главные события про­изошли без них. До этого каждый, кто причислял себя к казакам, был твердо уверен, что они в отряде — главные вояки, что все боевые задачи решаются исключительно их, казачьим, потенциалом. «Мужикам» же отводилась роль второстепенной, вспомогательной силы. Бой 12 апреля разбил эту схему вдрызг. Оборону держали одни «мужики». Держали на «пять с плюсом», грамотно и мужественно. При этом никто потом не стучал себя кулаком в грудь, не кичился своим участием в бою, не кричал: я — герой.

Впрочем, что такое героизм, кого можно называть героем? Извеч­ные вопросы. Наверное, всякий добровольный, осознанный риск чело­века собственной жизнью во имя высокой цели — это и есть героизм. Если так — то мы все (ни много — ни мало) и есть герои. Любой из нас мог оказаться на месте Кости Богословского, Володи Сафонова, Димы Попова, сложивших свои головы за православных братьев.

Совсем не вижу снов. Сплю глубоко и крепко. Одинаково крепко и в казарме на койке, и в «поле», зачастую на голых камнях, положив под голову подсумок с автоматными рожками. Засыпаю, проваливаясь в блаженную мягкую пропасть. Почему ничего не снится?

Начинает казаться, что отношение сербов к нам после 12 апреля меняется. Это очень трудно объяснить. Внешних признаков этой пе­ремены почти нет. А вот внутренне... Кажется, появилась какая-то стена, дистанция. Стена отчуждения, недоверия и даже страха. Думал, что мне все это мерещится. Поговорил с однополчанами — они солидарны со мной. Откуда отчуждение? Серега П. командир нашего «мужицкого» взвода рубанул сплеча:

·        Тут война — дело темное. Возможно, и сербы, и мусульмане одну игру играют. Играют — время тянут, жалеют друг друга. А тут мы появились. Коснулось дело — на Заглавке показали, как воевать надо. Сербы и струхнули, теперь им с мусульманами сложнее догово­риться будет...

Выводы нашего командира, в тайны большой дипломатии не посвя­щенного, абсурдны. Но какая-то почва под ними, похоже, все-таки есть. 12 апреля я своими глазами видел, что немало сербов, населяв­ших палатки, расположенные в тылу наших шалашей-блиндажей, в бой, несмотря на наличие оружия и боеприпасов, попросту не вступа­ли. Почему они не стреляли^¹ Ждали приказа? Или наоборот, выпол­нили данный свыше приказ Почему бой на участке сербско-мусульманского фронта превратился, по сути, в русско-мусульманскую стычку?

Все, кто был на левом фланге нашей обороны в тот день, прекрасно помнят, что сербы из ближайшей к нам палатки на всем протяжении боя (шесть часов с лишним*) наружу носа не высунули. Палатка могла показаться необитаемой, если бы не облачка табачного дыма, с завид­ным постоянством появлявшиеся над ней.

·        А неплохо было бы туда гранату швырнуть, — вполне серьезно предложил один из моих земляков-туляков.

Гранату решили все-таки не бросать. (Никто не знал, сколько про­длится бой, и боеприпасы надо было беречь). Авторитета же сербам подобная ситуация, разумеется, не прибавила.

Не пора ли домой? Эта мысль с каждым днем все настойчивей бес­покоит меня. Те задачи, которые я первоначально намечал перед со­бой, выполнены. В шкуре русского добровольца я побыл сполна, всего хлебнул, материал для книги собрал. Пожалуй, пора!

В отряде не я один подумываю об отъезде. Чемоданные настроения у Сереги-Пожарника, рыжего Сашки-москвича, Владимировича — отставника. Немало готовых сняться имеется и среди казаков. Каж­дый причины отъезда объясняет по-своему. Очкарик Вадим и  Володька-Кишечник говорят прямо: муторно, устали, надоело. Сибирский казак Николай всерьез озабочен своим здоровьем. Я верю ему. Нико­лаю уже за сорок. В первые дни пребывания на югославской земле он всерьез простудился. С тех пор хворь не покидает его. Каждую ночь он будит нас своим гулким «камерным» кашлем. Таблетки и порошки, что дала ему в медпункте сербка-медсестра, не помогают. Кашляет Николай ужасно. При каждом приступе кашля его лицо искажается гримасой, в груди гудит, булькает и ухает.

Серега-Пожарник объективных оснований отъезда не ищет:

·        Мне тут все ясно. Повоевал и хватит...

 

Рыжий Сашка внятно причин своего чемоданного настроения не объясняет. Ссылается на ноющую, простреленную румынской пулей еще в Приднестровье, ногу, какие-то неотложные дела в Москве.

Впрочем, нога здесь, похоже, ни при чем. Уже в самом первом рей­де он бесил всех своим непониманием ситуации. Дается команда: «Полная тишина» (это в тот самый момент, когда запросто можно нарваться на засаду) — Сашка начинает что-то насвистывать или едва ли не в полный голос рассказывать какую-нибудь байку из своей бы­лой мореходской жизни (некогда он плавал на судах торгового флота). Команда: «Идти гуськом. Интервал три-четыре метра» — Сашка или буквально наступает на пятки идущего впереди, или отстает метров на десять, залюбовавшись какой-нибудь птахой в еловой кроне. Не выдерживает никакой критики его методика обращения с оружием. То, зазевавшись, он упирает дуло автомата (со спущенным предохра­нителем и досланным в патронник патроном) в спину идущего впере­ди товарища. То начинает чистить автомат, забыв вытащить все тот же досланный в патронник патрон. О недопустимости подобного от­ношения к «стволу» Сашке говорили не раз. Было дело, даже едва за это не поколотили. Бесполезно. Он — часто моргает светлыми ресни­цами, таращит глаза и... ничего не понимает. Лично я уверен — Саш­ка немного «не в себе». Вывод не поспешен. Не я один видел, как он разговаривает сам с собой, как часами бродил вокруг казармы, взяв' на руки подобранного где-то пятнистого кота, что-то рассказывая ему и т.д. и т.п. Его отъезд для отряда — благо, ибо присутствие ежеми­нутно чревато «ЧП».

В числе кандидатов на отъезд назван и Владимирович — отставник. Эта фигура требует к себе особого внимания. Впервые я увидел его на вокзале в день нашего отправления. Из общей массы добровольцев он выделялся не только своим возрастом (ему уже за сорок), но и особой административной суетливостью. По обрывкам фраз я понял, что он бывший офицер-десантник, и в нашей группе едва ли не самый главный. Последнее меня тогда нисколько не смутило, ибо кому как не бывшему офицеру руководить нами, добровольцами. Доверия при­бавили и туманные намеки Владимировича на связи в патриотических организациях, личные контакты с лидерами оппозиции. Плюс ко всему его личный боевой опыт, якобы приобретенный в горячих точках от Египта до Приднестровья.

Однако самые первые попытки Владимировича командовать в груп­пе потерпели крах. Казаки просто послали его в известном направле­нии. «Мужики» вежливо выслушивали его до конца, но делали все по-своему. Тем не менее, при первых контактах с сербскими командира­ми Владимирович отрекомендовывался чуть ли не командиром группы. Впрочем, этим его «командирство» и кончилось. Отряд поглотил бывшего офицера. Бывший офицер бесследно растворился в отряде. Позднее выяснилось, что Владимирович военного училища не кончал, в армию попал после гражданского ВУЗа (отслужил два года лейте­нантом, потом остался), а всю службу занимался парашютной подго­товкой (считай, спортсмен чистой воды). Нуждались в основательных пояснениях и строки его биографии, где говорилось о пребывании в горячих точках. До одной такой точки он просто не доехал. В другую попал, но в боевых действиях не участвовал, занимаясь парашютным инструктажем.

Крах командирских амбиций Владимировича — еще одно подтверж­дение простой истины: боевая обстановка самозванцев не терпит.

Наверное, к лучшему, что Владимирович так легко, уже в первые дни расстался с претензиями на командирство, иначе... До греха было 0ы очень близко. Я видел, как в один из критических моментов у него жутко тряслись руки, и он, бывший майор, лишь с пятого раза при­соединил рожок к автомату. В другой раз, заряжая тот же самый ро­жок, он уронил с полдюжины патронов в костер, даже не заметив этого. (Лично откидывал палочкой с углей уже порядком нагревшиеся патроны). Словом, и его отъезд для отряда — беда вполне пережи­ваемая.

Живем странной жизнью. Графика несения вахты нет. Иногда, ка­жется, сербы вообще забывают о нашем существовании. По нескольку дней валяемся на койках в казарме. Выезжаем, не имея на то никаких причин, в Вышеград. Всякая такая поездка обязательно сопровож­дается обильными возлияниями. Когда сербы вспоминают о нас, вы­езжаем на вахту, ходим в рейды. Стрельбы совсем немного.

Очень по-разному складываются отношения с сербами. В отноше­ниях с военными, я уже отмечал, появился холодок отчуждения. Нас это нисколько не смущает. Наша совесть чиста. Мы приехали сюда не праздными туристами. Воевать так воевать. Люди гражданские про­должают удивлять нас проявлениями теплой заботы и дружеского внимания. Недавно к нам, троим русским, отдыхавшим на скамейке в центре Вышеграда, подошел пожилой серб. Несколько минут стоял рядом, прислушиваясь к разговору, потом уточнил: - Русы?

Услышав утвердительный ответ, ушел. Вернулся через четверть часа с пакетом в руках. Пакет молча вручил нам, так же молча пожал руку каждому и ушел. В пакете оказались две бутылки марочного рома. Последнее особенно удивительно, ибо официально в Вышеграде сухой закон, и алкоголь из торгового ассортимента исключен (однополчане покупают ракию с немалым трудом из-под полы где-то на окраине города).

Растрогал и недавний визит в казарму трех пожилых сербок из расположенного поблизости села. Вошли молча, улыбаясь, В руках у каждой по стопочке вязанных из домашней шерсти «носков и жилеток-безрукавок. Так же молча женщины раздали эти сокровища нам, по­клонились и ушли. К стыду своему, мы не успели даже спросить их имен и точного названия села, откуда они пришли.

За время нахождения здесь вырабатывается странное, военно-потребительское отношение к природе, к окружающему ландшафту. К деревьям, кустам, обочинам, камням — подход строго конкретен, че­рез призму «как это может меня защитить от пуль». Топаешь по гор­ной тропинке с вязанкой дров за спиной, посматриваешь налево-направо, а в голове вертится незатейливая схема: если стрелять нач­нут слева — упасть за тот серый камень, если огонь откроют справа — хорониться за ближайшим еловым стволом. Увы, когда огонь от­крывается внезапно — часто трудно понять, откуда летят пули.

Как наивны (если не глупы) люди, разглагольствующие ныне о сла­вянском братстве. Единственное конкретное проявление этого братства сегодня — международные конгрессы с резолюциями (от которых никому не холодно — не жарко), жирные банкеты с лице­мерными здравицами, бесконечные загранкатания с немалыми коман­дировочными. Реальный эффект от всей этой суеты равен нулю.

Где конкретная помощь Болгарии, Польши, России, других славян­ских государств? Понятно, сегодня бал в этих государствах правят те, кому национальные и славянские интересы «до лампочки», но разве это значит, что все граждане этих государств разом забыли о корнях своих, утратили чувство сострадания, солидарности, родства? Почему в трудную минуту рядом с сербами в лице добровольцев оказались только русские?

Выходит, русские — исключительная нация. Исключительная по своей отзывчивости, энергичности.

Совсем недавно я отмечал в своем дневнике, что после 12 апреля отряд стал дружнее, как сгладились ранее ежедневно напоминавшие о себе противоречия между казаками и «мужиками». Действительно, спеси и кичливости в казаках заметно поубавилось, что же касается «дружбы в отряде» — то этот вывод, увы, поспешен. После выдачи первой зарплаты (по четыреста немецких марок на нос) в жизнь отря­да прочно вошли пьянки. Просто потреблением спиртного дело, как правило, не кончается. Каждая пьянка венчается дракой. Несколько раз открывалась стрельба. Пока, к счастью, по стенам и в воздух. Участились случаи воровства. Кое у кого уже пропали деньги, некото­рые вещи.

С удовольствием перечитал здесь роман В. Пикуля «Честь имею». Содержание книги и местные впечатления во многом перекликаются. И там, и тут Югославия, сербы, интриги, славянское братство.

·        Время от времени книгу можно увидеть в руках почти каждого из нас. Правда, предпочтение отдается исключительно легкому чтиву типа русофобской книжонки о новых похождениях Штирлица, слабеньких детективов, простенькой фантастики. Месяц тому назад в казарме можно было увидеть подборку журнала «Кубань». Увы, до сего дня журналы не дожили, так как были употреблены личным составом на естественные надобности.

Пьянки в отряде участились. Почти каждая заканчивается мордо­боем. Чаще всего достается Валерке Г. — инженеру-экономисту из Белоруссии, последнее время работавшему в Москве. Достается от казаков. Какая черная кошка между ними пробежала, сказать трудно, но схема инцидентов уже сложилась: сначала совместная пьянка, потом рукоприкладство.

Отряд устал. Только этой особенной фронтовой усталостью можно объяснить случаи очень странного поведения некоторых из нас. Мои земляки-туляки недавно отличились тем, что в одной из комнат ин­терната-дурдома, где им пришлось заночевать, заняли круговую обо­рону. Им померещилось, что они на позиции, окружены мусульмана­ми. Немного постреляли по стенам, потом очухались, поняли, где находятся. Благо, не дошло дело до гранат. Казак Володька У. в из­рядном подпитии учинил разборку с пятью сербами в том же интер­нате. Выстроил их в коридоре, дал очередь поверх голов и долго пу­танно объяснял, что воевать так, как воюют они, нельзя, что вести себя так, как вели они 12 апреля — нехорошо. В случае повторения случившегося, он пригрозил своим «собеседникам» расстрелом. Всех порядком раздражает Евгений С — питерский парень, кого мы когда-то встретили в вышеградском интернате. Тот самый, кому мусульман­ский снайпер прострелил навылет обе щеки. Оказывается, все это время (почти два месяца) он живет в интернате, исправно харчуется в здешней столовой, в рейдах-караулах и прочих военных мероприятиях не участвует, зато ежедневно обивает пороги вышеградских учрежде­ний с предложением создания каких-то совместных питерско-вышеградских предприятий, представительств и т.д. Чем конкретно будут заниматься эти организации, Евгений ответить не может, но на все руководящие посты в них прочит, несомненно, себя. Мне показа­лось, что от каждого этого «прожекта» пахнет самой рядовой шизо­френией.

Володька-Бес и Сашка К. по-прежнему в госпитале. Первый никак после контузии, полученной 12 апреля (головные боли, сильное головокружение). Второй лечится после полученного в тот же день ­ранения в голову (почти полная потеря зрения, едва видит стоящую перед ним перед ним пепельницу). Володька Р. (разрыв барабанных перепонок и легкое сотрясение мозга) близок к выписке. Скоро вернётся в отряд и пулеметчик Пашка, единственный уцелевший из смены, что держала оборону в крайне правом бункере на вы­соте Заглавок 12 апреля.

*   *   *

Решено. Через два дня уезжаем! К собирающимся домой прибави­лось еще несколько человек. Мотивы их отъезда уже знакомы: («Повоевали, посмотрели, хватит»). Дорога будет нелегкая. От Вышеграда рейсовым автобусом до Ужицы. От Ужицы поездом до Белграда. От Белграда до Москвы. До Белграда дорога бесплатна (на нас рас­пространяются какие-то льготы). От Белграда до Москвы надо будет приобретать билет. -За свои деньги. Оказывается, выбраться из зоны боевых действий не так-то просто. Необходима специальная бумага. Сербы называют ее «дозвола».

Прежде чем получить дозволу, нам необходимо сдать оружие и об­мундирование. Каптер требует поштучного возвращения всего ранее полученного — от автоматов до башмаков и курток. Оружие мы сдали безропотно. С вещами сложнее. За время ночевок у костра, скитаний по горным склонам и т.д. и т.п. многие вещи пришли в негодность (что-то прогорело, что-то порвано о сучья и камни) и были попросту утеряны. Есть желание оставить что-то из вещей на память, в ка­честве сувениров. От нас же требуют возвращения полного комплекта всего выданного. Процедура объяснения с каптером Славко унизи­тельна, но результативна. В итоге желанная дозвола (пропуск с пе­речнем наших фамилий, с подписью начальника и круглой печатью) у нас на руках. Прощай, Вышеград, прощай, Босния. Счастливо оста­ваться нашим. Дай Бог всем им вернуться по домам. Живыми, целы­ми, невредимыми!

На меня возложена обязанность отвезти в Москву и передать род­ным сумку с вещами Кости Богословского. Поручение не из легких (мягко сказать), но отказаться язык не повернулся. В Москве живут мать, брат, отчим Кости Богословского, Что я скажу им? Какие слова выбрать в богатом родном языке, чтобы объяснить, почему их сын и брат остался навсегда на югославской земле? Не могу представить себе — как произойдет моя встреча с этими людьми. Лучше сходить лишний раз в разведку.

Сложилось четкое представление о «социально-национальном» со­ставе русских добровольцев в Югославии. В основном это люди, по­лучившие среднее или средне-техническое образование, выходцы из семей среднего и ниже среднего достатка', жители крупных городов. «Обремененных» законченным высшим образованием среди доброволь­цев — процентов десять, гуманитариев — считанные единицы. От­кровенно судимые — отсутствуют, но приблатненных, имевших на­пряженные отношения с правоохранительными органами — едва ли не треть.

Казалось, что нынешняя ситуация в Югославии должна привлечь сюда массу бывших российских военных (отставников, сокращенных, уволенных и пр.). Состав нашего отряда напрочь опровергает «это предположение.

Существенная деталь — едва ли не половина состава нашего отря­да — люди с несложившейся личной жизнью (безответная любовь, распавшаяся семья, загулявшая жена, отвергнутое брачное предложе­ние и т.д. и т.п.).

Не будет преувеличением утверждать: нынешние русские доброволь­цы в Югославии — явление чисто русское. Два украинца в отряде — то исключение, что подчеркивает правило. Лиц кавказской, не говоря уже о еврейской, национальности в составе отряда нет. Никто не слышал, чтобы представители этой национальной «категории» присут­ствовали в составе других русских добровольческих отрядов на юго­славской земле. Это более, чем естественно. Кавказцы сыты по горло собственными войнами (плюс фруктово-базарные хлопоты). Что же касается евреев... Еще великий В. Розанов отмечал нелепость и тщет­ность попыток представить еврея, занимающегося охотой или конной ездой. А тут воевать добровольцем за тридевять земель почти за спа­сибо. Просто смешно.

Третий день' в вышеградском дурдоме-интернате — пьянка. Бес­смысленная, тупая, безысходная. Закуска — рыба, наглушенная гра­натами в Дрине. Теперь понятно, почему так тянуло сербское коман­дование с выдачей причитающегося нам жалования. Имеющиеся на руках деньги то и дело выводят отряд из состояния боеготовности.

Гуляли вечером по улицам Вышеграда. Обратили внимание на не­малое количество молодых мужчин и парней. Возраст — 20-35 лет. И это в стране, о которой принято говорить, что «все население подня­лось здесь на борьбу за правое дело».

Чуть позднее из разговора с четниками (боевые отряды сербских монархистов) выяснилось, что дезертирство и уклонение от воинской службы — бич здешних вооруженных сил. Это вовсе не -значит, что сербы — плохие вояки. (На той стороне — проблемы те же самые, может быть, даже еще в больших масштабах). Люди устали от войны. Плюс к этому надо учитывать: слишком многие до войны жили в здешних местах более, чем сыто. (Сдавая жилье богатым туристам из ФРГ, Австрии, прислуживая отдыхающим и т.п.). Переход от сытости, изобилия и мира к лишениям и войне слишком резок для этих людей.

В центре Вышеграда на одном из домов мемориальная доска, изве­щающая, что здесь жил и работал писатель Иво Андрич. Том его про­изведений лет десять простоял в моем книжном шкафу. Простоял нечитанным. Вернусь — обязательно прочитаю.

Мы на белградском вокзале. Через пару часов поезд на Москву. Правда, в Москву на нем мы не попадем. Только до станции Чоп. Для нас это уже не принципиально. Билеты до Чопа на руках. Мы едем домой! Какой музыкой звучит для нас эта фраза.

До Белграда добрались не без приключений. На границе Сербской республики и Югославии автобус остановил патруль военной поли­ции. Из всех пассажиров маршрута Вышеград-Ужице эти громилы в синей форме особым вниманием оделили только нас, русских. (Замечу, в глазах даже самих сербов служащие в военной полиции авторитетом не пользуются. Скорее наоборот. Считается, что в поли­цию идут те, кто не хочет воевать.) Нас вывели из автобуса. Выстроили в шеренгу. Потом грянул шмон, равного которому в жизни я не видел (сержантские досмотры на курсах молодого бойца в армии и досмотры в милицейских отделениях, куда попадал в подростковом возрасте «по хулиганке», ни в какое сравнение с этим не идут). Нас охлопывали, ощупывали, заставляли крутиться, вертеться, расстеги­ваться. Самым тщательным образом полицейские распотрошили наши сумки. Все вещи, имевшие хотя бы какое-нибудь отношение к военно­му быту, изымались. Лично я вез пластмассовую фляжку-котелок (некогда обязательный элемент экипировки каждого воина Югослав­ской народной армии) и китель. И то, и другое предназначалось друзьям (один — заядлый грибник-охотник-рыболов, другой — отъяв­ленный коллекционер военной амуниции). От затеи порадовать близ­ких людей подарками-сувенирами пришлось отказаться. И котелок, и китель полицейские изъяли.

Столь пристальное внимание военной полиции к нашему багажу имело под собой серьезные основания. По устоявшейся традиции рус­ские добровольцы, возвращаясь домой с югославских фронтов, при­хватывают с собой кое-что из оружия. Нет оснований осуждать их за это. Ведь оружия на югославской земле ныне более, чем достаточно, а в России ситуация такова, что — не сегодня-завтра «полыхнет». От­сюда естественно гражданское стремление русского человека встре­тить «время-Ч» во всеоружии.

И на этот раз тщания военных полицейских имели вполне конкрет­ные результаты. Уже в первые минуты шмона на земле образовалась внушительная пирамида из гранат и штык-ножей. Более крупных тро­феев сербам на этот раз не досталось.

Унизительную процедуру обыска мы приняли вовсе не безропотно. Каждый из нас был уверен, что лишних и чужих вещей в нашем ба­гаже нет. Все, что везем — заработано, завоевано, заслужено. Одна­ко, всякий раз, когда отнимаемая вещь рождала спор или перебранку, звучала команда офицера, и сразу несколько автоматных стволов упи­ралось в грудь и живот «искателя правды».

Сербы-попутчики, наблюдавшие эту сцену из окна нашего автобуса, сочувственно покачивали головами. Мне показалось, они искренне жалели нас.

За час до отправления поезда зашли в магазин. Купили в дорогу несколько бутылок виноградной водки. Пить начали в привокзальном сквере. Странно, но ракия, ранее известная дурным привкусом и скверным запахом, пилась как вода. Общей складчины не получилось. Пили, объединившись в пары и тройки. Кое-кто вовсе отказался уча­ствовать в застолье, решив сэкономить максимальное количество ва­люты.

Я пил в паре с Серегой-Пожарником. К этой процедуре он отнесся с особой серьезностью. Незадолго до отъезда в Югославию Серега ле­чился от известного пристрастия. Нарколог строго предупреждал его, что после лечения употребление любого алкоголя не просто нежела­тельно, но и опасно. По этому поводу была взята с Сереги и соответ­ствующая расписка.

Помня о пугающем предупреждении нарколога, Серега для начала как-то по-особенному, совсем по-кошачьи отхлебнул из стакана. Объ­яснил:

·        Подожду, что будет. Потом видно будет...

Однако алкоголь усваивался серегиным организмом прекрасно. После каждого глотка он причмокивал, делал недоуменное лицо и приговаривал:

·        Слаб укольчик-то, ох, слаб...

Наше состояние перед посадкой в поезд и в первые часы движения можно охарактеризовать однозначно — «отходняк». Усталость, алко­голь и последствия всего, что случилось с нами за два последних ме­сяца брали свое.

Мне кажется, ни один из нас еще не представляет, что мы действи­тельно возвращаемся домой. Домой! Из войны! Домой! В тот мир, где люди спят на белых простынях, где есть метро, где носят белые ру­башки и галстуки. Что изменилось в этом мире за время нашего от­сутствия? Какой застанем мы свою страну? ^-Кто знает, может быть, наше возвращение из Югославию в Россию — это всего лишь переход с одного на другой участок единого громадного фронта.

Назад