Глава Первая.

Сначала появилась макушка черепа. Гладкая, светло-палевая, она скоро так заблестела на утреннем солнышке, что блики радостно запрыгали, как бы приветствуя хозяина, по гладко стёсанным краям могилы. Затем, постепенно, стали проступать черты его лица: низкий до невозможности лоб, мощные надбровные дуги, обширные глазницы, выразительная переносица с горбинкой, намекающая на имевшийся когда-то орлиный шнобель, и, наконец, челюсти, забитые до отказа ровными, как на подбор, могучими белоснежными зубами. Завершал портрет непоколебимый, далеко выступающий вперёд подбородок, придавший ему окончательно угрюмо-задиристое выражение. Остальной скелет, представший небу вслед за головой, только подтвердил самые мрачные подозрения: невысокого роста, с развитой грудной клеткой, часть рёбер которой несли на себе следы давно сросшихся переломов, узкий таз, и непропорционально короткие, в сравнении с крепкими ручищами, ноги, одна из которых была заметно короче другой. Зрелище это вскоре дополнил огромный прямой меч, длинной почти с его владельца.

Я отложил скальпель и кисточку в сторону, аккуратно отполз в самый угол могильной ямы, стараясь не попортить хорошо сохранившуюся погребальную подстилку, достал из кармана шорт сигареты, и закурил, любуясь на свою работу.

Костяк лежал на спине, с вытянутыми ногами, чуть повернув лицо к богато украшенной глиняной курильнице, заботливо поставленной у изголовья безутешными жёнами, кунаками и абреками. Здоровенный бронзовый наконечник стрелы, застрявший между рёбер у самого позвоночника, наглядно объяснял причину нахождения в земле столь когда-то цветущего мужика, сохранившего, таким образом, нерастраченную мощь своего остова для пополнения научного материала науки всех наук - советской, стало быть, археологии.

Нам такого запаса жизненных сил уже не видать, даже если прикинуть, что этот вояка был приблизительно моим ровесником - и ритм жизни не тот, и пища другая, и с экологией проблемы… Разве что общий способ расслабиться давал нам надежду сохранить себя от неисчислимых напастей своего века (мой взгляд опять упал на курильницу), но всё равно таким свеженьким меня никто никогда уже не отроет. Да и нужды в этом, как уверяют учёные мужи-начальники, ни у кого, даже в самом отдалённом будущем, не возникнет - столько мы про себя всякого потомкам понаписали, понаваяли, да понастроили, что кроме надоедливой скуки наш век у них вызвать ничего и не сможет. Никакого когда-нибудь ценного антиквариата, боюсь, при мне тоже не окажется, чтобы заинтересовать грядущих гробокопателей. И, в конце концов, доподлинно неизвестно ещё, будет ли оно само, это захоронение.

Солнце ещё не очень пекло мне голову, даже пить не хотелось, несмотря на вчерашние ежевечерние посиделки над трехлитровой банкой замечательного сухача с ближайшего хутора. До обеда тоже было далеко, но браться за какое-нибудь новое могильное пятно, в изобилии оставленное после себя проехавшим по кургану скрепером, не хотелось. План, установленный начальником - два костяка в день - я, получается, уже выполнял с опережением, но и выползать из-под земли на свет Божий не стоило, дабы не навлечь на себя нареканий в безделии. Оставалось только сидеть себе тихонечко в углу ямы и лениво философствовать, глядя на далёкого своего предшественника. Интересно, как всё-таки жил он. Оставил ли после себя семью и потомство, или одиноким странником проскакал он через родные степи? Хотя, наверное, в те времена одно другому и не мешало, как это стало теперь: семья - семьёй, а мужик - вскочил на горячего скакуна - и был таков. Охота ли, походы ли боевые, или просто надоел бабий гвалт - дикое поле в любой момент могло подарить ему тишину и уединение. А может он рождал такие ассоциации просто потому, что познакомиться нам довелось вот так, в тишине и тет-а-тет, и на самом деле этот хромой крепыш был душой своего рода-племени, всю свою недолгую жизнь провёл в центре событий его, плотно окружённый многочисленной роднёй, постоянно отстаивая в жарких и, судя по застарелым ранам, многочисленных схватках с соседями своё место под степным солнцем, непрестанно расширяя пространство своих жизненных интересов для многочисленного потомства, ради которого и жил, быть может, он на земле? Не исключен и такой вариант - с самого детства, как только годы позволили сесть на коня, шлялся мой визави по бескрайним просторам в весёлой да дружной компании таких же головорезов, обижая любого встречного, размахивая направо и налево своей здоровенной железякой, и рассматривая весь женский род как военную добычу, щедро снабжая ею своих вождей, не забывая при этом, конечно же, и себя.

Тут замысловатый ход моих рассуждений был прерван появлением из-за насыпанного утром отвала двух моих соратников по многотрудной ниве Кубанской Археологической Экспедиции - Ника и Ивана, юных московских лоботрясов, с самого начала полевого сезона прибившихся к нашему отряду. Они дорабатывали свои последние дни, так как после ближайшей получки собирались рассчитаться и свалить дальше куда глаза глядят.

Я привстал и посмотрел в ту же сторону. Действительно, вдоль оросительного канала в нашу сторону шла моя новая подружка Алёна. Увидев, что мы её разглядели она помахала нам букетиком полевых цветов и прибавила шагу.

Из-за другого отвала появился начальник нашего отряда Шурик, посмотрел туда же, и озабоченно покачал головой:

Алёна, тем временем, вприпрыжку приблизилась к нашей компании, сыпанув с разгону мне на свежезачищенное погребение с полведра земли.

 

Глава  Вторая.

 

Ну вот, подумалось мне – опять гости. И, тем более, опять Шельман. Этот, по-своему колоритный персонаж, был бичом многих археологических отрядов, трудившихся, преимущественно, в южных степях нашей бескрайней Родины. Кочевники были непреходящей страстью его бурной жизни. Антику он не любил, ссылаясь на собственную теорию, что в любой археологической экспедиции со временем начинают царить нравы именно того периода истории, какой и является объектом исследований данного научного коллектива. Археологи, копающие античные поселения, - утверждал он, - все в душе форменные рабовладельцы. То ли дело – кочевническая вольница, где все свои – братья, а враги… Ну, на то они и враги. Сам он был, впрочем, толстым добряком с вечно  всклокоченным хайром и не менее растрёпанной огромной бородой, между которыми были видны лишь хитрющие глаза и крючковатый, шелушащийся на солнце носяра. Будучи, к тому же вечным студентом, недоучившимся на своём веку всему, за что он не брался, он умудрялся быть непревзойдённым собеседником с любыми маститыми учёными, которым посылала его витиеватая судьба. Это обеспечивало ему достаточно безотказный приём в большинстве экспедиций, несмотря на его, при всем при том, почти патологическое отвращение к труду физическому. И ещё одно уникальное его качество было известно всем – после первой же беседы с Шельманом каждый начальник экспедиции или даже отряда уходил в беспробудный запой, бросая все свои дела на произвол судьбы и лаборантов с землекопами.

Вот почему наш Шурик шёл в сторону лагеря вздыхая, морща лоб, пиная ногами мелкие камушки и печально качая головой, видимо заранее подсчитывая весь грядущий ущерб экспедиционному бюджету и собственному здоровью, который будет обязательно нанесён состоявшимся де-факто этим визитом.

Стойбища нашего ещё не было видно за бугром, когда стал слышен раскатистый хохот, доносившийся оттуда, а когда мы, обогнув бугор, приблизились к лагерю вплотную, замечательное зрелище  предстало нашим взорам: за длинным, сколоченным из досок столом сидели два совершенно незнакомых нам волосатых персонажа и, явно подыхая со смеху, влюблённо смотрели на сидевшего верхом на том же столе Шельмана, припавшего, видимо, на мгновение ужасно забавную телегу для того, чтобы хлебнуть из горла большущей бутыли с тёмно-бардовой жидкостью.

-        О! Вот и они, - заорал Шельман, увидев нашу процессию, - сколько можно вас ждать тут, работяги вы мои ненасытные!

-        Ну, насчёт ненасытности кое-кто мог бы и умолчать, - насколько можно сдержанно пробубнил Шурик, пытаясь вырваться из слюнявых Шельмановских объятий, - какими ветрами вас занесло в наши степи?

-        Самыми немыслимыми, какие только можно себе представить. Впрочем, даже в кромешный штиль проехать мимо вас у меня всё равно никак не получилось бы, будь спокоен.

-        Да уж куда спокойнее теперь. Зато в полной уверенности, что скрыться от твоего вторжения невозможно нигде и никогда.

-        Терпи, дорогой, терпи, - Шельман опять захохотал, отчего из ближайших кустов вылетела целая стая удодов, - вот отдышимся, и вы услышите самую замечательную историю, какая могла только произойти в диком поле с таким, казалось бы ничему уже не удивляющимся гиббоном как я. Кстати, знаете как по-латыни удод?

Не дожидаясь подтверждения глобального интереса у этому своему вопросу Шельман неожиданно выпрямился на столе во весь рост, выпятив пузо и размахивая почти пустым батлом, выпучил глаза и заорал:

-        Апупа Эпос, блин!

Волосатые его спутники опять скисли со смеху. Мы же, за исключение Алёны уже начавшей свои кухонные хлопоты, спешно разошлись по своим шатрам, чтобы бросив рабочий инструмент, переодев пыльные майки, и утерев потные морды, поскорее присоединиться к гостям за общим, к тому времени накрытым столом.

Когда спала дневная жара, солнце ушло, наконец, восвояси, за пустынный степной горизонт, мы всё ещё сидели за длинным столом, сооружённым с запасом, на случай предполагаемого приезда пионеров из местного археологического кружка, и который час подряд слушали непрерывную, завораживающую шельмановскую телегу. Мы оказались в курсе не только результатов работы всех отрядов изрядного количества экспедиций, открывших полевой сезон во всем Причерноморье, но и пережили уже все неурядицы, случившиеся там, все жизненные коллизии научного и не очень состава их, а так же нам выпала огромная честь стать сопричастниками всех амурных историй, которые успели уже произойти во всех окрестностях, окружающих эти коллективы, а так же посетовать всласть о множественных случаях недопонимания, поразивших дремучее местное население, плотно окружавшее светочи разума, именуемые археологическими экспедициями. В итоге мы все, забыв, кем являемся сами, чувствовали жесточайший приступ аллергии, на всё, что хоть как-нибудь могло быть связано с понятиями археология, археологический, экспедиция, бухло и бабы. Под столом в ряд стояли уже с полдюжины трёхлитровых банок, ещё недавно наполненных сухачём, а двое ростовчан, казавшихся днём чистюлями- чужаками, оказались в доску своими отважными парнями, рискнувшими отправиться со случайно встреченным ими на одном из перекрёстков судьбы Шельманом куда-то в неведомые дали.

Небо быстро заполнялось звёздами и кто-то, устало зевнув, высказал уже мудрую мысль, что некисло было бы завязывать гульбу, в преддверии следующего рабочего дня, когда главный телеговожатый сего застолья вдруг, подбоченившись, сверкнул в ночи глазами и объявил:

-        А теперь, друзья, я готов приступить к той великолепной истории, ради которой, собственно говоря, я и пёрся пёхом сквозь пустынное бездорожье к вашему именно биваку. Но для этого необходим, как минимум, хороший самогон. Если на хуторе с этим проблема – согласен и на казённый спирт.

Шурик, блеснув в ответ очками, прокашлялся, вздохнул и произнёс с расстановкой:

-        Во-первых, дорогой, ты блефуешь, а если есть желание просто продолжить банкет – достаточно просто об этом заявить во всеуслышание, не пудря мозги всем некими загадочными историями. Во-вторых, ты далеко не первый визитёр у нашего шалаша в этом, богатом на гостей сезоне, поэтому спирт у меня давно уже иссяк. В третьих, с самогоном, причем достаточно грамотным, на хуторе проблем нет в любое время суток. Делай выводы, дружок, можешь посоветоваться с населением…

Шельман в ответ захохотал опять в ночи, окружённый притихшим в ожидании отряда, но быстро умолк, покачал головой и неожиданно серьёзно заявил:

-        Да нет, уважаемое начальство, я не блефую – история, на самом деле, стоит того. В подтверждение моих слов готов даже сам сбродить на горючим, если остальные, конечно, согласны с подобной перспективой.

-        Давай вместе и сходим, - вдруг ляпнул я, - захотелось что-то прогуляться под звёздами.

-        Нет, - почему-то очень быстро сказал Шельман, - давай лучше ещё кто-нибудь, кто там всё знает, на хуторе. А то, боюсь, тебе я начну уже по дороге повествовать, а мне хотелось чтобы было всем интересно.

-        Почему именно мне?

-        А вот потом и узнаешь. Ванятка, ты пойдёшь со мной до хутора?

-        Ежели так, то одной мы не обойдемся, - рассудил Иван, - тогда надо всерьёз к этому делу подойти.

-        Идите уж, - устало отозвалась из темноты Алёна, - закусь я соображу, так и быть.

Когда гонцы скрылись, над столом зажгли «летучую мышь», принесли радиоприёмник, заполнивший пространство рокенролом из-за ближайшего моря, народ захлопотал между кухней и столом, подгоняемый проснувшейся окончательно Алёной, а я всё никак не мог себе даже и представить, что же такое таинственное мог нарыть в своих вечных  скитаниях Шельман, что могло каким-то непонятным мне образом касаться именно меня. Наконец, как раз когда стихли хлопоты вокруг закуски, из ночи вынырнула нагруженная явным изобилием местного горячительного напитка парочка, и все быстро расселись по местам, приготовившись выпить, закусить, и слушать дальше.

-        Ну вот, - рассказчик обвёл всех присутствующих внимательным взглядом, подмигнув, как мне показалось, в мою сторону, - хотите верьте, хотите нет, но дело было так…

 

 

Глава Третья.

 

Всё безмятежное великолепие усыпанных звёздами небес, всё благодатное спокойствие степи, а так же завораживающее раздолбайство нашего маленького отрядика, и атрофирующий прочие интересы смысл нашей, уходящий в глубь тысячелетий, деятельности – всё это, так долго дававшее мне возможность вырваться из сиюминутной суеты и преходящих безобразий скучной действительности окружавшего нас мира, всё это вмиг померкло, стало таким же суетным и неинтересным, как всё прочее, отчего я всегда старался убежать, оставив меня опять до самого мозга костей беззащитного перед  жесточайшей истиной недостижимости того, что казалось уже стало обыденной реальностью того замкнутого мирка, за пределы которого мне удавалось всё последнее время не высовывать даже своего носа – истинного покоя. Теперь стали понятны все смутные тревоги, обуявшие меня тотчас, как я услышал о визите Шельмана – ну кто, на самом деле, кроме него мог одним махом развеять все, и без того слабо цепляющиеся за объективность, мои иллюзии о спокойной жизни в малюсенькой, но сугубо собственной ойкумене, где я сам являюсь хозяином большинства ситуаций, а прочие, возникающие под моим, опять же, присмотром, не озадачивают так, что мчишься, сорвавшись с насиженного и нагретого пятачка опять неведомо куда, а только мягко радуют, давая лишь повод лениво шевелить на досуге извилинами, не сходя с места, и лишь блаженно поводя очами вокруг собственной персоны.

И надо же было ему появиться именно сейчас, когда всерьёз начало казаться мне, что этой эфемерной стабильности не видно даже края, и нет на свете причин, могущих  этот край приблизить в обозримом, хотя бы, будущем. Я сокрушённо прислушался к недалёкому в тишине палатки посапыванию Алёны и сердце ещё больше защемило в предчувствии грядущих перемен, неминуемых после того, что Шельман, собака, открыл мне этой ночью. Но делать, по сути, было нечего – необходимо было продолжать жить, руководствуясь новыми, привнесёнными так неожиданно в реальность фактами. Да глупо было, действительно, воображать себе, что такая тишь да гладь могла продолжаться постоянно. Так и нельзя, опять же, наверное представить себе  ничего скучнее этого, если призадуматься…

Рассудив таким образом я забрался поглубже в спальный мешок и постарался скорее уснуть, памятуя заодно насчёт утра, которое вечера мудренее.

И правда, поздним уже утром, когда все собрались у накрытого марлей от мух стола с давно уже готовым завтраком, никто даже и не вспоминал той истории, так захватившей всех нас в ночи. Я, похоже, подгрёб туда последним, лениво загребая пыль негнущимися спросонья ногами, так как Шельман уже привычно восседал во главе стола и, плюясь кашей из набитого битком рта, размахивая ложкой, стуча, при этом, другой рукой с зажатым в ней куском серого хлеба по столу, гнал очередную телегу, от которой едва проснувшееся население лагеря опять дружно кисло со смеху. Разве что Шурик только хмыкал, глядя куда-то под стол, но и не заикаясь, при этом, о каком-либо выходе на работу.

Я подошёл и молча сел сбоку от Шельмана не зная ещё, какую линию поведения мне стоит выбрать после услышанного. Пока я размышлял, Шельман вдруг пихнул меня под рёбра и, дыша в лицо чесноком спросил:

-        Слушай, а что там за история с сектой, о которой судачат все юга?

Настроение вмиг поднялось. В кои-то веки я был благодарен этому паразиту за удачно заданный вопрос, который мог, хотя бы на время, отвлечь меня от ночной истории. Эта история, и впрямь, была замечательная.

-        О, это просто песня, - начал я с удовольствием, усаживаясь поудобнее и пододвигая поближе полагающуюся мне порцию, - произошло это всё ещё весной, когда мы начали копать у Куликовой, на берегу Кубанского водохранилища. Ты Машку-дуру со Стрита знаешь?

-        Кто ж её не знает? Сам, можно сказать, не раз пострадамший от её приколов.

-        Так вот, приехала эта Машка к нам. Из москвичей мы тогда там с Колпаком только были. Остальные краснодарцы, которые, по случаю холодных  ещё ночей приезжали каждое утро на музейном автобусе, а вечером все отбывали по домам. А мы сторожили всё барахло и раскопы от мародёров. Жили в вагончике, там же и камералка находилась, в другой половине. Вот эту Машку туда, во вторую половину нашего вагончика и определили на проживание. И надо же было такому случиться, что к концу первого же её у нас дня приходят к нам рыбаки и говорят, что недалеко, когда червей копали, наткнулись на человеческий костяк. Ну, мы взяли лопаты и пошли с ними. Действительно, в километре, примерно, от лагеря, сразу почти под дёрном лежит жмурик. Мы его быстренько чистанули, а он, что интересно, лежит ничком, а меж рёбер остатки чего-то деревянного, круглой формы. Собственно говоря сразу видно, что это не наш материал – явно в гражданку, а то и позже кто-то кого-то в расход пустил, да и прикопал впопыхах. Это, скорее, надо ментов, либо следопытов было звать. А тут наш начальник отряда Тарабанов Вовка подходит и Машка с ним – смотрит на жмура, глаза круглые. Ой, говорит, чё это он такой какой-то? А Тарабан подшутить решил: это, говорит, вурдалак, не иначе. И лежит на пузе, и вот, говорит, остатки кола осинового в рёбрах. Мы хихикаем, а Машка побелела вдруг, затряслась. Что, говорит, теперь делать-то? А Вовка ей – не знаю, я, Слава Богу, уеду сейчас, а вы уж тут сами как хотите, так с ним и боритесь. С тем все и уехали. Сдуру мы с Серёгой решили эту тему развить и весь вечер после ужина Машку стращали всякими страшными телегами про вурдалаков и прочую нечисть. Вспомнили, заодно, что Машка так из комсомола и не вышла, а таких, как раз, и жрёт нежить в первую очередь. Та, под конец, аж зелёная стала от страха и глаза как блюдца. Когда решили, что хватит уже пугать, Машка уже ни в какую нам верить не хотела. Только и причитала, что же ей теперь делать, чтобы от того вурдалака уберечься. Так и расползлись ночевать по своим половинкам вагончика. Уже в полусне я слышал только, что Машка у Колпака интересуется через дверь, в какую сторону наклон нижней перекладины у православного креста. Что он ей ответил на это я уже проспал. А утром мы пробудились от жуткого крика, скорее даже визга, в котором лишь с трудом можно было узнать голос Куликовой. Вылетаем кубарем из вагончика и видим такую картину: стоит перед нами музейный автобус, перед ним – вся экспедиция, а впереди Ольга стоит и вопит благим матом, на что-то позади нас показывая. Мы обернулись - так и сели – весь вагончик сверху до низу, каждое его окно, даже каждая форточка каждого окна, дверь, и даже труба на крыше, куда и забраться было, как мы думали, невозможно, были покрыты белоснежными изображениями Креста Господня, да ещё на каждом из объектов в двух вариантах изображения нижней перекладины. Действительно, было от чего Куликовой так орать - доселе строгий, тёмно-зелёный экспедиционный вагончик, видный на многие километры оживлённой прибрежной трассы, теперь не напоминал ничего другого, как молельное логово для сборищ совершенно отъявленных сектантов, не боящихся совершенно ничего и бросающих невероятной наглости вызов всему атеистическому советскому режиму, который обожал жестоко карать и за куда более невинные попытки религиозной пропаганды, свивших, к тому же, своё ядовитое гнездо под маркой археологического отряда Краснодарского музея и возглавляемого старшим научным сотрудником этого уважаемого музея – Куликовой Ольгой. Вот она и голосила на всю степь от понимания того, что, глядя на наш вагончик, ничего другого стороннему наблюдателю в голову и придти не сможет. А это крест на карьере, а так же неминуемый крах и без того не до конца устроенной личной жизни. Смешно? Нам с Колпаком, вслед за остальными тоже стало безудержно смешно, мы, как и прочие, катались в истерике по молодой траве, пока до нас не дошла, наконец, ещё одна простая истина – Машка подчистую извела на свои криминальные, по сути, художества всю нашу зубную пасту, которую по весне в Краснодаре и окрестностях было, почему-то, с огнём не найти. Вот и весь смех. У меня, лично, он закончился диким обострением кариеса, вагончик, после долгих Машкиных стараний по искоренению религиозного дурмана, стал очень похож на холерный барак, вымазанный чем-то для дезинфекции, а вся экспедиция скоро стала очень нервной, так как при любом ночном шорохе Машка впадала в истерику, опрокидывая на окружающих, в силу своей кухонной деятельности, порой весьма горячие и огнеопасные предметы. Разъезжались, во всяком случае, оттуда все с чувством глубокого  облегчения. Вот такая история.

-        Да, - ответил Шельман,  когда рёгот за столом утих, - я слышал всё это в несколько более утрированном варианте. Теперь хоть знаю достоверно, что там у вас стряслось. Ну а ты не собираешься, в свою очередь, разобраться в том, о чём ночью речь шла?

 

 

Глава Четвёртая.

 

Я тоскливо оглянулся вокруг: надоевшие ковыли монотонно качались, закрывая плотной блёкло-зелёной стеной горизонт сразу за линялыми палатками, где-то далеко за ними в безоблачном небе кружила едва заметная пичуга,  перед самыми палатками, на вытоптанном пятачке валялся в пыли приблудный пёс Нивелир, а у самого носа, прямо через стол, подперев лицо руками сидела Алёна и выжидательно молчала. Настроение моё подозрительно быстро стало ещё гаже, вновь переполнившись самыми неимоверными, а главное, неизбежными предчувствиями. Очень скоро, пока я раздумывал над ответом, оно сформировалось окончательно в весьма устойчивую досаду на всё происходящее и грозило перейти, под пристальным Алёниным взором, в совершенно конкретную злобу от ощущения полнейшей беспомощности перед обстоятельствами, возникшими будто бы ниоткуда и окружившими всё вокруг вроде тех опротивевших ковылей, на которые ещё вчера я пялился в сопливом умилении, видя в них тогда всё что угодно хорошее, доброе, размеренное и убаюкивающее, вплоть до мерной поступи самого времени.

-        Послушай дорогой, - решился я, наконец, попытаться расставить все точки над «ё», - за самогонкой сию секунду уже вряд ли кто-нибудь помчится. А будет желание, так вечером я её тебе сам в клювике принесу с хутора. Ты только скажи, будь добр, что вчера вся эта телега не ради питейного веселья тобой была так раздута. Что всё до мелочей ты можешь не просто подтвердить сейчас, на сухую голову, но и гарантировать? Я знаю – ты большой любитель заваривания всевозможных каш ради общего веселья, но тут, согласись, случай несколько особый. Для моей персоны, хотя бы.

-        Эх, Вася, - Шельман повернулся ко мне всем своим туловищем, водрузил мне на плечо лапищу и с приторным сокрушением стал качать всклокоченной шевелюрой, - ты, по натуре своей, я убеждён, форменный антисемит. Не упустишь-таки случая, чтобы не ранить бедного жида в самое его израненное сердце. Но я, дорогой, так прекрасно тебя понимаю. Если бы меня кто-нибудь так озадачил – я бы тоже, перед тем как убедиться, что всё это истинная правда, возненавидел бы любого, смутившего мой покой, до самой глубины моей необъятной души и до седьмого его колена, включая и не прямых его предков.

-        Ну ладно, - попытался я пресечь оседлавшего любимого конька Шельмана, - оставим в стороне национальную рознь. Не до того мне сейчас. Давай потом, на досуге, этой темой займёмся всерьёз. Ты скажи только: то о чём ты говорил – не преувеличение ради продолжения банкета? Мне это важно.

-        А мне всегда, всю мою нелепую жизнь важно только одно: чтобы разные животные антисемиты вроде тебя не отмахивались от меня как от жирной помоечной мухи, а могли хотя бы себе представить, что даже такой поганый жид как я способен ещё хоть изредка разобраться, чем можно тревожить ваши столь опасные умы, а чего, памятуя о ваших пагубных наклонностях, стоило бы и промолчать. И если я решил, что могу взять на себя эту жуткую обязанность – донести до тебя, кем бы ты не был, такое известие, то поверь уж, что сделал это я не раз и не два прикинув, кем я буду выглядеть в твоих затуманенных предрассудками глазах.

-        Слушай ты, - я начал действительно закипать, - хорош гнать пургу! Я хочу только, чтобы ты прямо сейчас, при всех, просто подтвердил всё то, о чём ты нам рассказывал ночью. Скажи просто – правда всё это или нет. И всё.

-        Самое смешное во всей этой истории, - Шельман даже подбоченился, - что всё это даже не вся правда. Чтобы понять происходящее необходимо просто всё это увидеть своими глазами. Так вот, приятель.

За столом повисла томительная пауза. Все, с разной степенью интереса, разглядывали меня в ожидании моего ответа. Или, скорее, решения. Я только было, собравшись с духом, озвучить то, что все и так от меня ждали, как вдруг Алёна, резко поднявшись из-за стола, демонстративно покинула коллектив, скрывшись в нашей палатке. Мне осталось только, под сочувственные кивки остальных, последовать за ней. Собственно говоря, никто и не сомневался в том, что последует дальше. Всё было ясно и так.

-        Сматываешься значит? – Алёна сидела насупившись и глядя в угол.

-        Ты же слышала, какие дела.

-        Слышала.

-        Так значит, надо разбираться в этой истории. Правильно?

-        Правильно.

-        И я уверен, что это будет не долго. Согласна?

-        Может быть…

-        Как это? Что это за сомнения?

-        Разные. Ты вот не подумал, что всё это может и действительно правдой оказаться?

-        Дык, скорее всего, так и есть. Иначе зачем и ехать-то?

-        Да нет, не то, о чём Шельман гнал…

-        А что же тогда?

-        А про тебя во всей этой истории. А?

Я так и офигел. Я сидел, хлопая ртом, совершенно не зная, что и ответить на такое. Подобного я не мог себе представить даже в самых страшных снах. Потом мне вдруг просто стало смешно.

-        Интересно, а какие поводы у тебя такое предполагать?

-        Разные…

-        Ну-ка, давай подробнее.

-        Не могу словами сказать. Чувства только.

-        Аааа…

-        Да, но ведь ты сам рассказывал, что не помнишь ничего, что там было.

-        Ну и что?

-        А вот и то. Вдруг и вправду всё так, как он говорил?

-        Дура ты. Только и всего.

Алёна, конечно, разрыдалась, и мне пришлось долго её успокаивать, давая самые страшные клятвы, что вернусь гораздо раньше, чем она может себе представить, и она, конечно, мне поверила. Пока она собирала из углов палатки мои пожитки, я вышел к мужикам обсудить некоторые детали моей, как я и сам был уверен, недолгой отлучки. Однако, дурацкая Алёнина фантазия так и засела в башке, мешая сосредоточиться и страшно, поэтому, зля.

 

 

Глава Пятая.

 

Какая, всё-таки увлекательная штука – смена обстановки! Весь кайф, оказывается, долгого сидения на одном месте, особенно в таком небогатом на серьёзные впечатления закутке, каким была наша экспедиция, и заключался лишь в том, что стоило выйти подальше от лагеря на трассу, как внутри немедленно произошёл мощнейший взрыв всех эмоций одновременно. Хотя и доминировали, по прежнему, неосознанно-теребящие предчувствия, к ним, почти на равных, тут же присоединились и щекочущая тревога расставания, и пьянящее чувство подступающей отовсюду воли, и, главное, щемящее, ни с чем ни сравнимое чувство дороги, замешанное на внезапно исполнившемся значимости запахе разогретого асфальта, манящей перспективы убегающей в степную бесконечность асфальтовой ленты, и загадочного, совершенно необъяснимого ощущения обочины под ногами. Уже не пыльной тверди земной, а именно обочины, которое только отдалённо можно было бы сравнить с ощущением края перрона или пристани, но там оно могло сулить хотя бы определённость отбытия, а тут не было и того – сплошная непредсказуемость, мобилизирующая весь имеющийся в загашнике адреналин на всплески шаловливого оптимизма.

Провожающие тоже стояли на обочине с должным благоговением, пытаясь, каждый на свой лад, проникнуться сутью момента: Шельман нарочито сочувственно периодически похлопывал меня по спине, за что мне страшно хотелось двинуть ему локтём в живот, но не было желания выслушивать опять его обильно-горестные причитания об антисемитизме, ростовчане наперебой нравоучали меня особенностям менталитета их родного города, и уже в который раз дописывали в мятую бумаженцию адреса гостеприимных ростовских явок, так как общей тусовки в их городе до сих пор как-то не сложилось, Ник с Иваном, откровенно завидуя моему выходу на трассу, успокаивали себя рассуждениями о неких особенностях автостопа в этом регионе, а Шурик с Алёной просто стояли в сторонке, сухо пожелав мне счастливого пути, удачи в делах и скорейшего возвращения.

Собственно говоря, началом автостопа эти пышные проводы можно было назвать лишь с большой натугой – все просто ждали появления КАМАЗов, которые регулярно возили мимо нас песок с каких-то карьеров аж до самой Кущёвки, от которой до Ростова-на-Дону можно было либо доплюнуть, либо добраться на электричке. На этих КАМАЗах мы регулярно ездили по своим делам в недалёкие станицы и городки, поэтому водилы ихние знали нас как облупленных, с удовольствием беря на борт ради умного разговору с такой же образованной и бывалой публикой как и они сами.

Вскоре вожделенный транспорт лихо тормознул около нас, обдав всех тучей пыли, мы ещё раз шумно попрощались, я впрыгнул в кабину, дверь мягко захлопнулась, и вот асфальт, набирая скорость, стал исчезать под огромным камазовским окном, а кучка всё ещё машущих руками людей на обочине стремительно уменьшаться в выпуклом боковом зеркале.

-        Всё роетесь? – начал с дежурного вопроса моложавый водила обычный, в подобной ситуации, разговор.

-        Роемся, что ж поделаешь.

-        Золота много нарыли?

-        Нету там никакого золота. Жмурики только, да горшки.

-        Да ладно! Так бы ты мне и признался. Я ж понимаю, какая у вас работа…

-        А ты что, думаешь, что раньше люди дурней нашего были, чтобы золото просто так в землю пихать? Клады, правда, закапывали от лишних глах, но мы-то не клады тут ищем.

-        А что тогда?

-        Курганы копаем. А курган – это, по сути, просто кладбище. Только древнее очень.

-        А кто тут жил?

-        Разные люди жили. От многих и названия не осталось. Только могилы.

-        И что, на их покойниках, скажешь, золота нет?

-        Я ж и говорю – дураков и тогда было мало: ежели и хоронили кого богатого, так за теми похоронами из-за ближайшего бугра заинтересованные товарищи внимательно наблюдали. И стоило безутешным родственникам подальше отойти, вытряхивали покойничка из ямки, обдирали всё ценное, особенно, кстати, оружие они ценили, и голенького уже для нас оставляли. Вот так вот. Найти неразграбленное богатое захоронение – редкая удача. Об этом сразу в газетах пишут, да по телевизору показывают.

-        А ты такое хоть раз видал?

-        Было дело. Только не здесь, к горам ближе. Тётка была, четыре тысячи лет, вся одежда в золотых бляшках – шестьсот штук, серьги здоровенные, заколки всякие, бусы, шкатулочка, и ещё куча всякой дребедени. Неделю её чистили.

-        Себе-то, признайся, зажал чуток.

-        Не признаюсь. И не зажал бы, даже если бы захотел – туда куча ментов в штатском тут же из Краснодара понаехало. Экспедицию всю трясли, просто ужас. Одних описей три тома пришлось составлять, начальник чуть не поседел от всего этого. Золото найти – это только неприятности. Начальству проще на горшках диссертации защищать, поверь.

-        Но хоть заплатил он вам за бабу ту?

-        С какой стати? Мы же за зарплату землю роем. Ведь ежели вообще ничего не будет – нам всё равно платят. А если что особенное попадается – шеф, обычно, ящик бухла выкатывает для общего веселья, и всё.

-        Ну, так не интересно.

-        Работа у нас такая.

-        А хочешь, продам секрет где конь золотой зарыт? От прадедов ещё тот секрет знаю. Но дёшево не отдам. Поговори с начальством, может они смогут оплатить. Я на «Жигуля» согласился бы.

-        А хочешь я тебе по секрету сообщу одну вещь?

-        Какую?

-        А такую, что куда бы не приезжала экспедиция – обязательно, рано или поздно, поступают такие предложения насчёт золотого коня. Только иногда это не конь, а золотая карета. Или статуя.

Водила насупился и ненадолго замолк. Но сразу стало скучно, и поэтому вскоре он сменил гнев на милость, переменив, заодно, и тему разговора.

-        А ты это куда направляешься? В командировку или по своим делам?

-        Скорее по своим. А потом обратно вернусь.

-        И далеко за Ростов ехать-то?

-        Да нет, там уже рядом, километров сорок.

-        Что за место? Я там много ездил.

-        Музей «Танаис». В сторону Таганрога надо ехать.

-        А, так это почти сразу за Чалтырем, знаю. Я камень возил оттуда для чалтырьских армян. Они там богато живут, у каждого дом не меньше трёх этажей. Хорошие места. Неспокойные только.

-        Почему? – внутри у меня что-то ёкнуло.

-        Не знаю. Может из-за армян, а может из-за музея этого.

-        А что в музее-то не так?

-        Да понаставили он вокруг себя этих своих каменных баб на каждом бугре, а мне от них не по себе прям. Сам увидишь.

 

 

Глава Шестая.

 

Я подъезжал к Ростову, раскинувшемуся во всю свою необъятную ширь на противоположном высоком берегу Дона, на покосившемся автобусе кубанского происхождения битком набитом работягами из Кущёвки, которые всю дорогу безо всякого перерыва крыли самыми последними словами своё, судя по эпитетам, совершенно бестолковое начальство, дав мне, тем временем, примостившись в уголке, спокойно предаваться самым разнообразным размышлениям, связанным с целью этой моей поездки.

Переехав через высоченный мост и оказавшись сразу в самом центре города, я покинул по-прежнему матерящихся попутчиков и тут же довольно удачно дозвонился по одному из выданных мне ростовскими ребятишками телефонов. Через некоторое время к скамейке в соседнем сквере, на которой я, по уговору, должен был дожидаться рекомендованного мне человека, подрулил невысокого роста, коротко стриженный персонаж, одетый как мелкий комсомольский вождь, ненадолго покинувший кабинет, то есть в идеально белоснежную рубашку с закатными рукавами и со слегка приспущенным галстуком, наглаженные тёмные брюки и неимоверно блестящие башмаки. Я даже не сразу отреагировал на его приветствие, решив, что тут какая-то ошибка. А когда понял, наконец, что призывные жесты относятся именно ко мне, подумал было, что попал в западню, и меня сейчас будет винтить местный оперотряд. Но, кажется, всё обошлось – человек уселся рядом и весьма дружелюбно представился:

-        Здорово, я Дудуй. А ты, значит, Василий.

-        Типа того. Витька Нестеров велел тебе кланяться, говорил, что по всем вопросам – сразу к тебе. Я так и сделал.

-        И правильно сделал. Ты голодный? Тут за углом наша самая модная кафешка – «Шоколадница». Перекусим?

-        Запросто. Только с бабками не густо.

-        Обижаешь. Сегодня ты – гость города.

-        А если зависну у вас, что тогда?

-        Не  бойся, дело найдём такое, что сам прокормишься.

-        Ну, тогда я спокоен.

За разговором мы свернули за угол и почти сразу оказались в довольно просторном, но уютном кафе с некоторой претензией на богемную респектабельность. За кофе, после лёгкого, но дорогого перекуса, продолжили знакомство.

-        По вечерам, - затянулся Дудуй сигаретой, - тут весь центряк в полном сборе. Если надо найти кого – сразу сюда вали, не ошибёшься.

-        Странно, а Витёк говорил, что у вас тут общего тусняка нет.

-        Хиппового, действительно, нет. А весь центряк – тут.

-        Это что же за центряк тогда такой?

-        Ну как – фарца, дискоболы, армяне. Девок много. Бывает весело, и все новости городские тут. А с хипнёй проблемы – армяне их понять никак не могут, к волосам придираются. Вот и приходится маскироваться.

-        Так что, волосатых в городе так и нет? А как же Витёк тот же, да и приятель его?

-        Да есть, конечно, отдельные персонажи. Только в центре их не бывает. А ты-то что сюда прибыл, какие проблемы? Чем могу – посодействую.

-        Тогда расскажи, кто такие «ЭТОвцы»?

-        Ах, вот оно что. «ЭТО» – Эксперимент Творческого Общения. Молодёжная организация такая. У нас тут, сам понимаешь, тоже всякие модные веяния реяли над городом. Так вот, объявилась умная тётка из городского отдела по делам молодёжи и подгребла всех умников под себя. Сделали что-то вроде клуба, но где можно почти о всём, что в голову придёт рассуждать всем гуртом. Нарабатывая, таким образом, некие новые модели общения и развития потенциалов личностей. Всё это обычно где-нибудь за городом происходит, на лоне природы, у костра. Поют там хором, с природой сливаются. А мадам эта, Нателла, всем этим дирижирует. У меня много друзей с ними тусуется.

-        А сам что?

-        Знаешь, я человек слишком вольный, чтобы в это стадо вписываться. Наша компания, Витёк тот, Андрюха, и ещё несколько таких же, всё как-то ближе к археологам держались, к музею-заповеднику «Танаис». Там тебе и природа, и костры, и народ каждый год наезжает прикольный, и работа находится по душе, а, главное, никто мозги не грузит, и в один табун не сгоняет. Так эти «этовцы» последнее время тоже туда зачастили, как на грех. Директор тамошний, Фёдорыч, их привадил, чтобы массовость в музее создать, хоть и проку от них в работе – ноль. Раньше, без них, тише было.

-        А сейчас там, в «Танаисе» народу много?

-        Конечно. Экспедиция – рыл сто пятьдесят, сотрудников – душ двадцать, да и залётных всяких ещё с десяток. Не считая «этовцев». Тех где-то до сотни, случается, наезжает по воскресениям.

-        Многолюдно. А ничего необычного оттуда в последнее время не было слышно?

-        Так я в последнее время там и не бывал. Как устроился на работу в газету, так и не до всего стало. Точнее – наоборот до всего, но только не того, что мне самому интересно. Сельмаши всякие, ветераны, инвалиды…

-        А в музее лучше к кому сунуться, чтобы вписаться проще было в коллектив?

-        Можно и напрямую к Фёдорычу, только он не всегда там сидит. Можно ещё к кому… О! Да что это я, в самом деле! Там же двое москвичей сейчас волосатых пашут в музее. Наверняка твои знакомые.

-        А зовут как?

-        Одного Бука Рыжий, а другой – Стас.

-        Конечно знаю. Старые друзья. Как они там устроились?

-        Со всеми удобствами, - хитро подмигнул мне Дудуй, - тебе понравится.

Воодушевлённый такой новостью я направился, проинструктированный добрым Дудуем, на троллейбусную остановку, чтобы добраться до таганрогской трассы, ведущей путь свой мимо Танаиса, так как заканчивать своё путешествие на электричке счёл просто ниже своего достоинства.

 

 

Глава Седьмая.

 

Я ехал через центральные районы города, любуясь из окна троллейбуса на утопающие в зелени кварталы, чередующиеся со скверами, украшенными шикарными клумбами и поражающими обилием пустующих скамеек на тенистых их аллеях. По южному ярко, но вполне фирменно, не хуже, чем в столицах прикинутая публика вальяжно передвигалась по всему этому великолепию, рождая лишь одну навязчивую мысль: почему здесь, где, казалось бы, созданы просто идеальные условия для тусовки, её нет? Почему в каких-нибудь совершенно заштатных городках, где собирающемуся обсудить свои насущные проблемы народу и приткнуться даже некуда среди пром.зон и спальных микрорайонов, в Калинине, например, в Донецке, или в далёком Усть-Каменогорске, тусовка, вопреки всему, расцветает бурным цветом, несмотря на весьма, порой, жёсткие действия местных властей по её искоренению, а в таких, казалось бы, самой судьбой предназначенных для активной хипповой жизни местах, не происходит даже попытки объединения проживающих там, иногда в вполне достаточном количестве, но сугубо поодиночке людей? Этот вопрос всегда, в процессе странствий, не давал мне покоя, периодически ввергая просто в недоумение, когда высадившись случайно в неком населённом пункте, первым делом натыкаешься, не веря глазам своим, на совершенно самостоятельно сформировавшийся  тусняк с абсолютно самодостаточной действительностью, красивыми, самобытными традициями и, что самое удивительное, без малейших комплексов по отношению к «центрам цивилизации», не говоря уж об оторванности от неких «западных образцов», близость к которым, как раз, чаще всего действует довольно губительно для самостоятельного мышления – взять, хотя бы прибалтийскую провинцию. Так же точно, сидя на Пушке, бываешь поражён, если залётная стайка просто канонических хиппей, объявляет местом своего происхождения такую дыру, даже названия которой до сих пор и представить себе не мог. А у них там, оказывается, не лайф, а форменный парадайз, прямо как в Калифорнии, только холодно. Да ещё, при этом, давят эрудицией по некоторым контркультурным  вопросам, будь то музыка или философия «новых левых» так, что только диву даёшься.

Вот и Ростов-на-Дону, кому-то, может быть и папа, а кому-то – нелюдимый дядька, богатый, жадный и неразговорчивый. Погружённый в подобные размышления я не заметил, как миновал железнодорожный вокзал, и за окном потянулись бесконечные новостройки Западного микрорайона, тоже, впрочем, уютные и зелёные, несмотря на типовую застройку и территориальный разброс отдельных, разгороженных широченными проспектами, кварталов. Народ активно входил и выходил на остановках, и я уже собрался чуток вздремнуть, так как до конечной было ещё далеко, но вдруг взгляд мой неожиданно зацепился за модный джинсовый сюртук одного из вошедших пассажиров. Приглядевшись к нему внимательно, а потом и к владельцу этого, остроумно навороченного прикида, я даже вскочил со своего места и начал проталкиваться к нему поближе. Сомнений не было – это был Ромка Стандарт собственной персоной. Он порой мелькал в Москве на Стриту, и был, наверное, единственным ростовчанином, известным в московской тусовке, да и то, как он объяснял, потому что в Москве у него обитает любимая тётя, которую он с завидной регулярностью старается навещать. По сему, несмотря на массу совместных приключений в Столице, про его родной город разговора как-то никогда и не было. И вот я натыкаюсь на него в его родных пенатах, даже не веря в удачу подобной встречи. Ещё не добравшись, я окликнул его, на что он резко обернулся, сделал огромные глаза, и махнул рукой в сторону выхода. На тротуаре мы, наконец, бурно поздоровались, причём видно было, что Стандарт рад и удивлён этой встрече не менее моего.

-        Ты откуда тут, братуха, - тряс он меня как грушу, - просто не верится!

-        Тебя тоже, надо признаться, скорее ожидал на Пушке увидеть, а не прямо тут, посреди твоего Ростова. Ты что, живёшь неподалёку?

-        Да нет, по делам я еду. Надо же, как бывает!

-        Бывает и круче. Так ты спешишь? Может тогда стрелку забьём, когда удобнее?

-        Нет-нет! Погоди, дай сообразить… Вот озадачил! Ага, давай, для начала, присядем в той забегаловке и всё обсудим. Идёт?

Мы устроились в летнем кафе, Ромка приволок сухача и мороженного, тогда и разговорились, радостно друг друга разглядывая.

-        Так какими судьбами ты у нас, рассказывай.

-        Проездом в Танаис. Собственно, я и ехал в сторону трассы. Там надо решить одну проблему. А потом обратно на Кубань, думаю, дней через несколько. Я там в археологии тружусь. А ты как тут?

-        Прекрасно. Чуток фарцую, тем и живу. Вот срублю бабок, да на юга подамся, на тёплые моря. А осенью к вам собирался.

-        Хе, меня всегда забавляет, когда тутошний народ говорит, что на юга собрался. Это ж, всё юга, по моему понятию, и есть. Забавно.

-        Юга – это где пальмы, горы и море. А тут – дыра с троллейбусами. Хотя и тоже, по своему, забавная. Так ты что, на вечерок не останешься? Отдохнули бы по-нашему, по-ростовски.

-        А как же твои дела? Подождут?

-        Мои дела, брат, с отдыхом, по сути, неразличимы. Так что, согласен?

-        Так какая программа-то?

-        Всё просто: сейчас прямо топаем в общагу к студягам-фирмачам, где будем за сухачём и разговорами о музыке бомбить их на тряпьё и диски. Потом там же берём ихних чувих – есть там одни чудные полячки – и валим на дискотеку, где, между делом, веселимся и толкаем барахло армянам, а затем, с чувихами, богатые и свободные, катим на левбердон, где сначала купаемся и скачем у костров голые, а после всего обсыхаем до утра на блатной базе отдыха с сауной и всем прочим. Устроит тебя такой расклад?

-        Запросто. И часто ты так оттягиваешься?

-        А это мои, можно сказать, трудовые будни и есть. Не считая, конечно, разборок с ментурой и прочими, к счастью редкими, недоразумениями.

-        Весело, надо заметить, живешь, приятель. Одного не пойму только: как ты после эдакой гульбы, в Москве пьёшь наасканный портвейн из горла по подворотням, найтаешь с отечественными герлами по чердакам, да ещё и терпишь всякое от центровых оперотрядников за свою такою неприкаянность. Зачем тебе тогда всё это?

-        Зачем, говоришь, - лицо Ромки Стандарта приняло мечтательное выражение, - так ведь воля там, у вас, понимаешь? Воля и жизнь правильная. Вот зачем.

На такое и сказать было нечего. Встали мы, вышли из кафешки, и отправились туда, где ждали нас все вышеперечисленные Стандартовские заморочки, приколы, оттяги и прочие необходимые ему занятия. Надо же было, в конце концов, помочь приятелю в его столь хлопотных делах …

 

 

Глава Восьмая.

 

Ночь была тёмной, несмотря на то, что мириады больших и маленьких звёзд, галактики и туманности покрывали всё огромное пространство необъятного на этом высоком месте неба. Слева, вдали, за сетчатой оградой музея, ярко горел костёр, вокруг которого сидели, дружно раскачиваясь из стороны в сторону, около полусотни человек, нестройными голосами, при этом, горланя: «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Справа чернела, окружённая невидимыми в ночи рвами, закрывая часть звёздного горизонта, махина античного городища, густо заросшая тихо шуршащим бурьяном, а прямо виднелся, освещённый слабыми отблесками костра высокий холм древнего кургана с недавно водружённой музейщиками на самой его макушке массивной каменной бабой.

Пашека, щупленький мальчишка лет шестнадцати, с копной волос на голове, обстриженных спереди наподобие чёлки, вынырнул из тьмы, оглянувшись на костёр, опустился перед самым курганом на землю, зажёг огарок свечи, и начал, поочерёдно доставая из разных карманов брезентовой куртки, аккуратно раскладывать в мигающем на степном ветру свете огарка несколько бережно завёрнутых в бумагу предметов. Ещё раз оглядевшись по сторонам, Пашека, благоговейно держа в одной руке свёртки, а в другой свечу, начал медленное восхождение на вершину кургана. У самого основания идола он опять почтительно опустился на колени, укрепив мерцающий огарок у ног каменной бабы. При свете свечи круглое лицо её приобрело надменно-величественное выражение, посещаемое, при колебаниях пламени, неким подобием зловещей ухмылки прячущейся в грубо вытесанных складках глаз и носа. Сложенные на животе руки идола дополняли, вкупе с меняющимся выражением лица, позу нетерпеливого, даже несколько капризного ожидания чего-то, только им, с пришедшим известного.

Некоторое время Пашека неподвижно склонялся к самым ногам бабы, а затем, оставаясь на коленях, стал торжественно разворачивать один за другим принесённые им свёртки. В одном оказалась небольшая любительская фотография, которую он установил, подперев камушками, между свечёй и основанием бабы. Второй свёрток оказался просто сложенным  листком плотной бумаги с несколькими фразами, начертанными на нём крупными и красивыми буквами. Его Пашека положил на землю перед свечой, привалив, чтобы не колыхало ветром, камушками по четырём углам листа. Последний свёрток он разворачивал особенно медленно и красиво – видно было, что в этом и состоит главная часть всего ритуала. Наконец, в руках у Пашеки оказался глиняный черепок с начертанным на нём бардовой краской неким символом. Положив его на обе ладони Пашека прижал их к сердцу и вновь склонился перед свечой, так, чтобы лист с письменами оказался у самых его глаз.

-        «Сохрани вид мой, - начал он читать нараспев, глухим голосом, слова, написанные на листке, - сохрани вид мой как есть. Найди гору с женщиной, найди ту гору с женщиной. Зажги огонь во тьме, зажги огонь, чтобы увидеть лицо её. Возьми Тамга в руки себе, возьми Тамга к сердцу. Убеди её, ту что на горе, в том, что сделал всё. Убеди её так, чтобы видел, как поверила она тебе. Прикоснись к руке её, чтобы чувствовала тебя она. Внемли тогда чарам всем, всем что есть у неё. И иди скорей. На север иди, на Тамга смотри, всем показывай, всем рассказывай. Будет помощь тебе из другой страны. Будет вид мой тебе помогать. Будет воля тогда, будут открыты все пути твои, будет мир весь у ног твоих!» 

Прочитав всё это Пашека надолго пал ниц, на кургане наступила тишина, прерываемая лишь потрескиванием огарка свечи на ветру, да мрачными завываниями, доносившимися от  далёкого костра. На сей раз там пели про «комиссаров в пыльных шлемах», которые, и это звучало совсем уж зловеще, «склонятся молча надо мной…»

Спустя некоторое время Пашека приподнялся, пристально вглядываясь в лицо каменной бабы, и быстро заговорил шёпотом, шмыгая носом, не отрывая, при этом, от груди глиняный осколочек:

-        Я сделал, я сделал всё, что ОН меня просил. Я записал все слова ЕГО и помню их все. Я сохранил ЕГО образ и принёс его тебе. Я долго искал тебя, ошибался, прости, принимая за тебя многих других. Но я нашёл тебя, я понял, что это именно ты, как только увидел тебя. Я много раз уже зажигал огонь в ночи перед тобой и смотрел в лицо твоё. Я понимаю теперь всё, что ты можешь сказать мне, не бойся, теперь я не ошибусь ни в едином твоём намёке. Только Тамга не было у меня. Слишком трудно было узнать о нём и ещё труднее, поверь, сделать так, чтобы он был со мной сейчас. Но я сделал и это, и вот, погляди, Тамга здесь, у моего сердца, как повелел ОН. Я сделал всё, о чём мне было сказано. Дай мне знак, что ты поверила мне.

Ветер колыхнул пламя свечи и довольная ухмылка на мгновение озарила лицо идола. Пашека вскочил на ноги и всем телом прильнул к выпуклому пузу бабы, под которым сходились её руки. Ухватившись за них Пашека зашептал вновь, пропитываясь насквозь леденящим холодом камня:

-        Вот он я, у рук твоих, чувствуешь ли ты меня? Так дай же мне чары свои, как было обещано мне, поверь, я достоин их. Я доберусь, раз так указано мне Тамга до самого севера, я приму любую помощь, из любой страны. Я пронесу их по всем дорогам, открытым передо мною, я воспользуюсь всей волей, что даст мне Тамга, все узнают об этих удивительных чарах твоих. Веришь ли ты мне? Да, чувствую, веришь. Я понял это. Тогда я иду, как было сказано. Благодарю тебя, женщина на горе, и прощай!

С этими словами Пашека быстро собрал свои свёртки, погасил свечу, и не оборачиваясь, ушёл по степной дороге прямо в ночь.

 

 

Глава Девятая.

 

В полном безумии я сидел на краю кювета где-то в окрестностях Чалтыря и мучительно пытался выстроить хоть сколько-нибудь связанную цепь событий вчерашнего вечера. Если бы весёлый Ашот, который и привёз меня сюда утром из разгульной базы отдыха на левбердоне (левом берегу Дона, как выяснилось), не угостил меня на прощанье добрым литром домашнего вина, то, думаю, вся эта цепь, пропади она пропадом, не выстроилась бы никогда. Собственно говоря, выстраивать там было, если задуматься под булькающий в животе сухач, особо-то и нечего. Всё как распланировал Ромка Стандарт сразу после нашей встречи – всё так и было. Строго, можно сказать, по графику. Суть моих, столь мучительных, размышлений сводилась только к деталям, которыми густо обросла вся эта затея, и в которых, собственно, и заключался весь интерес минувшего времяпровождения. Во-первых, у меня образовалось неожиданно большое количество новых, причём, забавных знакомств. Теперь необходимо было разобраться, хотя бы, для себя лично, что представляли из себя все эти знакомые, вспомнить, для начала, их, порой непривычные для моего уха, имена, продумать, насколько все эти люди могли быть полезны мне в обозримом, насколько хватало мне больной, в данный момент, фантазии, будущем, постараться расклассифицировать их по неким, никак не вырисовывающимся категориям, чтобы потом не путаться, зная по опыту, что такого рода связи могут понадобиться совершенно неожиданно, причём, в ситуациях, зачастую, неординарных, и требующих моментального принятия абсолютно нетривиального решения. И если не лопухнуться, выхватив с нужной полочки нужный, порой строго единственный аргумент, связанный с неким знаковым именем, ситуацию, казалось бы, безвыходную, можно запросто повернуть с ног на голову, да ещё и с немалой для себя пользой. Особенно это могло быть важным  в таком сложном и непонятном для меня городе как Ростов-папа, где всё, как я уже успел понять, держалось исключительно на параллельных обычной действительности, весьма запутанных структурах, пронизывающих все пласты жизни этого большого города. Причём, это был вовсе не обязательно криминал, со своими неписаными, зато жесткими и справедливыми законами, и не теневые финансовые лабиринты, с глубоко законспирированной, одним им понятной иерархией цифр и имён, и даже не богема, требующая точного знания векторов влияния определённых имеет на конкретные пласты городского плебса. Это был интереснейший конгломерат всего перечисленного, немыслимым образом сочетавший в себе всё в самых причудливых формах – тот самый «свет» города, где могли запросто решаться любые, самые рискованные вопросы, а могли и бесследно исчезать казалось бы совершенно беспроигрышные проекты, причём, подозреваю, вместе с их вдохновителями. Ко всему прочему, я прекрасно понимал, что за один только вечер я успел только чуть прикоснуться к самому краюшку такого бездонного омута местных реалий. Но и то, что я получил в своё распоряжение – знакомства, имена, братания, клятвы в вечной дружбе, обещания посодействовать, выручить, решить вопрос, ликвидировать проблему – с этим тоже надо было что-то делать, дабы оно могло, при случае, принести соответствующую пользу. Поэтому и надо было, для начала, вспомнить все обстоятельства, расставить акценты, и сделать выводы, а это, после вчерашнего, было так мучительно трудно.

Притормозивший рядом грузовик вывел меня из мыслительного коллапса. Я с радостью подхватил сумку и подбежал к кабине.

-        До Танаиса? – массивный армянин внимательно меня осмотрел, - Археолог? Садись.

-        Спасибо. Здесь ведь недалеко, кажется?

-        Недалеко. Ты вот мне что скажи: ты в Церкви был?

-        Бывал, конечно. А в чём проблема?

-        Вы, археологи, люди учёные, - начал он издалека, забавляя заранее и своей серьёзностью, и своим акцентом, придающим каждому его слову вес неоспоримого аргумента, - вот скажи мне тогда: кто был Иисус Христос?

-        Сын Божий. Так говорит Святое Писание.

-        Нет. Это я понимаю. Ты скажи мне: Он такой был как мы или нет?

-        Иисус – Бог, но человек одновременно. Значит был таким, как и все люди.

-        Не правильно говоришь. Не так это.

-        Почему? Так в Библии написано.

-        Библию не читал, а в Церкви был. Там Он нарисован. Сам видел.

-        Так в чем же дело тогда?

-        Не такой Он. У него палчики тоненькие-тоненькие. И сам весь – тоненький тоже. Бесплотный почти.

Я посмотрел на его лапищи, в которых руль грузовика и впрямь был вроде той хлебобулочной баранки, на торс, плотно упирающийся в несчастную баранку и прочие рычаги с приборами, на ножищи, за которыми не видно было и следа педалей, к которые они упирались, и вынужден был согласиться.

-        Да, наверное, так есть.

-        А почему – знаешь?

-        Нет, - отчаялся я в таком богословии, - почему?

-        Чтобы нам его жалко было, - торжествующе заключил водила, - вот почему!

Он высадил меня на повороте к музею, посоветовав чаще ходить в Храм, на что я ещё долго согласно махал вслед рукой. Потом, поправив на плече сумку, повернул на боковую дорогу и потопал к Танаису. Сначала я видел перед собой только обширный бугор, увенчанный большим курганом, и небо, но когда я вышел на косогор – дух захватило у меня от восторга. Вся дельта Дона, от края и до края, была видна как на ладони, включая и окраины Ростова слева на горизонте, силуэт Азова на противоположном берегу, километрах в пятидесяти отсюда и ровная полоска моря справа замыкала пространство. Далеко внизу, в конце убегающей из-под ног шоссе, виднелся квадратный бугор Танаисского городища и густо заросший кустами и деревьями музейный посёлок рядом с ним. Я прибавил шагу, проветривая мозги свободно гуляющими степными ветрами, и вскоре вошёл в гостеприимные музейные кущи. Быстро сообразив, где тут у них находится палаточный экспедиционный лагерь, я прошёл туда с намерением найти, в первую очередь, Буку со Стасом.

Это оказалось не сложным, так как жили они, в отличии от прочих землекопов, в одном из небольших домиков, составляющих музейный комплекс. Решив преподнести друзьям сюрприз, я, не постучав, потянул дверь на себя и вошёл.

-        Явился… - Бука так и остался сидеть на раскладушке, только глаза, при моём появлении, у него вылезли, без малого, на лоб.

-        Не ждали? – я бросил сумку в угол и повернулся к вставшему мне навстречу Стасу.

-        Было предчувствие, - сказал тот внимательно на меня глядя, - натворил ты, надо сказать, тут дел…

 

 

Глава Десятая.

 

Пока я раздумывал над этой ситуацией, Бука вдруг, не вставая с раскладушки, бухнулся ниц у моих ног, и, начав колотить своей рыжей башкой об пол, заголосил:

-        Помилуй меня, владыка всего сущего, сжалься над несчастной тварью и вразуми меня светом твоей истины! Научи меня, как мне дальше жить, и дай мне силу повелевать всем видимым и невидимым! Будь же щедр и милостив ко мне, недостойному, как щедр ты своей безграничной мудростию ко всяким куда более тупым и убогим…

Я отошёл в угол их комнатки, присел на стул, смахнув с него чьи-то штаны, и закурил, наблюдая, как Бука продолжает юродствовать, голося уже и вовсе откровенную непотребщину, а блондинистый Стас стоит над ним, разведя картинно руки – видишь, дескать, какие творятся у нас дела. И тут я словно прозрел: оба они торчали просто как шпалы, причём, судя по ненавязчиво разбросанным там и сям бинтикам да плохо прикрытой газеткой на столе машине, а так же по некоторым особенностям их физиономий, торчали они на опие, и достаточно плотно. Не успел я прийти к этому глубокомысленному выводу, и даже постараться объяснить себе, таким образом, странности оказанного мне приёма, как входная дверь распахнулась, и на пороге возникла невысокая щекастая девчушка еле видная за огромным букетом самых что ни на есть откровенных маков, который она держала обеими руками. В следующее мгновение она, перепрыгнув через Буку, торжественно высыпала букет на стол.

-        Вот сколько насобирали! – отрапортовала она и по-кошачьи прильнула к Стасу, явно ожидая похвалы.

-        Умницы, - чмокнул её Стас в щёчку, - с меня вам шоколадка из Москвы.

Только сейчас я заметил, что в комнате ещё оказалась тощая, слегка кособокая рыжая девица придурковатого вида, которая тихо села у двери, глупо хлопая зелёными глазами. Мне даже сначала показалось, что и она торчит тоже.

-        Мы нашли, где они ещё растут, - вдруг сказала она, не меняя выражения лица, - там ещё шалфея много, ромашки и гвоздики полевой тоже.

-        А гвоздика-то зачем? – не выдержал я из своего угла.

-        Так гербарий-то мальчики какой увезут, - воскликнула первая, - чем больше цветов, тем лучше. Так ведь?

-        Живая память о донской степи, - добавила вторая, - лучший подарок.

Некоторое время я просто не мог прийти в себя от услышанного. Бука, тем временем, сел обратно в раскладушку и вздохнул, а Стас, ухмыляясь, стоял прислонясь к окну, поглаживая по головке девчушку, принесшую ему мачьё. Наконец, у меня нашлись слова.

-        Так это что, вы за гербарием девок по степи гоняете, - меня начал душить дикий хохот, - подарочек, значит…, на добрую память…, о степи…. ой, умру… донской…

Я сполз со стула, не в силах успокоиться, меня просто скрючило, я стонал и всхлипывал под недоумёнными взглядами девиц, удивлённо переглядывающихся со своими приятелями и явно ничего не понимающих в происходящем.

-        А этих… натуралисток…, - меня накрыла следующая волна истерики, - где вы, паразиты… откопали…? Археологи, блин…, любители гербариев… ой, блин, не могу больше…

Я сидел в углу, весь в слезах и соплях – видимо напряжение всех последних дней, безумная ночь, похмелье, дурацкий приём, прикол с гербариями – всё выплеснулось разом, взорвавшись в мозгах словно бомба. Я уже тихо постанывал, когда ребятки, сообразив, стали выпроваживать подружек, которым, как выяснилось, было пора вернуться в Ростов. Проводив их, они застали меня уже почти успокоившегося, да и сами они, после всего этого концерта несколько пришли в себя, так что можно было спокойно ставить чайник на плиту и разговаривать по существу.

Спустя некоторое время мы сидели за чаем с украденным на кухне печеньем и друзья пытались, как могли ввести меня в курс происходящего. Они, оказывается, тут уже с самой весны, дослужились до лаборантов-чертёжников, за что и получили в своё распоряжение эти хоромы. Приезжали ещё Шут с Германом из Питера, но поскольку работа на городище негритянская, а к курганам в этом сезоне ещё никто не приступал, они особо не задержались и двинули куда-то дальше.

-        Они на Тамани сейчас, - вставил я, - мне Шельман от них привет передавал.

-        Он тут тоже был, - хмыкнул Бука, - но уехал тоже быстро, как у директора спирт кончился. Но, как я понял, поговорить нам вовсе не об этом надо?

-        Я тоже так думаю, только вот даже не могу представить ничего такого, что мне Шельман наплёл. Можете поведать подробно и последовательно.

-        Попробуем, - сказал Бука, - хотя история на редкость гнилая именно своей непонятностью. С чего бы начать-то?

-        С «этовцев», - подсказал Стас, - тупее публики свет не видывал.

-        Это точно, - согласился Бука, - но дело там вовсе не в публике, как таковой, а в том, кто её, публику, таковой успешно делает.

-        Это ты про Нателлу?

-        Ага, знаешь уже. Эта гадина, не без прямой помощи комсомола и, подозреваю, конторы тоже, развернулась в Ростове просто во всю ширь. Только кто-нибудь проявит себя выше общепринятого совкового дебилизма, она уже тут как тут – ты наш, у нас творческий эксперимент, такие нам просто необходимы. Запихивают, значит, человека в свою кучу, а дальше идёт уже прямое оболванивание, под лукавыми лозунгами, что мы, блин, самые, творческие, мы, блин, самые неординарные, мы, блин, просто неповторимые. И всё. Ничего нам, следовательно, больше не требуется, как друг дружкой любоваться и тем радоваться. Усёк? Вот так и сбивает волну, чтобы никакое, не дай Бог, веяние, мимо их контроля не прошмыгнуло. И получается, что самое интересное. Как соберутся вместе – смотреть жутко, стадо самовлюблённых дебилов. А Нателла эта всем достаточно грамотно дирижирует, чтоб не скучали ни секундочки. Мероприятия всякие, походы, фолклер, песни, пляски – вроде делай что хош. Казалось бы. А на самом деле – в самых строгих, получается рамках, которые это стадо уже само себе и создаёт. Типа – какой же ты «этовец», ежели от нас, таких совершенных, отличиться вздумал? Вот ужас-то где…

-        Ну, это ты обобщил, конечно, - возник Стас, - ребятишки они, по отдельности, все неплохие, кое-кто уже и догадывается, во что их втравили, а некоторые – так и партизанят там же втихую. Им так даже интереснее. Но, в целом, конечно, Бука прав.

-        Так вот, -продолжил Бука, - с весны, как только они стали сюда наезжать, сблизился с нами один мальчонка ихний, Пашека. Он и по натуре, видать, персона замкнутая, а тут, видно прям, гложет его какая-то страшная тайна, которую он своим открыть просто не в состоянии. Вот он всё вокруг нас крутиться начал. С разговорами всякими. Нам-то что, мы о чём угодно говорим, что думаем, а ему это в диковинку. Но понравилось, наверное. Ему за это на ихних шабашах крепко влетало и от Нателлы, и от «общества». Обещали отлучить от всего, с собой больше никуда не брать. А это страшно, если представить, что в этом долбанном Ростове либо в «ЭТО», либо к жуликам. Остальное всё чётко поделено. Притих Пашека на некоторое время, а потом вдруг тайком прибегает и огорошивает нас телегой, что он владеет тайным знанием, переданным ему ещё год назад неким магом, и что очень скоро ему достанется вся полнота власти над сущим, и тогда он обретёт волю жить, как заблагорассудится. И всех этому учить сможет. Мы, конечно, сначала решили, что Нателла вконец мальца ухондокала, потом пытались втюхать ему, что для того, чтобы жить как заблагорассудится, никакого тайного знания не требуется, а только совесть. А магов попросту на белом свете, если это не мошенники, конечно, не бывает. Тут он как взвился – как это не бывает, когда я сам с самым что ни на есть крутым магом, открывшим ему весь смысл бытия, познакомился, и даже фотографию его могу показать. И, между прочим, показал.

-        И кто, как ты думаешь, - меланхолично произнёс Стас, - на той фотке изображён?

-        Наверное какой-нибудь тунгус с бубном, - вспомнил я прошлогодние расклады.

-        Не угадал.

-        А кто тогда? – сердце предательски ёкнуло.

-        Ты, братец, ты. Сами видели.

 

 

Глава Одиннадцатая.

 

Я огорошено замолчал, давая друзьям вдоволь насладиться произведённым эффектом. Хотя, сказать по правде, я был готов, стараниями Шельмана, и к худшему. Подумаешь, фотография, с которой носится какой-то шизик. Мало ли моих фотографий ходят по белу свету. Помнится, на «Мосфильме», во время массовок к кино про заграницу, тамошние пижоны все стены себе уклеили, за неимением фирменных оригиналов, нашими волосатыми рожами. И выдавали их, как нам рассказывали потом, залётным девкам за ихних приятелей то ли из Голливуда, то ли с Гималаев. И никто от этого не помер, даже весело было, когда дорогущие мамзели пытались знакомиться с кем-нибудь из запомнившихся персонажей, причём прямо на Стриту, в самые неподходящие моменты, во время беседы с оперотрядниками, например, к тому же ещё и на чистом английском. Поэтому, интереснее гораздо, что этот мальчонка вокруг моей фотки накрутил, и по какому, собственно говоря, поводу. Как бы не был я порой пьян – учить тайнам всего сущего ростовских мальчишек я вряд ли сподобился бы. Тут что-то не так.

-        И как же я на той фотографии выгляжу, в таком случае?

-        Отвратительно. Глаза пустые, хайр нечёсаный, чумазый весь.

Тут внезапная догадка ударила меня словно током.

-        Вы говорите, что это у него год назад началось?

-        Примерно так. Подробностей, сам понимаешь, расспросить не догадались. Нам и этого хватило.

-        Так. А во что я одет там – не помните?

-        В майку и джинсы. Только грязный весь, будто в саже тебя валяли.

-        На джинах, - вставил Стас, - заплатка на коленке, кажется, кожаная.

-        Ага. А где этот снимок был сделан? Ничего там вокруг не видно особенного?

-        Как это не видно? Конечно, где-то на югах, так как там пальмы позади тебя. И ещё что-то вроде ларька, а то можно было подумать, что это Индия. Или Африка.

-        А может, - Бука закатил глаза, - это индийский ларёк, или африканский. Почему бы и нет?

-        Потому, - заключил Стас, - что там на ларьках не бывает надписи: «Приносить и распивать…». На чистом русском.

-        И что же я делаю у этого ларька с пальмами?

-        Сидишь на асфальте, прислонясь к парапету, с совершенно глупым видом. А что, собственно говоря, мы тебе всё это рассказываем, когда ты сам сегодня , ближе к вечеру, с этим Пашекой и выяснишь отношения. Они же тут, как раз.

-        А почему вечером? Где их сейчас можно найти?

-        Потерпи до вечера. Целыми днями они, во главе с Нателлой, бродят где-то по окрестностям. Краеведением занимаются, флору изучают, фауну. Букашек разных ловят, гербарии собирают…

-        Вроде тех двух дурочек? – не удержался я.

-        Этих не трожь – тут дела личные. Даже если они во что-то и не втыкаются, то и Слава Богу. А те – под все эти свои прогулки подводят ещё и философию такую, что просто труба. Вечерами они в музей возвращаются, зажигают костёр, для разминки поют что-нибудь, а потом до поздней ночи на полном серьёзе обсуждают, насколько у них за день коллективной мудрости прибавилось. Поскольку каждый, чтобы не отстать, обязан высказаться, то, представь, какую они там гонят туфту. С неимоверно важным видом. Мы попытались было, ещё весной, в хорошем расположении духа, подсесть к ним в кружок и вставить что-нибудь своё про разумное, доброе, да вечное, так они, с явной подачи Нателлы, накинулись на нас как вороньё, чуть до смерти не заклевали. Смылись мы оттуда все оплёванные по самые макушки, вместе со всем разумным нашим, добрым, да вечным. И это всё при том, что в быту это всё обычные, неплохие ребятишки. И девицы приятные на вид. И сама Нателла – тётка не глупая и совсем не сволочь. А как соберутся вместе – выноси Святых, просто секта какая-то проправительственная. Вот , ближе к вечеру, ты с Пашекой и увидишься. А пока пошли купаться – погода располагает.

Когда мы вернулись с реки музей напоминал улей: туда-сюда бродили с деловым видом кучки совершенно разных людей – от привычно заросших и пыльных археологов до пижонистых эстетов, постоянно вытирающих руки и лица носовыми платками и внимательно следящих, чтобы не вляпаться во что-нибудь. Хватало и экскурсантов с фотоаппаратами и сумками, набитыми едой и бухлом. Мы направились в наш домик, по пути ребята остановили парочку «чистюль», как я сразу догадался – «этовцев», и попросили найти Пашеку. Те, хоть смотрели на нас исподлобья, но найти его обещали.

А когда мы, переодевшись, собирались уже идти питаться, к определённому часу, вместе с археологами, к нам заглянул какой-то мальчуган и попросил зайти в домик директора. Мы переглянулись, но поскольку и без того были готовы покинуть помещение, немедленно пошли туда, куда нас позвали. В большой комнате, за длинным столом, во главе которого восседал сам Фёдорыч, директор музея-заповедника «Танаис», сидела ещё полноватая, но весьма энергичная дама, как выяснилось, та самая Нателла, и ещё несколько человек, явно сотрудников музея.

-        Здравствуйте, - начал Фёдорыч, - присаживайтесь. Событие, по поводу которого мы вынуждены собраться, достаточно необычно, и поэтому прошу всех проявить максимум серьёзности. Прошу Вас, Нателла.

-        Дело в том, - Нателла обращалась непосредственно ко мне, - что один из членов нашего кружка, о котором Вы наверняка наслышаны, некоторое время назад, попал под мистическое влияние, неким образом связанное с Вашей персоной.

-        Да, - отвечал я как можно напыщение, - как только мне стало известно это, я счёл своим долгом немедленно прибыть сюда, чтобы разобраться в сложившейся ситуации на месте. Хотелось бы узнать подробности происходящего от Вас, лично.

-        Конечно. Мы внимательно наблюдаем за тем, что происходит внутри нашего коллектива. Ещё с осени Павел Горюнов начал проявлять признаки неадекватного отношения к действительности, а из приватных бесед выяснилось, что это связано с неким религиозным знанием, полученным непосредственно от Вас, что подтверждается хранимой Горюновым, как я только что убедилась, именно Вашей фотографией. Вы, лично, представляете, чем это может грозить Вам по закону?

-        Ну, для начала надо разобраться, какое отношение моя, допустим, фотография, имеет к какой бы то ни было мистике. Об этом я хотел бы и поговорить непосредственно с Павлом.

-        Подождите, это ещё не всё. Павел хранил, в добавок, и некие Ваши высказывания, которые и привели его в это состояние. Он не показывал их никому, но утверждал, что для полноты изложенного там мистического знания ему не хватает одной вещи, имея у себя которую, согласно Вашей теории, он будет обладать некой полнотой знания и власти. Понимаете?

-        Нет. Совершенно ничего не понимаю. И что это ещё за вещь такая? Могу я, в конце концов, увидеть его, чтобы разобраться во всей этой ерунде?

-        Не можете, - вступил в разговор Фёдорыч, - так как сегодня, как раз в день Вашего приезда сюда, выяснилось, что накануне вечером Павел завладел-таки требуемой ему вещью, и исчез в неизвестном направлении. 

-        Вот это да! Так чем же таким важным он успел завладеть так вовремя?

-        Дело, между прочим, нешуточное. Это сарматская Тамга из нашей экспозиции.

 

 

Глава Двенадцатая.

 

-        Тамга, вы сказали, - сердце опять ёкнуло, аж в горле что-то отдалось лёгким гулом, - из музея?

-        Да, - пристально глядя на нашу троицу, объявил Фёдорыч, - путём проникновения в здание музея через форточку и взлома соответствующей витрины. Мы уже составили с сотрудниками, - он кивнул на двух очкариков, молча присутствующих за столом, - соответствующие акты, а Нателла Юсуповна, как руководитель кружка, уже заявила об исчезновении её подопечного. Посему, - Фёдорыч опять обратился к нам, - убедительная просьба из музея некоторое время не отлучаться, пока не разберёмся во всей этой истории. На этом и завершим.

Мы молча шли от директорского домика по узким, плохо освещённым проходам между одноэтажными строениями музея, выложенным плоскими светлыми камнями, явно служащими ранее вымосткой на самом городище, и достаточно красиво декорированным обильно растущим по стенам, сложенным из современного кирпича, виноградом. Создавалось впечатление, что музейный посёлок нарочито создавал атмосферу квартала античного полиса, причём, не величественно-храмовой его части, а какого-нибудь затрапезного квартала то ли горшечников, то ли  кожевенников, управляемого мелким, но весьма представительным на вид, чиновником, исполняющим волю архонта, и, чуть что, прячущимся за щиты и копья городской стражи. Интересно, а случались ли тут, когда-нибудь, истории, хотя бы отдалённо напоминающие происходящее? Думаю, наверняка, и даже чаще, чем мы можем себе представить. Мистика тогда была гуще, а плебс впечатлительнее.

-        Вот паразит, - прервал молчание Бука, - эка он тебя вовремя сюда прибыть науськал! Знал будто заранее.

-        Это ты о Шельмане? – догадался я, - да нет, тут, видать, дело куда круче его длинного носа, и, хочется мне или не хочется, а судьба такова – всё это дерьмище самому распутывать. А что, даже интересно…

Мы успели уже попить чайку с остатками обеда, на который мы безнадёжно опоздали, и валялись на раскладушках с книжками, в ожидании развития событий, когда тот же мордастенький пионер опять впихнул в приоткрытую дверь свой фейс и объявил, что нас срочно ожидают у директора.

На этот раз никакого заседания не было. Зато рядом с Фёдорычем находился строгого вида армянин, милицейский лейтенант с папкой под мышкой, который без предисловий заявил мне:

-        Ну что, садись в машину, там будем разбираться.

По пути в Чалтырь, как только выехали из музея, лейтенант сделал менее строгое лицо и начал раскручивать меня на разговор:

-        Ну что, малчишку на кражу подбил, а сам уехать вовремя не успел значит?

-        Да и не видел я того мальчишки даже. Он раньше смылся, чем я приехал. Это, к сожалению, факт.

-        Вах, разминулись, значит. Ты его обучил, а он с твоим товаром ушёл, получается. Нехороший малчик. Или ждёт он тебя может быть? Лучше сразу скажи, где – а то долго ждать будет. Но если поймаем его сами, то себе совсем плохо сделаешь. Вот какие варианты есть у вас. Думай!

Дело, кажется, действительно принимало скверный оборот. С такой восточной коварностью я у чалтырских ментов запросто окажусь виноватым во всех грехах одновременно. Так ведь ещё неизвестно, где этот шизик Пашека бродит, а если его, что, разумеется, не исключено, повинтят в самое ближайшее время, то неизвестно ещё, какую он им телегу прогонит касательно моей персоны, а, главное, как эти орлы её истолкуют. Дела! Мы уже въезжали в Чалтырь, когда меня внезапно озарила забавная мысль.

-        Товарищ лейтенант, вы вон тот домик двухэтажный, под черепицей, знаете?

-        Конечно. Это дом нашего начальника УВД. А тебе-то что?

-        Вот ведь как бывает! Только утром там вино пил с Ашотом.

-        С Ашотом, - лейтенант недоверчиво на меня зыркнул, - сыном его? У него в гостях?

-        Ага, - невинно зевнул я, - вы уж ему привет от меня, при случае, передайте. А то договорились мы с ним по своим делам увидеться, а теперь уж и не знаю, как получится. Как бы не обиделся.

В ментуре меня оставили в дежурке, доложив что-то обо мне по-армянски. Там очередной лейтенант сначала долго и молча меня разглядывал из-за перегородки, а потом поинтересовался:

-        Тебя что, сюда подстричь привезли? Это мы быстро.

Я не стал отвечать на это, чем, кажется, лейтенанта слегка рассердил.

-        Не хочешь говорить, ладно. Артур, подойди сюда на секундочку, будь добр.

Явился рядовой огромных размеров, напоминающий циклопа из фильма про Одиссея.

-        Артур, видишь этого бича? Надо сделать, чтобы прилично выглядел, понимаешь? Неси ножницы.

-        Слушаюсь. – сказал Артур и убрёл внутрь отделения.

Под ложечкой у меня засосало. В разных я бывал передрягах, но эта просто обескураживала своей дурацкой безысходностью. Кабы взяли меня на трассе, или за распитие, или просто за внешний вид и отсутствие документов, то существовала масса почти безотказных способов либо перевести ситуацию в плоскость случайной несерьёзности, либо прогнать такую телегу, которая обескуражила бы всех до самого нутра их примитивной фантазии.Обычно и то и другое отбивало у милиции всякое желание продолжать вести дела с подобным клиентом. А тут, как Дамоклов меч, висела над головой идиотская танаисская ситуация, лишая возможности почти любого манёвра и настраивающая лишь на меланхолическое ожидание решения своей судьбы, каким бы гадким оно ни оказалось. Тут меня окликнули. Я встрепенулся, думая, что вернулся жуткий Артур с ножницами. Но его поблизости не было.

-        Что дергаешься, - дежурный высунулся в окошко, - иди в кабинет начальника. Второй этаж, налево.

В кабинете, кроме, как сразу было ясно, начальника, находился ещё лейтенант, который меня сюда привёз, и, к неописуемой моей радости, Ашот. Он был в форме капитана, чему я уже совсем не удивился, и они все вместе разглядывали какие-то бумаги из папки лейтенанта.

-        Садись пока, - дружелюбно кивнул мне Ашот, - сейчас мы тут уладим всё, как надо.

Некоторое время спустя машина, в которой находились лейтенант, Ашот и я, уже въезжала в ворота музея-заповедника «Танаис». Войдя в директорский домик, мы застали там лишь одного из музейных очкариков, который, при виде нас, почему-то очень испугался. Фёдорыч с Нателлой, и всей её шайкой, как выяснилось, успели отбыть в Ростов, оставив всё хозяйство на него, начальника фондов музея.

-        Хорошо, - заявил Ашот, доставая из папки бумаги, - это подписи чьи?

-        Одна моя, - голос очкарика задрожал, - вторая завхоза нашего.

-        Зови его, - приказал Ашот, - и быстро.

Когда все сидели за директорским столом, Ашот положил одну из бумажек перед очкариками и ткнул в неё пальцем.

-        Читай, что тут дословно написано?

-        Похитил, - жалобно процитировал очкарик, - с подачи такого-то (он прочёл мою фамилию), экспонат, принадлежащий…

-        Что значит «с подачи такого-то»?

-        Нам сказали так написать, - очкарик совсем расстроился, - директор с Нателлой.

-        Ты вот с ним, - грозно спросил Ашот другого очкарика, указывая на меня, - хорошо знаком?

-        Второй раз вижу.

-        Или вы знаете что-нибудь про него особенное, что пишите про него такое?

-        Не знаем. Так нам сказали написать.

-        А про ответственность за клевету вам хорошо известно?

-        Да, кажется.

-        Вот и хорошо. Вот сейчас товарищ лейтенант и составит соответствующий акт на вас обоих. С директором мы ссорится не станем, а вы, лично, будете оба отвечать по всей строгости закона, если «такой-то» окажется опять причастен к вышеупомянутому делу. Заодно я сам сейчас же проверю, как у вас обстоит дело с сигнализацией и в экспозиции, и в фондах тоже. Тогда станет понятно, как оказалась возможна эта кража и кто несёт за неё прямую ответственность. И с Нателлой Юсуповной мы тоже будем разбираться, насчёт её ответственности о вверенных ей детях. Так ей и передайте.

Уже смеркалось, когда, составив на бедных очкариков кучу бумаг, Ашот заставил их, на прощанье, выслушать небольшую лекцию о гостеприимстве.

-        У вас тут творились разные дела, так? Никто внимания не обращал на них никогда. Музей без охраны стоит, фонды все нараспашку. Правильно? По музею толпы проходимцев бродят – это нормально? Этот кружок неизвестно чем занимается тоже. Молодые девчонки маки охапками рвут – думаете никто не видел? Есть от чего с ума сойти хотя бы одному. Все условия созданы у вас тут, оказывается. Вот и произошло это, наконец. И что мы видим? Человек приезжает, чтобы разобраться во всем. Вовремя, надо сказать, приезжает, почти не опоздал. И что, вы ему оказываете гостеприимство и поддержку? Или может быть вместе с ним просите у нас помощи? Нет. Вы клеветнически, что подтверждено документом, вешаете на него все свои неприятности, и передаёте это дело нам, чтобы мы разбирались в нём, как вам хочется? Такой номер у вас не пройдёт, уверяю вас. Можете дословно передать это своему начальству, но этот ваш «такой-то» будет тут сам искать концы у этой истории, сколько ему заблагорассудится, а если у него опять возникнут проблемы, то я лично гарантирую, что дам всем этим бумагам ход, в результате чего не поздоровится  не только вам, в первую очередь, но и многие делишки музея и этого кружка тоже вылезут на всеобщее обозрение. Всё.

После этого мы вышли из домика в вечернюю прохладу, напугав притаившихся под окном Буку и Стаса. Познакомившись с ними, пожелав нам удачи, и пообещав скорую встречу в менее формальной обстановке, Ашот отбыл. А мы опять побрели танаисскими закоулками к нашему домику, чтобы вдоволь потешиться происходящим маразмом и обсудить наши планы на будущее.

 

 

Глава Тринадцатая.

 

Утро следующего дня ознаменовалось очередным появлением в проёме двери физиономии пионера, служащего, видимо, на директорских посылках, причём объём лица его раз от раза казался всё объёмнее, а может быть всё возрастающая значимость происходящего придавала такой вид этому, исполненному собственной нужности, пионерскому лицу.

-        Вас к телефону, - сообщило лицо, - у директора.

-        Ого, - потянулся Бука, - становишься значимой персоной. А не нанять ли нам тогда нумибийских рабов из землекопов с носилками для удобства доставки по месту следующей твоей надобности.

-        Спасибо, в сортир я и сам, как-нибудь. А насчёт наложниц с гербариями можно будет ещё и обсудить вопрос.

-        Не трогай их, - не просыпаясь промычал Стас, - это личное.

-        А мы с Букой о чём, - ёрничал я, одеваясь, - всё личное, как раз, если оно именно личное, может быть, во-первых, приобретено и задействовано по любой твоей прихоти – будь то переноска грузов или сбор полезных для организма растений, но, во-вторых, следуя той же логике, рано или поздно может быть выкинуто за ненадобностью, а лучше перепродано с выгодой или передано по наследству, в конце концов. Может я, конечно, ошибаюсь, но поправьте тогда.

-        Хорошо, - промямлил Стас, отворачиваясь к стенке, - забери рыжую и отвали.

-        Не устраивает. Мало того, что она идиотка, так они обе мне пока без надобности. Да и работорговля, несмотря на пышно окружающую нас антику, запрещена. Так что поспешу на связь пешком и в одиночестве.

 Фёдорыч был уже на месте, хмуро пил чай, глядя за окно, где продолжалась обычная музейная суета.

-        Это Вас, - сухо сообщил он, кивнув на телефонный аппарат со снятой трубкой, - из Ростова.

-        Алло, - взял я трубку, - слушаю Вас.

-        Привет браток, узнаешь, - раздался оттуда голос Стандарта, - по слухам, жизнь у тебя там совершенно не скучная. Только и разговоров уже по городу.

-        Да уж, это точно. А что это ты вдруг с утра пораньше? Может приехать надумал?

-        Да нет, с визитом повременим, дела, сам понимаешь. Просто новость есть, которая тебе может быть интересна.

-        Давай. Я уже готов ко всему. И интересно мне уже теперь тут просто всё.

-        Так вот, выяснилось, что парнишка, очень похожий на того, что тебя интересует, вчера днём болтался на железнодорожном и автовокзалах, проповедовал бичам всякую пургу, а потом сел на поезд до Архангельска и уехал. Записывай номер поезда, вагона и места.

-        Откуда это такие подробности?

-        Так на вокзале тоже есть свои люди. Те же бичи. Кстати, я только что навёл справки – билет у него до конца. Тебе как лучше: стукануть ментам, чтобы сюда доставили тёпленького, или проще не вмешивать - сам будешь с ним отношения выяснять? Поезд идёт и через Москву, и через Питер. Могу устроить тикет на аэроплан, вот и встречай его там. Или попроси кого из наших, понимаешь?

-        Это просто гениально ты всё придумал. Думаю, его там встретят, ко всеобщему удовольствию. Зачем шугать мальца.

-        Вот и прекрасно. Но ежели какие проблемы – звони немедленно. Хорошо?

-        Благодарю, дорогой!

Я повесил трубку, немного подумал, хотя решение само висело в воздухе, и попросил у Фёдорыча разрешения сделать междугородний звонок. Тот только кивнул. Набирая таллинский номер, я был почему-то абсолютно уверен, что застану, того, кто мне оказался так необходим, дома.

-        Арво, тере, - услышал-таки я в трубке нужный голос, - разбудил?

-        Тере, тере, - бодро ответил Арво, - какими судьбами и откуда?

-        Долго рассказывать, но дело, как всегда важное.

-        Уже готов ко всему.

-        Необходимо встретить в Питере поезд из Ростова и уговорить сойти с него юношу. Вот номер места, на котором он едет, а так же вагона и поезда. Это очень важно.

-        Понимаю. А что дальше мне надо с ним делать?

-        Приюти у себя на некоторое время. Его Пашека зовут. У парня малость крышак потёк, но не опасно. Кстати, Вийве как там, уже всё в порядке?

-        Да, вполне. Приму твоего Пашеку, как родного. Вийве, уверен, тоже рада будет гостю. Надёюсь, только, это не продолжение той истории?

-        Пока, кажется, нет. Посмотрим, что покажет дальнейшее общение. Но, в первую очередь, постарайся выманить или отобрать, в крайнем случае, не слушая никаких его доводов, у него одну небольшую вещицу, и сразу же отправь её сюда, заказной посылкой, в музей, запиши адрес. А как только отправишь, пожалуйста, позвони сюда, чтобы люди тут не волновались. Вот номер телефона…

-        Всё понял, всё, по возможности, будет сделано. Но сам-то ты, надеюсь, появишься у нас после этого?

-        А как же? У меня к этому Пашеке огромная куча вопросов имеется, которые, может быть, и вам будут небезразличны. Главное пока – отловить его, и вещицу эту сюда на место вернуть.

-        Музейная, получается, вещь эта? А что за штука, если не секрет?

-        Тамга. Рисунок такой на керамике. Ничего не вспоминается?

-        Это же…, - после паузы вымолвил Арво, - … то, что мы услышали от Вийве в Крыму тогда?

 

 

Глава Четырнадцатая.

 

-        Ну вот, товарищ директор, - сказал я положив трубку, - с пропажей и беглецом, кажется, разобрались. Вы позволите, надеюсь, дождаться здесь, вместе со своими друзьями, результатов поиска?

-        Конечно. Скажите мне только, за что Вы так не любите кружок «ЭТО»? Я заметил неприязнь эту ещё у Ваших друзей, и Вы, только что сюда приехав, тоже достаточно открыто демонстрируете такое же к ним отношение. Это что, идеология?

-        А вот скажите честно, товарищ директор, много пользы принёс Вашему музею этот, так называемый, кружок?

-        Я всегда считал, что музей должен приносить пользу людям. Поэтому и радовался, когда здесь собирается много разных людей, идёт процесс духовного общения, проводятся различные культурные мероприятия, праздники...

-        Тогда это называлось бы всё «Парк Культуры». А я вас как археолога спрашиваю.

-        Ну, в археологии они, конечно, себя не проявили.

-        И ни в чём другом, уверен, тоже. Не тот принцип этого «экспериментального общения», чтобы хоть чем-нибудь ребят заинтересовать, кроме как самими собой, несравненными. Вы пробовали им лопаты в руки дать? Или даже кисточки для расчистки?

-        Было дело, - мрачно согласился Фёдорыч, - мне тогда Нателла объяснила, что это нарушает программу самосовершенствования личности.

-        Вот и я о том же. О программе.

-        Значит, всё-таки идеология?

-        Нет, скорее запрограмированность. Не побоюсь сказать – зомбирование.

-        Это, конечно, слишком, но зачем, тогда, по Вашему, это всё делается?

-        Вы хорошо Нателлу знаете? Можете точно сказать, какая организация так активно в ней принимает участие? Кружок-то, вроде, независимый даже от комсомола, а денежки, судя по их гульбищам, поездкам, да игрищам, имеются немалые. Вашему музею такие, догадываюсь, и не снились. Так ведь?

-        Могу только предположить, что это уже политика.

-        Правильно. А в политику, тем более, скрытую, мы не лазаем.

-        Ну так и что из этого следует?

-        Ничего. Просто не нравится нам всё это. Как вы, совершенно правильно и подметили.

После этого разговора отношения наши с Фёдорычем заметно потеплели, жизнь в Танаисе шла своим чередом, я помогал ребятам чертить камушки на раскопах городища, после работы валялись в тенёчке с книжками или бродили по замечательным окрестностям, а по вечерам, когда друзья предавались своим пагубным, и совершенно мне неинтересным, экспериментам с маками, я шёл на облюбованное уже мною одно из самых высоких мест городища, откуда видны были огни сразу трёх городов – Ростова, Азова и Таганрога, и предавался различным мечтаниям, которые так любят наполнять душу, если находишься, ни на чём личном не замороченный, в месте, где неисчислимые истории, культуры, предания, легенды и просто сказки сплетаются в единый клубок, наполняющий тишину и мрак паузы временно удалившегося отсюда в сторону потока бытия плотным ощущением наиболее, наверное, сильных эмоций веков прошлых и неясным предощущением восторгов времён грядущих.

-        К телефону, - пионерский лик вновь заполнил пространство дверного проёма, - междугородка!

Наконец-то! Напяливая на бегу детали гардероба, я ворвался в директорский домик и, раскланиваясь с сотрудниками, ринулся к аппарату.

-        Тере, - голос друга, сквозь шипы и хрипы звучал бодро, почти весело, - заждался?

-        Тере, тере, - я уселся, переводя дух, - какие новости?

-        Всё просто чудесно. Пашека у нас, встретили его без проблем, разве что штрафовали мой шикарный «Запорожец» от самой Нарвы и обратно. Парень хороший, подружился уже с Вийве, и рассказал, между прочим, массу забавного. Я думаю, ты повеселишься, когда услышишь. Вещь уже отправили, вот номер квитанции, на всякий случай…

-        Так мне к тебе выдвигаться прямо сейчас?

-        Нет, тут появились весьма неожиданные, касательно этого дела, планы.

-        Так что мне делать?

-        Ты можешь, примерно через неделю, оказаться в районе Туапсе?

-        А это ещё зачем?

-        Там и узнаешь. Запиши адрес – это не очень далеко от города. Мы тоже постараемся там быть всей компанией в это же время. Если задержимся чуть-чуть – тебе будет там с кем поболтать.

 

 

Глава Пятнадцатая.

 

Мы стояли в Недвиговке, хуторе рядом с музеем-заповедником, на остановке электрички, в ожидании поезда в сторону Ростова. Было раннее утро, солнце красиво освещало на холме городища камни основания угловой башни крепости, камышовые крыши хуторян у подножья холма, старые вётлы по дороге к музею, и массивную каменную бабу на высоком кургане, замыкающем горизонт, за которым была лишь исполосованная лесопосадками степь.

-        Ну вот, - поёживаясь на утреннем ветерке заключил Бука, - повидались, значит.

-        А что, весёлые истории у вас тут происходят, - я любовался напоследок древними камнями, - кабы не Шельман, долго бы ещё гонялись за несчастным Пашекой.

-        Да, складно всё получилось, будто и впрямь мистика какая…

-        А почему бы и нет? Вот увижу его живьём, тогда и разберёмся, что с ним такое произошло.

-        А в Москву когда? – подал голос заспанный Стас, - Не достали ещё степи-то?

-        К осени планирую. Вот с этим делом развяжусь, потом на Кубани ещё дел всяких недоделанных хватает. Но к осени, думаю, пора. Соскучился по тусняку, суете, пиплу…

-        …Стрёму, ментам, операм, - продолжил Бука, - тут без этого даже расслабляешься как-то, отрываешься, можно сказать, от действительности.

-        Ничего, я вот и тут успел отметиться, - хмыкнул я, - «был бы тусняк, а стрём найдётся», правильно? А вот и чугунка, что ж, удачи вам!

В Ростове я сразу же дозвонился отсыпающемуся после ночной смены Стандарту и с радостью согласился заглянуть к нему в гости на чашечку кофе. Жил он в старой части города, поэтому я с огромным удовольствием прогулялся пешком по узким, тенистым улочкам, круто сбегающим к Дону, любуясь кованными балкончиками двухэтажных домиков, заглядывая в уютные, заполненные лесенками и террасами дворики, и уворачиваясь, спотыкаясь на выщербленной брусчатке, от шустрых трамваев, внезапно выкатывающихся из-за углов и пугая птиц и кошек резким своим треньканием. Жилище Стандарта оказалось в глубине одного из таких, густонаселённых двориков, мне пришлось пройти его, минуя пару помоек, почти насквозь, подняться по скрипучей, укреплённой железными конструкциями, лестнице, пройти по шаткой галерейке, которая, казалось, держится исключительно на лозах увивавшего её винограда, и постучаться (не позвонить, а именно постучаться) в застеклённую дверь с номером, намалёванном прямо на стекле, за которой, непосредственно и оказалось жилище Стандарта.

Оно настолько резко контрастировало с внешним обликом его жилища, что я даже растерялся, в первый момент, от неожиданности. Прекрасный мебельный гарнитур «под старину», дорогие ковры, тяжёлая хрустальная люстра, свисающая с высоченного потолка на массивной цепи, пара картин в богато украшенных рамах, и просторное ложе в глубине апартамента, где среди вороха дорогого белья копошился просыпающийся Стандарт – всё это в Москве ассоциировалось бы с просторным подъездом  добротного дома на  тихой улочке напротив чьего-нибудь посольства с ментом в будке. А вот в самой глубине такой трущобы это было несколько непривычно. Да и вообще было неожиданно, чтобы Стандарт, каким я его знал по Московским безалаберным похождениям, обладал столь изысканным имуществом. Одно только выдавало потаённые наклонности хозяина  - замечательная аппаратура с огромными колонками по углам комнаты, нехилая полочка с дисками и кассетами, и огромный плакат Janis Joplin на мотоцикле в проёме между окнами.

-        Проходи, - Роман, наконец, выкарабкался из ложа и предстал в китайском, с драконами, халате, - гостем будешь.

-        Неплохо устроился, как я погляжу. В жизни не подумал бы, что ты так умеешь. Хотя, судя по приключениям на левбердоне, можно было бы предположить и не такое.

-        С меня и этого достаточно, - засмущался Стандарт, ставя что-то блюзовое, - положение, понимаешь ли, обязывает держать марку. Местный менталитет, ничего не поделаешь.

Скоро мы уже сидели, развалясь, в креслах, а между нами, на столике с гнутыми ножками, дымился, в китайских, разумеется, чашечках, ароматнейший кофе. Играл B.B.King, а пачка дорогих сигарет и кисет с травкой завершали изысканнейший фон для нашего разговора. А он того стоил:

-        Так ты пришёл к выводу, - Ромка глубоко затянулся, - что «ЭТО» и есть главное тормозилово жизни в городе?

-        Я просто уверен, что Нателла совершенно направленно производит отлов, постоянно обезглавливая, на определённом возрастном уровне то, что «у них» принято называть «зоной риска». Я не знаю только, кто за ней стоит.

-        Зато я знаю прекрасно. Только мне в голову не приходило, что всё это так серьёзно. Я о размахе и результатах. Раньше думал, что просто город такой дебильный. А теперь готов даже призадуматься над услышанным.

-        А армяне, как ты думаешь, тоже реальный тормоз?

-        С чего это ты взял?

-        Дудуй говорил, что, вроде, насчёт хайра они не втыкаются, и вообще со своей буржуйской колокольни судят обо всём.

-        Дурак он, твой Дудуй. Хоть и неплохой малый, а дурак. У армян какая доминанта? Финансовая независимость, правильно? И она у них, праведными стараниями или неправедными, но присутствует. И, поверь, если какие новые веяния появляются, то первыми их получают в этом городе именно армяне. И готовы экспериментировать ничуть не хуже других. Кстати, моя-то фамилия – Стандартян, между прочим. Вот так. Актая знаешь? Первый хиппи в Ростове был. Круче не придумаешь.

-        Так а почему он теперь в Риге живёт?

-        Это уже другой армянский вопрос. Армяне, опять же любят, чтобы всё, как на Западе у них было. Так и Актай не один тут оказался, следом потянулся народ из его друзей, я в том числе. Красавцы были, хайрастые, навороченные, весь Нахичевань оборачивался, когда по улице шли. Знаешь, как это бывает – система детонатора, как в Москве – Солнышко. Но взрыва, как в других городах, не произошло. Мы уже мечтали даже о южной хипповой мекке, типа Фриско, но, почему-то, нового народа не прибавлялось, а одной кучкой бродить – стали пальцами показывать. Тогда и стали расползаться кто куда. Кто, как Актай, уехал, кто делами занялся, вроде меня. Но по времени, знаешь, всё это как раз с появлением Нателлы совпадает. Надо обдумать ситуацию.

-        Хочешь изменить ход дел в городе?

-        Зная, откуда это идёт, это сложно. Но можно подумать и о параллельных структурах. Так ведь? Город у нас особенный, всегда есть место для манёвра. Главное – вычислить принцип действия противника, а тогда можно и о контрмерах подумать. И посоветоваться есть с кем, как ты уже, наверное, заметил.

-        Заметил, согласен, многое, но не понял пока ничего. Слишком для меня сложно.

-        Да ладно, вон как лихо развёл музейщиков, Нателлу и чалтырских ментов одновременно. Просто блеск!

-        Деваться было некуда, да и случайность помогла – сам знаешь.

-        Вот-вот, а я, брат, среди таких «случайностей» живу постоянно. Поэтому, уверен, что-нибудь придумается. Скоро не узнаешь нашего Ростова-папу. А пока предлагаю повторить, в качестве отвальной, нашу прошлую программу, а утром тебя отвезём, так и быть, на трассу в сторону Краснодара. Идёт?

 

 

Глава Шестнадцатая.

 

Выпрыгнув из КАМАЗа, я захлопнул за собой дверь кабины, и помахал водиле рукой в зеркало. Он приветливо подмигнул и резко тронул с места, умудрившись совсем не опылить меня, как это обычно происходит. Наверное, это у водил высший класс мастерства и предельная степень вежливости одновременно. Скоро он окончательно скрылся в собственном пыльном шлейфе, и я остался один на обочине. На той самой, только с другой стороны дороги. Подумав на эту тему что-то умное, я аккуратно повесил на плечо свою сумку, в которой плескалось ещё литра полтора потрясающей «изабеллы», коей меня снабдили заботливые провожающие, в предрассветной мгле, где-то далеко за Батайском. После чего, помню, они долго объясняли застопленному шефу, как меня бережно и аккуратно надо везти, так как я, блин, их самый надёжный товарищ и друг, а, кроме того, блин, лицо неимоверной важности, и при исполнении. Кажется, они умудрились, вдобавок, сунуть водиле толи бабки в лапу, толи пушку в бок, точно я не разглядел, но всю дорогу до Кущёвки тот молчал и мрачно косился на мою поклажу, которую я бережно прижимал к себе, так как очень боялся уронить, периодически засыпая. Да, ростовское гостеприимство – штука серьёзная. Зато дальше почти сразу объявился один из знакомых КАМАЗов, который и доставил меня по назначению без шума и пыли, и даже отказался от вина, которым я регулярно утолял жажду.

Однако где-то полбанки оставалось, и с ними я рассчитывал явиться непосредственно в лагерь. Посему, я бодренько сиганул через кювет и зашагал напрямую через степь к далёким, почти на горизонте, отвалам оросительных каналов, за которыми и было наше, ставшее с весны почти родным, стойбище. Собственно говоря, я отсутствовал около недели, а всё вокруг будто стало чуть другим – ковыли подросли, что ли, или трава ещё больше пожухла. Вот так сидишь тут сиднем месяцами, так ничегошеньки не меняется, а отлучись со двора на чуток – сразу всё по-новому. Во, дела!

Так, весь в суете размышлений, я и притопал в лагерь, оказавшийся, вопреки ожиданиям, совершенно пустым. Палатки были зашнурованы, на кухне был готов обед, но Алёны, почему-то, не наблюдалось. Только Нивелир лениво махнул мне хвостом, не меняя позы, из-под обеденного стола. Я положил куртку и сумку около палатки и спустился к воде канала, решив, что Алёна затеяла какую-нибудь постирушку, но и там было пусто. Ну что ж, взяв на кухне ломоть хлеба и хлебнув ещё разок «изабеллы», я отправился в сторону кургана, зная наверняка, что уж там кто-нибудь, да обрящется. Но когда я только вышел в степь, то сразу увидел бредущие мне навстречу две фигуры, в которых я узнал Шурика и Алёну, не только несущих с раскопа всякое оборудование, но и самозабвенно, при этом, обнимавшихся. Остановившись, я разглядывал их, доедая хлеб и делая неизбежные, в таких случаях, выводы. Увидев меня, они, в свою очередь, отскочили друг от дружки, и пошли навстречу быстрее и деловитее.

-        Вернулся уже, - Шурик пожал руку, отводя глаза, - а у нас тут, видишь, народу поубавилось. Хипаны уехали всей толпой вслед за Шельманом. Ты-то как, удачно съездил?

Алёна, тем временем, кивнув мне, ускорила шаг, направляясь в сторону лагеря, и надеясь, видимо, что мы разберёмся во всех насущных вопросах и проблемах в её отсутствие. Я смотрел ей вслед, и мне стало, почему-то, весело.

-        Чрезвычайно удачно съездил. Одним махом, просто, решил огромную кучу проблем, кажется.

-        Да. А у нас тут, видишь, изменения.

-        Вижу.

-        Ты только не обижайся. У нас с ней давно это зрело. Это серьёзно. Твоё отсутствие только всё по своим местам расставило.

-        И, Слава Богу.

-        Ты серьёзно не напрягся? Не хотелось бы ссориться по такому поводу.

-        Ну вот, - я ещё больше веселился, -  то, говоришь, серьёзно это у вас, то, вроде, и повод-то пустяковый. Непонятно…

-        Обиделся, значит?

-        Просто закипаю от негодования!

Обед был уже на столе. Мы уселись трое молча и принялись за еду, глядя в тарелки. Мне понадобилась соль, поэтому я повернулся у Алёне и хотел попросить её передать требуемое.

-        Алёна, можно…

-        Слушай, - вдруг она перебила меня, - нам необходимо поговорить!

-        Соль передай, пожалуйста, и давай поговорим, если это необходимо.

-        Я… Я не хочу сделать тебе больно, но я полюбила Шурика. Вот.

Интересно, в каком кино она подцепила эту дурацкую фразу? Я представил, что вдруг начинаю корчиться от боли. Но что должно болеть в таких случаях? Сердце или голова? А может быть живот?

-        Ты что, отравить меня решила, - вздумалось проверить гипотезу, - как третьего лишнего?

-        Что…, - глаза у Алёны стали круглыми, - ты издеваешься?

-        Нет, просто размышляю о безболезненности ядов. Или я что-то путаю?

-        Идиот! – разрыдалась Алёна и умчалась из-за стола.

В ту самую палатку, где мы с ней жили с самого начала экспедиции. Очередная забавная мысль пришла мне в голову.

-        Шурик, - обратился я к оставшемуся, - позволь тогда разобраться в жилищном вопросе.

-        О чём ты?

-        В смысле: это ты к ней переехал или она к тебе? Это к тому, что где мне теперь жить? Судя по тому, куда ринулась она сейчас – я переезжаю в твою палатку. Тогда, будь добр, вытряхни оттуда всё своё начальническое барахло – отчёты, дневники, и прочее… Оно мне не по статусу, и, вдобавок, будет меня нервировать. Либо забирай её к себе в палатку вместе с раскладушкой, но тогда опять всем твоим причиндалам места не хватит. Проблема!

-        Не дури. Вон сколько пустых палаток в лагере. Ребята-то уехали.

-        Нет, начальник, - я добавил в голос печальной угрозы, - так дело у нас не пойдёт.

-        Что ты имеешь в виду? – его голос дрогнул.

-        Только то, - мне, наконец, надоела вся эта комедия, - что я, пожалуй, не стану мешать вашей идиллии и немедленно отбываю на Кавказ. Где черкесы, между прочим, чертовски метко стреляют…

-        Хватит гнать пургу, пожалуйста.

-        Вовсе не пурга. Предлагаю выпить за молодых, дорогу дальнюю, да жисть вечную.

С этими словами я достал из сумки банку и поставил на стол. Шурик смотрел на неё молча, явно не зная, что и сказать. Пришлось менять тон на серьёзный.

-        Шурик, мне действительно надо ехать дальше. Дела у меня такие. И если я это сделаю не через пару дней, как планировал, а немедленно, то ничего от этого, принципиально, лично для меня, не изменится. Понятно?

-        Ну, тогда, наверное, так и надо, - у Шурика, наконец, камень упал с души, - Алёна, слышишь, нас опять покидают.

Алёна вернулась за стол, мы разлили вино, я рассказал про ростовские заморочки, потом Шурик, кряхтя, отсчитал мне заработанные мною за всё время бабки, отчего я почувствовал себя Рокфеллером, а вскоре я уже шёл той же дорогой обратно в сторону трассы, периодически оборачиваясь и наблюдая, как Шурик с Алёной неустанно машут мне вслед, будто стараются, изо всех своих сил, смахнуть или сдуть меня, из видимого им пространства, навсегда.

 

 

 

Глава Семнадцатая.

 

Лёлик сидел на самом краю обрыва, болтая ногами в необозримой пустоте и любуясь огромной перспективой открывающейся перед ним. Большую часть её составляли море и небо. Последние отблески заката симметрично отражались от линии горизонта, делая почти неразличимым такие основополагающие понятия как «верх» и «низ», отчего всё приобретало полное отсутствие какой-либо реальности, оставляя за собой только право на объём и красоту. Можно было, конечно, чуть наклонившись, разглядеть справа, на фоне гористого мыса, огни Туапсе, а далеко под ногами как будто игрушечное полотно железной дороги, исчезающей слева, плавным изгибом, за гранью такого же, покрытого густым лесом, мыса. Ну, ещё несколько разукрашенных всякими огоньками корабликов на рейде, нарушали строгость небесно-водной симметрии, но, при этом вовсе не портили общее впечатление величественности картины. Шум моря мягко сливался с шелестом соснового леса, начинающегося сразу за спиной, что только подчёркивало всеобщую законченность бытия и стремление его к уравновешенности и покою. И с каждым следующим мгновением это стремление становилось таким  властным, что просто необходимо было придать ему хоть какое-нибудь доступное значение, обозначить его как-то, чтобы, слившись с ним на понятном простому человеческому мышлению уровне двигаться с ним во времени дальше.

Для сего Лёлик, пододвинув ближе свою котомку, расшитую бабочками и лотосами, достал из неё маленький бубен, из тех, что бывают в отделах игрушек, и, подумав немного о чём-то, начал тихонечко выстукивать на нём примитивный, но очень размеренный, почти не меняющийся ритм. Постепенно, сначала лёгкая рябь на воде, потом шум сосен и прибоя, а потом и всё прочее, видимое и ощущаемое, подчинилось этому ритму, приобрело смысл и общий вектор – радостный и всеутверждающий.

Жить стало весело и понятно, Лёлик просто упивался этим чувством, стараясь подольше не терять очарование момента, наполнявшего его великим смыслом единения своего естества с естеством всего сущего. Ничего больше не требовалось, ничего просто не могло дополнить этой великой гармонии, все изменения палитры цвета и звука лишь естественным образом совершенствовали общий смысл происходящего. Поэтому, когда Лёлик ощутил, что ритм, исходящий от пальцев, через сердце входящий в сознание, а уже там подчиняющий себе всё окружающее, оказывается, уже какое-то время имеет всё более сложный рисунок, он сначала с восхищённым недоумением прислушался к движениям собственной руки, и только тогда понял, что все ритмические дополнения имеют некий другой источник. И что он, этот источник, находится рядом, где-то справа и чуть сзади. Лёлик осторожно, чтобы не нарушить прелесть происходящего, повернул голову и увидел, что невдалеке, в той же позе, что и он сам, сидит, поджав колени, Старки и точно так же самозабвенно и негромко выстукивает что-то, очень замысловатое, на диковинном, обвитом кожаными тесёмками, барабанчике. Вполне удовлетворившись увиденным, Лёлик опять прищурил глаза до того состояния, когда вся громада пространства становилась радужным калейдоскопом едва уловимо движущихся пятен, и вновь погрузился в игру ритма, цвета и времени.

Наконец, ночной мрак, пронизанный лишь мириадами звёзд, победил ритмичное движение от света к ночи и дуэт на вершине утёса над невидимым теперь объёмом, прибрёл черты напрасно сопротивляющейся одиночеству единого мироздания тенденции. Поэтому, постепенно, тоже сошёл на нет, предоставив тишине полноправно распоряжаться множеством новых мелких созвучий, доминируя безраздельно всегда и всюду.

Лёлик и Старки какое-то время сидели молча, в тех же позах, потом Лёлик встал, потянулся с удовольствием, подошёл к Старки и спросил:

-        Что это у тебя за инструмент такой диковинный?

-        Из Непала, - ответил Старки, - хочешь попробовать?

-        Не, - вздохнул Лёлик, - я к своему привык. Но звук отличный.

-        Самому нравится.

-        А почему не показывал его раньше?

-        Потому же, что и ты не бубнишь своим бубном повсюду. Это, как ты понимаешь, для моментов редких и сокровенных.

-        Как сейчас был? А откуда ты узнал, что я тут сижу?

-        А это и моё любимое место. Я-то здесь далеко не первый раз.

-        И уже барабанил вот так тут?

-        Не один раз. Идеальное место для этого.

-        Странно…

-        Что такое?

-        Что и я здесь тоже самое почувствовал.

-        Что же в этом странного? Во всех людях, на определённом уровне, общего больше, чем кажется в обыденной жизни.

-        Наверное… А почему именно ритм?

-        Это ты о нас?

-        Да, но и вообще, наверное.

-        Ритм – основа бытия, я так думаю. Колебания частиц – это свет, энергии, жизнь. Слово – тоже наполненный смыслом звук, вернее сложное сочетание ритмических узоров эфира, по сути. А в Начале, как сказано – было Слово…

-        Как всё сложно! А дальше?

-        И Слово было у Бога, и Слово было Бог. Евангелие от Иоанна.

-        Не читал ещё…

-        Ничего, успеешь. Пора домой, однако.

В кромешной тьме две фигуры нащупали тропу, ведущую от края утёса вглубь леса, и вскоре их шаги стихли среди сосен. Между горами и морем наступила ночь.

 

 

Глава Восемнадцатая.

 

Свободен, как ветер. Даже под ложечкой приятно щекотало от этого захватывающего чувства. Полная свобода. Иди куда хочешь, делай что хочешь –  всё предоставлено только собственным желаниям, порывам и прихотям. А прихоть у меня оказалась одна: после гнусной сцены в лагере побыстрее добраться до Краснодара, заявиться в мастерскую к друзьям-художникам, у которых я жил зимой, и удолбаться до бесчувствия всё равно чем дня на два, а потом, придя в себя, начать новую жизнь, окончательно свободную от прежних привязаностей, планов и привычек. Вот тогда можно ехать хоть в Туапсе, хоть ещё куда оттуда позовут – мне уже не придётся ненароком вспоминать, что где-то кто-то может меня ждать, или кому-нибудь я что-то должен, или обещал. Просто необходима была вышибающая из мозгов пауза после полугода уютной житухи под крылом музея, когда чётко регламентированный распорядок дня, работы и досуга лишал повода задумываться о глобальных проблемах бытия, с одной стороны, и давал возможность, с другой стороны, безмятежно предаваться любым мечтаниям о потенциальных возможностях вновь окунуться в эти проблемы в любой удобный для меня момент, так как насильно меня во всей этой благодати, вроде бы, никто и не удерживал. Разве что Алёна, но эта, расслабляющая по свой сути, сторона былой действительности, тоже подспудно подразумевала некий такой итог, хотя бы отсутствием любых перспектив развития ситуации. Вот он и настал, дав веский повод сжечь все остальные, не столь уж и многочисленные, за собой мосты. И, пока не настало время действительно глобальных проблем, таких как прокорм и проживание, можно было позволить себе безрассудную, очистительную, паузу у друзей.

Рассудив таким образом, я быстренько перешёл с одной обочины, сулящей путь непосредственно в сторону Кавказа, на противоположную, погрузился в почти сразу подруливший КАМАЗ и покатил, почти без пересадок, в центр кубанской цивилизации – город Краснодар. Высадившись, спустя какое-то время, с последней попутки в двух всего кварталах от места назначения, я и сам не успел осознать, как оказался у знакомой калитки, вошёл во двор и постучал в дверь мастерской. После долгой паузы внутри раздались шаркающие шаги, дверь приоткрылась, и передо мной оказался абсолютно непроснувшийся Вячек, номинальный хозяин этих апартаментов. Молча махнув мне рукой, он убрёл внутрь, а я, следуя его жесту, прошёл следом, надеясь увидеть привычное лежбище авангардистов, отдыхающих после плодотворных ночных своих бдений. Но, к немалому моему удивлению, Вячек оказался в мастерской совершенно один. Забравшись на своё лежбище, он уселся там, закутавшись в одеяло и попытался вопросительно на меня смотреть, с трудом разлипая не желающие открываться глаза.

-        В Питере, - сказал я, присаживаясь и озираясь, - у одного моего приятеля, эта поза называлась «кучка».

-        Может быть, - наконец сосредоточившись на моей персоне рассудил Вячек, - похоже. Ты откуда?

-        Из экспедиции. Может чайку поставить?

-        Ставь.

Я вышел в тесную кухоньку, поставил чайник, а когда он закипел, заварил покрепче чай и вернулся с чашками в мастерскую. Хозяин сидел в той же позе.

-        А почему один, - я поставил перед ним чай, - где прочие?

-        Не знаю, - Вячек взял чашку и отхлебнул, после чего глаза его окончательно открылись, - кажется, все на меня очень обижены.

-        Как это? Я себе такого и представить не могу. Может покурим чего-нибудь для ясности?

-        Нету ничего. Из-за этого и обида.

-        Не понял. Разве такое тут возможно – с вашими-то припасами?

-        Я их в печке спалил.

-        Чтооо?!

-        Да. Спалил. Понял, что это мешает творчеству. А все обиделись.

-        Вот это да! И много там было?

-        Килограмма два…

-        Ну, ты дал! Это же, по минимальным расценкам, целая тачка. Или дом вот такой. Шикарный, надо сказать, жест!

-        Мы травой отродясь не торговали. Сам знаешь.

-        Да это я от неожиданности. И давно это было?

-        Дня три назад.

-        И что, с тех пор ты так и валяешься?

-        Да вроде. А что делать-то?

-        Ясно. Так, значит, ты пей чай и пробуй встать. А я в магазин сгоняю за жратвой и напитками. Хорошо?

К моему приходу Вячек действительно встал и даже помог, хоть и его заметно пошатывало, накрыть на стол. После второго стакана, как следует закусив, он даже повеселел и начал делиться впечатлениями о происшедшем:

-        Ты бы видел их первую реакцию, когда я им сообщил. Джоник от возмущения стал раздуваться, даже в размерах увеличился, как показалось, под самый потолок. А какие глаза у него были жуткие при этом! Думал – лопнет просто от негодования.

Я представил щупленького Джоника в таком виде и развеселился, несмотря на то, что тоже был сильно обломан всей этой новостью. Глядя на меня и Вячек начал потихоньку хихикать, продолжая описывать всю компанию в состоянии невиданного аффекта. Вскоре мы оба громко ржали, сами не соображая над чем –  видимо момент освобождения совпал у обоих, начав непредсказуемую эмоциональную реакцию, обоюдно, вдобавок, подстёгиваемую. В наступающих сумерках мы были близки уже к истерике, судорожно борясь с наступающей безысходностью одиночества, когда вдруг кончилось, купленное «с запасом» бухло, а идти куда-то пополнять запас сил уже не было. Но положение спас внезапный стук в дверь, вслед за которым в помещение вломился совершенно тёпленький Джоник, поддерживаемый с обеих сторон развесёлыми девахами, волочащими, кроме Джоника, ещё сумку, полную водки, вина, и ещё чего-то вкусного.

Дальнейшее постепенно растворилось в полнейшем угаре, знаменующем всеобщее прощение, примирение и раскаяние. А когда на следующий день, далеко за полдень, все проснулись – мастерская имела совершенно привычный вид: на всех лежанках валялся откуда-то взявшийся народ, крепко спаянный общими проблемами, невзгодами и радостями, в прокуренном воздухе висел прочный духан перегара, замешанного на ощущениях страшной головной боли, нерушимой дружбы, женского тепла, уюта, и полного оптимизма.

 

 

Глава Девятнадцатая.

 

Горы окружили нас совершенно внезапно, подавив привычный глазу простор зелёным лесным монолитом, нависающим над самой дорогой, которая так же моментально утратила всякую перспективу, превратившись в сплошной, исчезающий куда-то, то в одну, то в другую сторону, поворот. А ведь только четверть часа назад они казались далёкой грядой на самом горизонте, до которой ещё ехать и ехать, и машина мчалась к ним по прямому как стрела шоссе, минуя редкие адыгейские кишлаки с чумазыми детишками, копошащимся у самой обочины.

Мы с Джоником ехали, вальяжно раскинувшись на заднем диване просторной «Волги» с рогатым оленем на капоте. На переднем диване этой чудесной своим комфортом машины, болтая без передышки, находилось семейство молодых ещё совсем ленинградцев, которые, управляя автомобилем по очереди, обсуждали во всех деталях свой предстоящий отдых в Сочи. Когда мы их застопили, не успев даже выйти из города, они пытались было вовлечь и нас в свои бесконечные рассуждения о ценах на кавказских рынках и проблемах пляжных раздевалок, но мы, блаженно утомлённые шумно проведённой ночью, в беседу вписывались с таким жутким напрягом, что гостеприимные попутчики вскоре просто оставили нас в покое, углубившись опять в свои бесконечные курортные проблемы.

Джоник решил ехать со мной до Туапсе только утром, когда я прощался с обитателями мастерской, отбиваясь от их полусонных, но весьма настойчивых предложений остаться ещё «на денёк». Он, тоже было лениво со мной попрощавшись, и даже пожелав мне уже хорошей дороги, вдруг, будто бы вспомнив что-то, выбрался из кресла, в котором, кажется и просидел всю ночь, и уведомил меня о намерении составить мне компанию до моря, в котором, как он объяснил, после всяких тутошних разборок ему макнуться просто необходимо. К тому же в Туапсе как раз в это время должна была обитать одна его старинная подруга по которой он, оказывается, уже неимоверно соскучился. И вот теперь он мирно дремал, откинувшись на спинку дивана «Волги», приятно обдуваемый ветерком из открытого окна машины, не замечая, казалось, происходящих за окном перемен в ландшафте.

Хозяева же, наоборот, встретили долгожданные горы новым всплеском говорливых эмоций, а когда, спустя совсем, казалось, небольшой отрезок времени и дороги, мы выкатились на величавые просторы перевала Горячий Ключ, они просто захлебнулись от восторгов, и поэтому моё предложение остановиться ненадолго и полюбоваться пейзажем было воспринято с должным пониманием. Мы вышли на смотровую площадку, откуда открывался потрясающий воображение вид на уходящий во все стороны необъятного горизонта Кавказский Хребет и невольно застыли на некоторое время, заворожённые величием увиденного. Даже Джоник, который недовольно потягиваясь, подошёл туда позже всех, шумно вздохнул и замер, облокотившись на перила, как мне показалось, внимательно изучая какую-то, только им увиденную, точку где-то очень далеко среди необъятного простора лежащих у наших ног гор.

Дальше, до самого моря, все ехали уже молча, подавленные, видимо, нахлынувшими ощущениями собственной микроскопичности и мимолётности, и только когда из-за бесконечных, но теперь уже ведущих строго вниз, поворотов вынырнула Джугба, а следом, за вереницей её домиков, сначала блеснуло, а потом распростёрлось во всю ширь море, оставив перед собой только узенькую полоску, состоящую из пляжей, кустов и тел отдыхающих, в салоне автомобиля опять начался, теперь уже всеобщий, но такой же бестолковый гвалт, результатом которого оказалась остановка у самой почти воды и суетливое бултыхание в волнах ласкового черноморского прибоя.

Это купание окончательно сплотило эмоции всего нашего экипажа, и дальше мы поехали как давно и хорошо знакомые, делясь подробностями планов каждого из нас, давая друг другу массу как необходимых, так и совершенно бесполезных советов, результатом которых стало то, что доехав до Туапсе, мы высадили там Джоника, пожелав ему всяческой удачи, а меня довезли до самого пансионата Гизель-Дере, от которого мне предстояло уже идти пешком куда-то в горы, судя по адресу, данному мне Арво.

Помахав «Волге» вслед и уточнив в пансионате, утыканном гипсовыми фигурами людей и животных, свой дальнейший путь, я побрёл вверх по склону ущелья, всё дальше углубляясь по узкой тропинке в густой субтропический лес, и всё больше одуревая от всевозможных запахов, наполняющих густой и влажный воздух. Когда я миновал, любуясь плотной стеной цветущих зарослей, очередной хребет, тропинка, попетляв ещё чуток, вырулила вдруг в пронизанный солнцем сосновый лес, а затем стала уверенно спускаться среди огромных сосен в ущелье, на одном из склонов которого я вскоре разглядел несколько утопающих в зелени домиков.

Нужный мне дом оказался первым, к которому я и вышел из леса, за сетчатым забором звонко, отдаваясь эхом среди леса и гор, залаяла малюсенькая, но очень сердитая собачонка. Я решил подождать у калитки, когда из дома выйдет кто-либо на лай свирепого стража, но время шло, и казалось уже, что во всём посёлке кроме нас и нет никого. Я собирался уже было погрузиться в размышления о дальнейших своих действиях, а для этого, хотя бы присесть на покрытую толстым слоем хвои придорожную каменюку, когда чьи-то две руки одновременно легли мне сзади на плечи.

Я обернулся. Передо мною стояли, молча улыбаясь, Старки и Лёлик.

 

 

Глава Двадцатая.

 

Надо сказать, я не особенно и удивился. Я и ожидал увидеть здесь, судя по загадочному тону голоса Арво, когда он меня сюда отправлял, кого-либо из старых общих знакомых, скорее всего именно Старки, но что тот будет в компании с Лёликом, честно говоря, мне в голову даже не приходило. Особенно, если вспомнить, что мне сообщил о Лёлике всё тот же Старки в последнюю нашу встречу. Хотя, почему бы им и не быть теперь вместе, если тогда Старки грозился распутывать это дело до самого конца, а Лёлик оказывался, судя по всему, в самом эпицентре событий. Тем более, что вид у них был исполнен взаимопонимания – во всяком случае в данный момент, и по отношению к моей персоне. За то время, что мы не виделись, у Лёлика отрос замечательный длиннющий хайр, придав ему крутизны и серьёзности, да и сам он несколько возмужал, а Старки тоже продолжил зимнюю тенденцию к увеличению волосяного покрова на голове и лице, хотя и было видно, что ухаживать и подравнивать он его не забывает. Одеты они были оба в одинаково вылинявшие майки и джинсы, что ещё больше их, казалось, сближало.

-        Здрасте, - изобразил-таки я крайнюю степень изумления, - давно не виделись! Откуда вы тут?

-        Откуда-откуда, - притворно проворчал Лёлик, будто я нарушил своим вторжением весь покой бытия, - живём мы тут… Тебя-то самого принесло откуда?

Старки молча улыбался во время всей этой шутовской сцены, но по его физиономии было видно, что он прекрасно обо всём осведомлён, и это, собственно говоря, тоже ничуть не представлялось мне удивительным. Поэтому оправдываться за своё появление пришлось перед Лёликом.

-        Наш друг Арво, понимаешь ли, приказал явиться сюда. Говорил – мне тут будут рады…

-        И даже предложат прекрасного чаю, - подал, наконец, голос Старки, - проходи во двор, этот страшный барбос не кусается.

Я спустился по бетонным ступеням к площадке перед домом, прилепившимся к склону уходящего куда-то в лесную глушь ущелья. Небольшой столик едва помещался на рукотворном уступе среди виноградных лоз. Я сел на скамейку у стола, оглядывая это чудесное, наполненное покоем и тишиной место. Вниз по склону  было посажено несколько фруктовых деревьев, а ещё ниже сплошной зелёной стеной рос бамбук, создавая впечатление полнейших тропиков. На противоположном склоне, между огромных деревьев и густого кустарника виднелась крыша ещё одного жилища, и выше по ущелью, судя по огороженным кустам, тоже кто-то жил, хотя дома не было видно вовсе. Обе усадьбы казались, судя по тишине и отсутствию там всякого движения, просто необитаемыми. Завершала картину узкая полоска неба наверху, чуть расширяющаяся в той стороне, где должно было быть море. Напротив  дома, по другую сторону стола, обнаружился ещё флигель, двухэтажный к обрыву и врытый в склон другим своим боком. Дорожки между постройками петляли среди благоухающих цветников, превращаясь порой в лесенки, ведущие куда-то либо вверх, либо вниз. Всё было идеально чистенькое, поражало добротностью и аккуратностью во всех мелочах. Лёлик наполнил из торчащего в бетонной стенке крана чайник и скрылся с ним в доме. Старки стоял рядом и, казалось, любовался вместе со мной всем вокруг увиденным.

-        Это чьё же хозяйство такое замечательное?

-        Харламовых, - ответил Старки, присаживаясь тоже к столу, - они сейчас в Лазоревском, у них квартира там. Женя  Харламов – мой старинный боевой друг, а жена его – Лилия Михайловна, лучшая хозяйка не только в этих краях, а, уверен, на всём белом свете. Вот вернутся они на днях – сам убедишься за первой же трапезой.

-        Хорошо иметь таких друзей и в таком месте.

-        Они его честно заслужили оба. А нам просто повезло, что они есть.

-        И давно вы тут гостите?

-        Не очень. Уезжать, во всяком случае, пока не хочется. Но, может быть, придётся.

-        Так, опять загадки. А ты что, - не удержался я, разглядев как следует собеседника, - решил окончательно хайр отпускать? Тебе, знаешь, идёт.

-         Обстановка диктует соблюдать разумный баланс между некими внутренними процессами и внешностью, понимаешь ли. А загадки у нас, как повелось, общие опять. Но не забегай вперёд, пожалуйста.

-        Ладно. Как, кстати, Лёлик с тобой оказался? Сам от шамана сбёг или ты его спас от напасти? Что он вообще об этом теперь думает? Глаза-то, вроде, ясные у него.

-        Не всё так просто, - Старки понизил голос, - с шаманом, надеюсь, покончено. Вернее, с его деятельностью. Теперь им занимаются соответствующие структуры, и дел им хватит ещё надолго. Так что мы можем его просто забыть. А вот с наследием его сложнее. Намусорил он напоследок изрядно. Вот и Лёлик тоже – хотя, пока я вытаскивал его из этой каши, что-то в мозгах у него сработало, он напоследок такого насмотрелся, о чём лучше и не говорить, но всё равно, пока он на распутье, хорошо, что хоть вполне здоров, чтобы делать выводы самостоятельно. И я очень прошу тебя не торопить его – это процесс, как ты понимаешь, долгий и таинственный.

-         Согласен. Сам еле выкарабкался. Тем более, что история-то всё продолжается. Ты же в курсе, что Арво сюда едет не только с Вийве, но и ещё кое с кем.

-        Знаю. Арво мне всё рассказал. Но Лёлик – не в курсе, учти.

В этот момент из дома появился Лёлик с чайником и чашками, потом он приволок ещё халвы, печения, ещё что-то, и уселся, наконец, рядом. Чай пили молча, я заметил, что Лёлик догадывается о каких-то разговорах за его спиной и просто терпеливо выжидает, чем всё завершится, напустив на себя, при этом, вид безмятежного, но молчаливого смирения. После ужина, в быстрых южных сумерках, мы остались сидеть за этим столом, наслаждаясь тишиной, вечерней свежестью чистейшего горного воздуха и терпким благоуханием цветов вокруг нас. Когда окончательно стемнело и лесное пространство ущелья наполнилось массой разнообразнейших ночных шорохов, шебуршаний, кряхтений и уханья, а вокруг лампочки у входа в дом собралось неимоверное количество разнообразных, но вполне дружелюбных, насекомых, мы со Старки так и сидели молча, с удовольствием покуривая его ароматные сигаретки, а Лёлик, казалось, и вовсе замер, погружённый весь в окружающую нас, такую насыщенную невидимой деятельностью темноту. Вдруг он, будто отгнав некое наваждение, встрепенулся и обратился ко мне:

-        Прогуляться не хочешь? Местечко я тут знаю неподалёку просто уникальное. Особенно, как раз, ночью.

-        Запросто, - я понял это как приглашение на разговор, - коли это не стрёмно.

-        Если на скалу, - отозвался, казалось, придремнувший Старки, - идите, только осторожнее там.

-        Хорошо, - я понял его намёк, - постараюсь быть крайне внимательным.

Лёлик вёл меня по лесной тропе то вверх, то вниз, потом опять резко вверх – так, что кое-где пришлось карабкаться, хватаясь за невидимые, зато колючие кусты, но вот они расступились и мы сели, свесив ноги в тёмную бездну. Луны не было, поэтому только мириады звёзд обозначали всю бескрайность открывшегося перед нами пространства. Внизу невидимо и тяжело вздыхало море, совсем вдали были видны огоньки города и кораблей на рейде.

-        Супер, - восхищенно прошептал я, - идеальное место для самых возвышенных идей.

-        Вот поэтому мы и здесь.

-        В смысле?

-        Хотел узнать у тебя: что ты думаешь обо всём?

-        Как это, - я насторожился, - обо всём?

-        Сам знаешь.

Я повернулся и даже оторопел - настолько Лёлик пристально и напряжённо смотрел мне прямо в глаза. Таким я его не знал.

 

 

Глава Двадцать Первая.

 

Первой моей мыслью было просто отшутиться:

-        Совсем обо всём?

-        Да.

-        Ну… Это… Создал Господь Небо и Землю…

-        Не надо дурить, - сердито оборвал меня Лёлик, - вот ты зачем, к примеру, сидишь тут со мной?

-        Ты меня и позвал, разве не так?

-        Я не о том. Почему ты здесь вообще? Чего не сидится тебе дома? Что, у тебя нету его совсем?

-        Есть, конечно. В Москве.

-        Ну. А что тогда шляешься повсюду? Чтобы вот в такие истории влипать?

-        А я и не считаю, что я куда-то влип. Просто мне нравится так жить, и всё.

-        То есть, что бы вокруг не происходило – для тебя это просто пустяки?

-        Нет, разумеется, это не так. Но и не надо, думаю, утрировать всё до сплошной трагедии. Или комедии, на крайняк.

-        Опять ты всё отговариваешься. Неужели я выгляжу таким балбесом, что и поговорить со мной серьёзно нельзя?

-        Не обижайся, Лёлик. Просто я не вижу предмета разговора. Либо это я настолько глуп, что недотягиваю до подобных высот.

-        Ладно. Тогда послушай меня, а потом скажи – в чём я запутался.

-        Давай, попробую.

-        Вот жил я себе, на хуторе своём. Всё у меня было хорошо. Если и были какие неприятности, то сам с ними и разбирался, как дед меня учил. По своей совести. Но всё мне было понятно, до поры до времени.

-        И что же стряслось с тобой?

-        Не перебивай. Я и сам не знаю. Как будто проснулся однажды, а вокруг словно пустота. То есть, всё на месте, конечно, но только всё как бы смысл потеряло. А может и не потеряло, но мне большего потребовалось, а это всё стало вроде само по себе. Понимаешь?

-        Я думаю, что каждый сталкивается когда-либо с чем-то похожим.

-        Вот и нет. Ты в столице вырос, там всё другое, там всё время есть что-то новое, там можно не сходя с места движение жизни наблюдать во всём её разнообразии. А у нас жизнь тихая. Но вот живут же люди всю свою жизнь, поколение за поколением, одинаково. И ничего их никуда не дёргает. Я пытался говорить с земляками на эту тему, так меня за дурачка стали просто держать. Тогда я и уехал в Питер. И почти сразу в тусовку попал. Вот, думал, здесь я на все вопросы ответ получу. Потом с Чудой познакомился. Дальше – ты и сам знаешь. Но вот почему-то, как только мне казалось, что вот-вот всё будет правильно и со смыслом, так всегда что-то происходило, что всё вокруг просто рушилось, и приходилось снова всего себя переделывать, чтобы появилась хоть какая-нибудь зацепка дальше искать чего-то. Вот я сказал сейчас – чего-то, и только что, наверное, окончательно понял, что искал всегда то, чему и названия-то нет. А разве так может быть? Вот я и опять запутался. И чем дальше, тем больше. Почему так, а?

-        Да, Лёлик, серьёзно ты закрутил. Боюсь, что и я сейчас не хуже твоего заплутаю в рассуждениях. Но вот ты ещё в начале спрашивал: почему это я на месте не сижу? А ведь, по твоим же словам, в Москве мне должно было бы всего хватать. Но вот мы тут сидим рядом, на горе, на одним и тем же, получается, мучаемся. Значит, не в том дело, быстро или медленно мимо тебя жизнь течёт. Проблема в том, чтобы самому в это течение попасть. Тогда всё, с чем ты в одном направлении движешься, можно и рассмотреть, и оценить как следует, и к себе самому примерить. А если не пришлось по душе – меняй направление, жизнь это, чаще всего, позволяет. Главное – не стоять на берегу, и не метаться по нему туда-сюда, пытаясь разглядеть, что мимо тебя плывёт. К тому же, по поверхности, чаще всего, сам знаешь, что плавает. Надо не бояться войти в поток, не бояться нырнуть поглубже – там может быть самое интересное есть, что и не видел никто до тебя. Но только не стоит против течения долго плыть – бесполезное занятие, а хуже всего – пытаться это течение перегородить собой. Даже если уверен, что оно не в ту сторону напрвлено. Всё равно снесёт, только нахлебаешься всякого. И то, что у вас там, где ты вырос, ход жизни медленный, то это и лучше даже. Всё равно он есть, только среди естественной природы и жизнь естественнее протекает. Отстать от неё там практически невозможно. И это хорошо, на самом-то деле. Можно свободнее маневрировать во своему усмотрению. Ведь в бурном потоке, вроде Питера или Москвы, чтобы осмотреться просто, куда тебя занесло, надо очень постараться тихую заводь найти, откуда, вдобавок, чтобы и видно всё вокруг было. Иначе так, бывает, закрутит, что долго потом себя самого искать приходится. И не у каждого это может получиться. Вот и теряются, порой, люди насовсем. А это, наверное, самое страшное во всей этой истории и есть. Понятно я излагаю?

-        Вроде. Но опять вопрос: а куда мы стараемся приплыть, зачем тогда нырять, да бултыхаться попусту, если цель всего этого - не понятна?

-        Нет, это уже совсем другой вопрос получается. И каждый на него сам только ответить может. Конечно, я могу сказать, что большая часть таких, кого жизнь с собой позвала, ищут «истину», но вот сформулировать её для каждого невозможно. Я сомневаюсь, что и о своей-то «истине» смогу толково рассказать…

-        А ты попробуй. Может тогда и мне что-нибудь понятнее станет?

-        Одним если словом, то это – гармония. Всеобщая. Так, чтобы всё-всё вокруг глаз радовало, чтобы душу грело, и чтобы я сам ко всему этому отношение имел непосредственное, а не просто издалека слюни пускал. Ясно?

-        Подумать надо. Наверное, я согласен. Да, кажется, ты здорово меня порадовал. Спасибо.

Это было сказано так, что я, почему-то насторожился. Мы замолчали, но тишина эта не давала покоя мне теперь. Что-то не так происходило совсем рядом со мой, ощущение это нарастало и беспокоило.

-        Можно подумать, - осторожно поинтересовался я, - что ты теперь знаешь путь ко всеобщей гармонии?

-        Кажется, знаю. Либо это то, о чём я думаю, либо…

-        Либо, - внутри у меня почему-то похолодело, - что?

-        Либо это смерть. – совершенно спокойно произнёс Лёлик.

Бездна под нами наполнилась ужасом. Я не был в силах даже пошевелиться, парализованный страхом, проникшим, казалось в каждую частицу моего сознания. Но тут Лёлик вдруг встал, потянулся и, как ни в чём ни бывало, сказал, зевая:

-        Ну что, пошли домой? Поздно уже.

Я послушно встал и некоторое время молча, словно во сне, пробирался вслед за Лёликом сквозь заросли. Наконец, когда мы вышли на более-менее ровное место, я успокоился и решился, как будто между прочим, спросить:

-        Так а что это за другой вариант?

-        Есть один, - Лёлик даже остановился и опять - я это почувствовал во мраке леса – странно на меня посмотрел, - проверить надо.

 

 

Глава Двадцать Вторая.

 

Мне так замечательно спалось на втором этаже флигеля, что даже когда я услышал гомон голосов во дворе, окончательно открыл глаза и понял что, судя по солнцу, вовсю освещавшему лес на другом склоне ущелья, уже достаточно позднее утро – пришлось сделать колоссальное усилие над собственным естеством, чтобы оторвать его от постели и заставить принять немедленно, чтобы не уснуть дальше, вертикальное положение. Я отодвинул занавеску окна выходящего во двор и увидел, что кроме Лёлика, как всегда с чайником в руке, и Старки за столом присутствуют ещё двое, как я сразу понял, хозяева усадьбы. Пришлось поспешно одеваться, чтобы успеть, как полагается гостю, засвидетельствовать своё почтение им до завтрака.

Женя оказался коренастым, достаточно крепким мужиком безо всяких признаков причёски на чуть тронутой сединой русой кучерявой шевелюре. Он весь просто лучился доброжелательностью, не забывая, однако, как я сразу приметил, подмечать малейшие детали происходящего вокруг него сквозь прищур его серых, с белесыми ресницами глаз. Лилия Михайловна, напротив, была стройной, на первый взгляд, достаточно меланхоличной особой в очках, за которыми невозможно было сразу понять, как ей вообще нравится такое столпотворение в её ухоженном дворике. Но, как выяснилось очень скоро, она не менее мужа была рада, когда дом их был полон гостей перед которыми она могла не только продемонстрировать свои кулинарные таланты, но и обсудить, после угощения, любые новости из мира литературы, так как была просто заядлой книжницей, предпочитая, всё же, всем остальным жанрам, именно детективы.

Завтрак, на сей раз состряпанный Лёликом, очень быстро оказался на столе, все расселись на удобных скамьях, кто-то включил в доме магнитофон, и трапеза началась почти одновременно с первыми аккордами «Жёлтой Реки».

-        Ну, как вы тут, - почти сразу нарушил паузу Женя, - устроились нормально? Места у нас на всех хватит. А не будет хватать – ещё что-нибудь сооружу. Лес большой.

-        Скоро ещё трое прибудут, - сообщил Старки, - Арво с дочкой и один молодой человек.

-        Ну, троих найдём куда деть. Тем более Арво. Вийве-то уже, небось, совсем невеста? Не с женихом ли едут? Вот был бы повод гульнуть!

-        Посмотрим, не торопись. У вас-то всё нормально? Что-то Лилия Михайловна грустит, кажется.

-        Ох, - вздохнула хозяйка, встала из-за стола и направилась к дому, - пусть Женька сам рассказывает…

-        Что такое, - Старки повернулся в Жене, - что-нибудь не так?

-        А ну их, - Харламов махнул рукой куда-то в горы, - все беды от них, пропади они пропадом!

-        Кто – они?

-        Да бабы же. Хотел я в Лазоревском оформить на себя землицы ещё чуток, выше дороги, чтобы там и гараж поставить, и огородик разбить небольшой. Всё по закону, нам, как ветеранам, положено, сам знаешь. Я сам и замеры все сделал, и план составил, наш председатель подписал, в комитете по землеустройству – подписали. Ехали туда только в исполкоме заверить. Думали – вернёмся, так застолбим сразу, с вашей помощью, и отметим расширение жизненного пространства все вместе. Даже сомнений никаких не было. И надо же было такому случиться…

-        Что же могло произойти?

-        Беда. Захожу в кабинет, и сам обалдел. Сидит там Нюрка, собственной персоной. Помнишь, это ещё когда было-то? Ещё до всех наших приключений. В прошлой, можно сказать, жизни. Я и думать уже забыл, что тогда вообще происходило.

-        Это с которой ты так шумно расстался тогда?

-        Угу. Не мог же я ей прямо сказать, куда мы с тобой и зачем отбываем. Пришлось врать, а я это плохо умею. Отсюда и истерики всякие…

-        Помню. Шумная была история.

-        Так вот. И она тоже ничего не забыла. Я ей кладу бумаги на стол, как будто так и надо, а она и не глянув: «завтра заходите». А на следующий день на мои бумажки она целый ворох своих навалила по которым мне этой землицы как ушей своих не видать. Пытался объясниться – ни в какую. С тем и вернулись. Вот и Лиля тоже расстроилась.

-        И что, решили отказаться от этой затеи?

-        Жалко. И огород, как-никак, нужен.

-        Так ты что, забыл кому в Краснодаре можно позвонить по любому поводу? Всё и решится моментально.

-        Не хочу я никому звонить. Я уже думал, но тогда она совсем не отцепится, если узнает, что я не к Лиле от неё сбежал, а совсем по другим делам. Ты что, Нюрку не знаешь? Так она просто мстит, по бабьи, а если правду узнает, так просто горы свернёт, чтобы до меня обратно добраться. И ведь доберётся, стерва, непременно. Куда тогда мне от неё бежать? Опять туда – международная обстановка не позволяет. Беда, одним словом!

Харламов пригорюнился, да так, что мы с Лёликом, глядя на него, не могли удержаться, чтобы, вслед за давно давящимся от смеха Старки, просто не заржать глупо – настолько несчастным в своей любовной безысходности выглядел наш хозяин.

-        Чего регочите, волосатики, - следом за всеми начал хихикать и Женя, - вам хорошо реготать, вы ребятки вольные пока, а вот как пройдёте через всё такое, посмотрю я на вас, паразитов, как тогда вам порегочется…

Последние его слова утонули в море всеобщего хохота, к которому присоединилась и Лилия Михайловна, некоторое время пытавшаяся наблюдать за этой сценой, стоя в дверях дома. За этим весельем никто не даже не обратил внимания, как, в тон всем остальным, заливисто загавкал звонкий маленький барбос, и остановились лишь тогда, когда перед столом неожиданно оказались, выйдя из-за виноградных лоз, Арво, Вийве и невысокий паренёк с копной волос до самых глаз, как все сразу догадались, Пашека.

 

 

Глава Двадцать Третья.

Они с любопытством разглядывали нашу не в меру весёлую компанию, пока до нас окончательно не дошёл факт их приезда, и все кинулись из-за стола обниматься, целоваться, разглядывать друг друга со всех сторон, и шумно выражать восторги по поводу увиденного. Я, лично, был очень рад увидеть Арво в его изначальном, индейско-европейском, до мелочей выверенном, обличии, которого мне так недоставало во время наших зимних похождений. Вийве тоже, кажется, была в полном порядке, уверенная в себе и сдержанно улыбчивая, ничем не напоминала она то замкнутое, ушедшее в себя существо, которым я видел её в последний раз. Лёлик, как я сразу обратил внимание, сразу уставился на неё с восторженным подобострастием, как будто и не было целого года их самостоятельных, и таких насыщенных впечатлениями приключений. Пока все, сбившись в кучу, выражали бурные эмоции по поводу встречи, Пашека стоял в стороне, разглядывая всю толпу с нескрываемым интересом, пока, наконец, не остановился на моей персоне. Я даже обернулся, так он впился в меня взглядом, наполненным почти первобытным каким-то восторгом. Он медленно приблизился ко мне и, будто не веря себе, прикоснулся горячей ладонью к моей руке.

·       Вы помните, - хрипло выдохнул он, - вы помните ту встречу?

Шум вокруг немедленно стих и все уставились на нас, будто вот-вот должно произойти что-то из ряда вон выходящее. Арво взял Пашеку за плечи и усадил за стол. Я сел напротив него, а остальные расселись вокруг нас.

·       Нет, - честно признался я, - не помню. Но уже в курсе многого, связанного с ней. Хорошо бы ты рассказал по порядку, как было дело. Это должно многое прояснить для нас обоих.

Пашека, не сводя с меня глаз, полез в сумку, достал небольшой свёрток и положил на стол перед собой. Я заметил, как Лилия Михайловна, устроившись за столом рядом с Пашекой, внимательно за нами наблюдает. Все молча ждали, что будет дальше.

·       Я оказался там совсем случайно, - начал Пашека, - уехал из Ростова к морю проветриться. Надо было побыть одному. Много вопросов накопилось к самому себе, вот и думал, что побуду там один, разберусь сам во всём…

·       Где это происходило, - перебил его я, - мне это важно. Рассказывай как можно подробнее.

·       В Новороссийске это было. Я только приехал туда и сам ещё не знал, куда дальше направиться. И тут я вас увидел, недалеко от автостанции. Вы сидели на асфальте и меня подозвали к себе. Я и подошёл и ещё спросил, не хиппи ли вы. Очень хотелось мне познакомиться с кем-нибудь из Системы. Вы тогда попросили запомнить хорошенько, что вы мне скажете, а лучше, чтобы я записал. Я решил записать, потому что видел, что вы что-то очень важное хотите мне сказать. И вид у вас был… как бы… потусторонний, как бы. Я такого не видел раньше. Поэтому стал записывать. Но только вы говорили очень неразборчиво, поэтому приходилось переспрашивать. А вы тогда молчали долго, будто из другого измерения слова достаёте. Я даже испугался, пока всё записал. А когда прочёл – ещё больше изумился. Я понял тогда, что всё не просто так. Для уверенности я ещё сфотографировал вас, так как вы просили.

·       Что я просил?

·       Сохранить образ… Да вот, тут всё записано, я всё сохранил…

Пашека торжественно развернул свёрток и достал замызганный лист бумаги. Когда от развернул и его, все склонились, чтобы прочесть написанный крупными буквами текст:

«Сохрани вид мой, сохрани вид мой как есть. Найди гору с женщиной, найди ту гору с женщиной. Зажги огонь во тьме, зажги огонь, чтобы увидеть лицо её. Возьми Тамга в руки себе, возьми Тамга к сердцу. Убеди её, ту что на горе, в том, что сделал всё. Убеди её так, чтобы видел, как поверила она тебе. Прикоснись к руке её, чтобы чувствовала тебя она. Внемли тогда чарам всем, всем что есть у неё. И иди скорей. На север иди, на Тамга смотри, всем показывай, всем рассказывай. Будет помощь тебе из другой страны. Будет вид мой тебе помогать. Будет воля тогда, будут открыты все пути твои, будет мир весь у ног твоих!»

Я прочитал это и посмотрел на остальных. Все смотрели на меня молча и весело, словно ожидая, что я сейчас всё объясню.

·       Это я тебе надиктовал? Ты ничего не перепутал?

·       Ничего, - сказал Пашека почему-то шёпотом, - всё слово в слово.

·       Я ничего не понимаю, - признался я, - могу сказать только, что это всё произошло тогда, когда меня Юрайхип в Новороссийск приволок. Но я же тогда совершенно никакой был. Может кто-нибудь попробует разобраться, что вся эта абракадабра обозначает?

·       У меня было сошлось всё, - Пашека жалобно смотрел на меня, словно ожидая поддержки, - как тут сказано, в Танаисе. Там всё, будто бы, сошлось, но вот Арво объяснил, что это я ошибался. Как же так?

·       Конечно, должен тебя разочаровать, в Танаисе ты ошибался. Да и раньше тоже, когда пытался эту писанину по-своему толковать. Никакой я не гуру, конечно. Наоборот, я тогда был от одного гуру пострадавший. Без мозгов почти. Но, всё равно, должен же быть хоть какой-нибудь смысл в том, что я пытался тебе сказать. Наверное, в тот момент, я считал это действительно важной информацией. Может кто-нибудь попробует разобраться во всём этом?

·       Ну-ка, дайте мне, - неожиданно Лилия Михайловна протянула руку к бумажке, - кажется я начинаю кое-что понимать.

Все сразу уставились на неё, за столом воцарилась полная тишина. Стали слышны опять шорохи в лесу и тихий шелест бамбука внизу ущелья. Некоторое время так и сидели не шевелясь, будто боясь спугнуть слабую надежду разобраться во всём.

·       Так, - наконец сказала Лилия Михайловна тоном профессионального сыщика, обращаясь ко мне, - ты говоришь, что ваша встреча состоялась после того как, насколько я знаю эту историю от нашего Старки, ты, с помощью Грини покинул пещеру в Крыму и оказался в Новороссийске? А Вийве тогда ещё оставалась в пещере? Так?

·       Да, - изумился я её осведомлённости, - тогда только это и могло произойти.

·       Тогда всё сходится. Призыв найти «гору с женщиной", предъявить ей твой образ, и убедить её идти на север - может означать только твою просьбу разыскать Вийве в тёмном, обратите внимание, месте - в пещере, сослаться, каким-то образом, на тебя, добиться её доверия, и либо оповестить кого-то «на севере» о её местонахождении, либо доставить её «на север» домой. Короче говоря - выручить её оттуда. За это Пашека, по идее должен был, с помощью «из другой страны» - Эстонии, судя по всему, и ссылаясь на твой авторитет, вписаться, как вы любите говорить, в тусовку, где ему и откроются все пути и истины мира. Я так это поняла, если не обращать внимания на витиеватость стиля. В общем – согласны?

·       Точно! Но только вот…, - задохнулся я в догадке, - это вот…

·       Именно, - продолжала, как ни в чём не бывало, Лилия Михайловна своё расследование, - одно только совершенно конкретное указание мне не понятно. Как может тут быть интерпретировано понятие «тамга»?

·       А и не надо её интерпретировать, - вдруг раздался спокойный голос Вийве, - вот она.

Вся компания с шумом повернулась к ней. Вийве достала из кармана джинсов сжатую в кулачок руку, протянула её над столом, и разжала пальцы. На её ладони лежал небольшой, покрытый старой патиной, медный кружок со свастикой посередине. Я, как и все остальные, заворожено смотрел на него. Тамга. Внезапно за спинами раздался шум падающего тела. Все обернулись. Посреди двора в глубоком обмороке лежал Лёлик.

 

 

Глава Двадцать Четвёртая.

 

Пока все, суетясь, наступая друг другу на ноги, обливая водой, и толкаясь локтями приводили Лёлика в чувство, Вийве так и стояла, протянув над столом руку, держа тамгу на ладони, будто ждала, когда суматоха уляжется и она сможет продолжить некое начатое действо. Прыгая вместе со всеми вокруг поникшего Лёлика, я краем глаза видел, что Пашека, поначалу в общем порыве выскочивший из-за стола, теперь стоит около него, напротив Вийве и застыв смотрит неотрывно на тамгу. Когда Лёлик, вняв нашим стараниям, открыл глаза, он тоже, отстранив хлопотавших слабой ещё рукой, покачиваясь, подошёл к столу и тоже замер, не отрывая взгляда от лежащей у Вийве на ладони тамги. Остальным только осталось занять места между ними. Некоторое время все так и молчали, будто присутствуя при чём-то сверхъестественном. Голос Арво, хриплый и очень напряжённый, прозвучал словно треск электрического разряда в очень влажной и густой атмосфере, заставив всех вздрогнуть:

-        Что это?

-        Это тамга, - голос Вийве, напротив, был абсолютно спокоен, - та самая.

-        Откуда она у тебя?

-        Не помню. Это было… тогда…

Лёлик медленно, будто во сне, протянул свою дрожащую руку к Вийве и заговорил глухим, будто загробным голосом:

-        Я знал, что это будет. Я ждал этого момента. Тамга давно уже должна быть у меня. Тебе она не принадлежит, ты похитила её, но это моя вещь, ОН мне её завещал. Отдай её мне. Отдай.

Опять наступила очень неприятная тишина. Только выше в горах шумели деревья. Наверное, там было ветрено, но в ущелье  был полный штиль, даже чуткий бамбук молчал. Тут и Пашека вдруг тоже  вытянул вперёд руку с растопыренными пальцами и не менее страшным голосом заявил:

-        Я тоже искал ЕЁ. Дай мне тамгу, она мне необходима. Пожалуйста…

Ему-то она зачем, подумал я, но в этот момент Вийве, так же спокойно, убрала тамгу в карман джинсов и опустилась на скамейку у стола. Всё тогда тоже, один за другим сели за стол. Остались стоять только Лёлик и Пашека. Они так и стояли с протянутыми к Вийве руками, но потом по очереди опустили руки и тоже сели.

-        Я не могу отдать её никому, - глядя в стол, спокойно, но очень уверенно заявила Вийве, - потому что она меня спасла. Я не знаю, как она оказалась у меня, но когда я себя потеряла и была совершенно беспомощна, я могла понимать только одно – эта штука здесь, и она меня вытащит отовсюду. Только поэтому, наверное, я и выжила. Ещё в пещере, поняв, что я там не одна, я пыталась объяснить, что тамга со мной, и всё будет хорошо, но, наверное, тогда это у меня плохо получалось.

-        Вот что ты тогда бормотала, - я покачал головой, - я помню это. Но вряд ли бы ты меня тогда привела в чувство шаманской тамгой. Скорее, наоборот, мне кажется.

-        Кто знает. Для меня она была единственным лучиком, связывающим моё сознание с остальным миром. По нему, очень медленно, я и вернулась обратно. И потом, в Морском, когда я ждала, что за мной кто-нибудь приедет, и после этого, дома, я ни на секунду не забывала благодаря чему я вернула себе своё я, а потом и вернулась сама обратно в этот мир. Я ещё не настолько уверена в необратимости этого процесса, чтобы расстаться с этой вещью. Может быть, конечно, она должна принадлежать не мне, но в том, что она теперь у меня, и так мне помогла я тоже вижу особое её предназначение, а потому, опять же, я не могу её пока отдать никому.

Во время очередной, наступившей вслед за этой тирадой, паузы мы все, чувствуя себя лишь зрителями этой, исполненной таинственности, сцены, одновременно переключили всё внимание на Лёлика, ожидая, что он скажет в ответ. Немного помолчав, видимо собравшись с мыслями, Лёлик заговорил, обращаясь, скорее, ко всем сразу:

-        Вот видите теперь, что может тамга. Но это, знайте, только неизмеримо малая часть того, что она должна исполнять, если только знать, как этого добиться. И она обязана действовать. Это один из главных Законов всего сущего, нарушать которые нельзя. Поэтому она не должна просто лежать в кармане, даже если принесла пользу владельцу этого кармана. Она должна быть у того, кто может с её помощью управлять многими процессами этой действительности. В ней заключена сила, которую нельзя оставлять просто так, её необходимо направлять и использовать для совершенствования этого мира. Я знаю, как это сделать. Тамга, поэтому, предназначена для меня.

-        Я тоже знаю, как, я умею…, - Пашека было вскочил, но, взглянув на меня, осёкся и сел на место, - простите…

Вся компания невольно рассмеялась, глядя, как он покраснел и потупился. Даже Лёлик заулыбался, решив, видимо, что он убедил всех в своей правоте. Но тут Старки, доселе молча наблюдавший за этой дискуссией, положил руку Лёлику на плечо, отчего тот почему-то съёжился и тоже покраснел.

-        Я вижу, - начал он размеренно, глядя то на Вийве, то на Лёлика, то на Пашеку, - что некоторые похождения наших друзей мало чему всех нас научили. Может быть ты забыл, Лёлик, как оборвалась твоя карьера начинающего гуру? Кажется, ты тогда весьма сожалел, что всё так получилось. И даже хотел поскорее забыть всё, и просил меня сделать тоже самое. Или я ошибался в твоей искренности? Тогда давай вместе вспомним некоторые подробности тех событий, и обсудим в дружеском кругу, как их можно расценить. Ведь концовку они так и не знают. Наверное, многие вопросы отпадут у здесь присутствующих, если мы с тобой вспомним сейчас, как всё закончилось. А?

Лёлик долго сидел молча, только вздыхал и мотал головой, явно пытаясь свести концы с концами всех своих рассуждений. Наконец он повернулся к Старки и неуверенно произнёс:

-        Не надо вспоминать то, что было тогда. Это слишком страшно, ты прав. Но может быть потому всё и закончилось так гадко, что тамга пропала. А теперь-то она у нас. Значит, можно попробовать всё делать правильно. Разве не так?

-        Нет, -  кажется  абсолютно в унисон воскликнули Арво и я, - не надо больше никакой мистики, хватит! Не надо больше!

-        Это тоже не выход из положения, - голос Старки был серьёзен как никогда, - только оттого, что мы этого не хотим, мистика никуда не исчезнет. Не будем изображать страусов, как некоторые, не слишком разумные атеисты. Этот вопрос требует более серьёзного решения. И лучше это решение, раз уж так получилось, не оставлять на потом.

Тут Вийве встала, достала опять тамгу из кармана и протянула через стол Лёлику. Все огорошено следили за её рукой, не понимая, что происходит.

-        Правильно, - сказала Вийве, - Лёлик прав. Раз она мне помогла, значит она может творить добро. И если Лёлик уверен, что может её для этого использовать, то пусть делает это. Бери.

Но Лёлик сидел не шевелясь, глядя на тамгу широко открытыми глазами. Рука Старки по-прежнему лежала у него на плече.

-        Ну, что же ты, - Старки похлопал Лёлика, призывая его очнуться, - если точно уверен в себе, то бери. Но вся ответственность тогда будет лежать только на тебе. Что бы не случилось. Ты хорошо понимаешь это? Ну, что же ты медлишь, а?

-        Боюсь, - Лёлик обхватил голову руками и уткнулся лицом в доски стола, - не надо сейчас, мне надо всё обдумать. Убери её, Вийве, пожалуйста.

Вийве молча убрала тамгу обратно в карман и села на место. Старки только развёл руками. Все переглядывались в полной растерянности. Опять стали слышны порывы ветра высоко в горах. Никто не знал, что делать дальше в этой ситуации. Тогда Харламов, переглянувшись с женой, встал, обошёл стол, и, обняв за плечи Старки и Лёлика, произнёс, улыбаясь всем остальным:

-        Кажется, я знаю кто сможет рассудить вас всех.

Старки медленно поднял глаза на Женю. Во взгляде его были удивление и восторг.

-        Ты думаешь…

-        Точно.  

 

 

Глава Двадцать Пятая.

 

Ну, прямо как рояль из кустов выехал к усадьбе Харламовых по узкой лесной дороге, идущей откуда-то сверху, старый знакомый «Мерседес», вызвав целый шквал эмоций у всех, ожидающих его. Видимо, у каждого из присутствующих, за исключением, разве, Пашеки, который вылупился на него, словно на очередное посетившее его чудо, он рождал массу самых положительных воспоминаний и ассоциаций. Поёживаясь от утренней сырой прохлады, Старки вылез из-за руля и потащил в дом привезённые из ларька при пансионате, где он и хранил, оказывается, свой транспорт, продукты. Мы быстро покидали в багажник наши небогатые пожитки и тоже поспешили в дом, чтобы перекусить перед дорогой. После завтрака, все вышли обратно к машине, попрощались с гостеприимными хозяевами, уселись, поместив Арво, как самого объёмного, на переднее сидение, рядом со Старки, а остальные – Лёлик, Пашека, Вийве и я – утрамбовались сзади, и поехали. Нас сразу окружили непроницаемой стеной лесные заросли и, как показалось, очень долго автомобиль петлял в их зелёном тоннеле, поднимаясь всё выше и выше в горы. Видно было, что дорога эта Старки хорошо знакома и некоторые виражи, от которых у всех захватывало дух, он проезжал с обычной невозмутимостью и даже, как показалось мне, некоторой досадой на их здешнее изобилие. Но, наконец, лесной серпантин закончился, мы выскочили на залитую солнцем трассу, откуда так хорошо было  любоваться  видами неприступных гор, зелёных долин, и временами блиставшего далеко внизу моря, Старки прибавил газу, включил музыку погромче, и мы помчались, обгоняя грузовики, автобусы, и легковушки, в сторону Сочи. Несомненным контрастом всему, происходящему за окнами машины, было лишь самоуглублённое молчание, царившее в салоне. Казалось, все настолько поглощены созерцанием красот и звуками музыки, что для разговоров просто не доставало достаточно занимательной темы, которая могла бы отвлечь пассажиров от столь увлекательного занятия. Но это было, конечно, не так. Разумеется, и пейзажи и музыка могли быть достойным занятием в пути, но в любое другое время, когда они были бы в состоянии полностью заполнить собой тот бездонный эмоциональный вакуум, оказавшийся непосредственно за порогом, к которому так неосторожно мы все подошли вчера, и за который  переступить было на тот момент совершенно невозможно, но и отступать от него никто не мог уже себе позволить.

Вчера же, когда нежданной развязкой этой дурацкой ситуации явилось предложение Жени обратиться  за помощью в разрешении этой, так озадачившей и напугавшей всех проблемы, к некоему «духовно мудрому старичку», живущему где-то в горах, все, не сговариваясь, прекратили какие бы то ни было разговоры о тамге, и о всём, что было с ней связано. Но и разговаривать просто так о чём-то ещё никто просто не мог, а посему остаток дня вся компания, кроме хлопотавших по хозяйству Харламовых, провалялась на пляже, нежась на солнышке, прыгая с волнорезов в ласковое море, и любуясь редкими, каждый раз новыми, камушками на берегу и облаками в небесах. Я заметил лишь, что в отличии от Арво, который, в самых тягостных сомнениях, не спускал опять глаз с дочери, или от  Вийве, Лёлика, и Пашеки, после сцены за столом просто не разговаривающих между собой ни о чём, да и от меня самого, переполненного томительными предчувствиями, замешанными на не менее муторных воспоминаниях, Старки, пожалуй единственный из всех нас, был по-прежнему бодр, невозмутим, и , как показалось мне, даже чуть более оптимистичен, чем обычно. Но, когда я попытался разведать у него что-либо насчёт предстоящей поездки, он быстро свёл разговор к совершенно банальным рассуждениям о естественной неизбежности решения совершенно всех проблем, как таковых, после чего, я, зная эту его особенность говорить ни о чем в тех случаях, когда он категорически не желает общаться по существу, немедленно оставил его в покое, оставшись, однако, несколько заинтригованным его уходом именно от этого разговора, и именно сейчас.

Поэтому дорога измерялась для нас только количеством кассет, отыгравших своё в автомагнитоле. «Кристи» сменил Боб Диллан, за ними, в районе Лазоревского, последовали «Джефферсон Аэроплан» и «Иглз», потом, когда проезжали уже Сочи, был «Тэн Йеарз Афтэ», под «Фри» мы оказались в Абхазии, проехали Гагры, и, наконец, слушая «Чикаго» мы свернули с трассы где-то недалеко уже от Сухуми. Дорога стала намного хуже, и шла неуклонно вверх сначала среди бесконечных мандариновых садов, а затем, миновав ещё несколько селений, нырнула в лес и вскоре вовсе закончилась обширной поляной на берегу небольшой горной речушки.

На дальнем краю поляны виднелся домик, окружённый многочисленными сарайчиками. К нему Старки и подвёз нас, остановившись почти у самого крыльца, с которого за нами наблюдала пожилая женщина в платке до самых глаз. Мы вышли из машины, разминая затёкшие конечности, и, пока Старки о чём-то разговаривал с хозяйкой дома, любовались неуёмным богатством природы предгорий, в изобилии окружавшем это чудесное место. Вскоре выяснилось, что дальше нам предстоит пеший поход по едва заметной тропе вдоль речки. Все с прямо-таки пионерским энтузиазмом восприняли это известие и занялись приготовлениями к этому этапу пути: оставили сначала всё лишнее в автомобиле, затем долго выуживали оттуда же всё самое необходимое, а Арво с Лёликом успели соорудить себе, к тому же, шикарные посохи и стали похожи на странников или пилигримов.

Прогулка эта заняла часа два, все шли молча и сосредоточенно, позволяя себе лишь иногда в немом восторге обозревать открывающиеся среди прогалин леса виды. Чувство важности предстоящей миссии переполняло каждого и становилось всё сильнее по мере продвижения вперёд, усталости, поэтому, никто не ощущал, предчувствие скорой разгадки придавало бодрости всем без исключения. В конце концов, окончательно готовые к любым поворотам грядущей судьбы, мы живописной чередой выбрались, за очередным поворотом извилистой речки, на край травянистого склона, на самом верху которого виднелась совсем маленькая избушка. Все торжественно остановились, понимая, что это и есть цель наших странствий. Перед избушкой вскоре показалась фигурка человека в тёмной одежде, который, прикрыв от солнца глаза, разглядывал нас, вышедших из леса к его обиталищу.

У меня даже сердце ёкнуло, когда я увидел его. Даже особо не приглядываясь, я скорее догадался, чем разглядел, кто это. Конечно же, это был никто иной, как Кучман – собственной персоной. 

 

 

Глава Двадцать Шестая.

 

Дорога. Вот оно, новое волшебное слово призванное определить все мои последующие мысли и дела. И на этот раз, хочется верить, надолго. Потому что призвано оно было не из туманных глубин моего собственного, совершенно непредсказуемого, подсознания, так часто ставившего меня в тупик, а прямо сказано мне, даже не успевшему спросить ни о чем подобном, уже в последние моменты нашей встречи, самим старцем Александром:

-        Твой Святой покровитель, - сказал он вдруг, глядя на меня весело, но пристально, - почти единственный во всей Церкви, чей образ запечатлен в движении, несущим икону спасшей его от неправедного гнева людей Богородицы. Вот, значит, и ты - иди. Разные дороги будут перед тобой открываться в разные времена, а твоё дело – выбирать, по какой идти дальше. Только не остановись, даже если покажется порой, что дороги и нет вовсе, не в том судьба твоя. Вот так, дитя моё, могу пожелать только добрых тебе путей и многого терпения на путях, если случится, нелёгких…

Так же неожиданно для всех нас, поднявшихся по травянистому склону, под предводительством демонстративно молчаливого и исполненного таким великим смирением, что оно аж трещало по швам от распиравшей его изнутри гордыни, Кучмана, к келье отца Александра, он сам появился пред нами, тепло поприветствовал всех, молча усадил в кружок под сенью раскидистого дерева, растущего у порога, и, без каких-либо предисловий, начал совершенно удивительный разговор:

-        Первым и единственным послушанием, дорогие мои, которое Господь Бог дал праотцу нашему Адаму в Саду Райском, было – именовать мир. Это означает, что необходимо было Адаму познать всю окружавшую его там, только что созданную Творцом, действительность и, при помощи Слова - дара, отличающего его от прочей твари, дать имена, то есть – наполнить собственным смыслом всё, что могло встретиться ему в Эдеме. Только две вещи Господь именовал сам, а потому и запретил Адаму пользоваться ими до срока – Древо Познания и Древо Жизни. Они должны были стать венцом Адамова  послушания, раскрыть общность великого смысла Творения Божия и, как итог, даровать людям жизнь вечную. Но история рода людского пошла, к великому прискорбию, по другому пути: свершилось грехопадение, нарушившее естественный ход замысла Божия, повлекшее изгнание Адама и Евы из Райского Сада на бренную землю, и всю последующую жизнь множащего свои грехи человечества, которая нам всем, дорогие мои, так хорошо знакома. Но осталась у нас, в самой глубине души, неосознанная теперь уже память о том великом послушании, данном праотцу нашему самим Господом – наполнять всё, что попадается нам, в нашем, не озарённом светом Истины, пути, тем смыслом, который мы сами же, по собственному своему разумению, пытаемся соразмерить с неведомым нам уже мерилом Правды, коим для Адама был Бог. Хорошо, если заменой ему служит хотя бы собственная совесть, в которую Создатель же и заложил верные точки отчёта, но чаще, гораздо чаще мы начинаем руководствоваться в своём отношении к окружающим нас явлением с весьма сомнительной помощью понятий, витающих тут же, в этом переполненном грехом мире, всё больше попадающим под безраздельную власть Сил Зла. Вот так случается, что порой совершенные безделушки мы сами, попадая под некие традиции или домыслы, переполняем даже таким зловещим смыслом, что Враг рода человеческого нашим же попущением, и начинает действовать на нас самих, увлекая всё дальше по стезе погибели. А стоит-то всего, дорогие мои, глянуть непредвзято на смутившее вас, а, лучше, кто верует, призвать имя  Господа нашего Иисуса Христа – и пропадёт наваждение. Как вот с тем кругляшком, что у дочки в кармашке лежит, дайте-ка его мне, посмотрим, что за вещица так всех вас озадачила…

Отец Александр протянул руку к Вийве. Она немедленно вскочила, достала из кармана джинсов тамгу и отдала её старцу. Все придвинулись ближе, глядя как лежит на высохшей ладошке отшельника покрытая медной патиной тамга со свастикой. Старец некоторое время молча смотрел на неё, а потом вдруг… рассмеялся. Его старческий, негромкий, но необыкновенно чистый смех словно хрустальными колокольцами отдавался среди леса и скал, окружавших келию, вибрировал, казалось, у каждого внутри, где-то в районе солнечного сплетения, и был настолько заразительным, что вслед за ним сначала робко захихикали, а потом и засмеялись так же чисто и откровенно весело все сидящие на поляне. И Старки, и Арво, и Вийве, и Лёлик, и Пашека, и я – радостно хохотали, всем нутром чувствуя момент долгожданной истины, приветствуя миг общего освобождения от смури, словно сковывавшей до сего наши измученные собственными заморочками души.

-        На, держи, - когда стих смех отец Александр протянул тамгу Лёлику, - ты же так хотел владеть этой вещью.

-        Спасибо, - всё ещё широко улыбаясь ответил Лёлик, - ни к чему уже она мне.

-        Может ещё кому нужна она? – Старец, хитро прищурившись осмотрел всех.

-        Дайте её мне, - Арво встал и забрал тамгу с ладони отшельника, - думаю, остальные со мой согласятся…

Широко размахнувшись, он изо всех сих зашвырнул её куда-то вниз по склону, в сторону нависшего над ручейком каменистого обрыва. Там, невидимо отсюда, только тихо звякнуло о валуны, булькнуло, и наступила тишина. Арво, довольно потирая руки, повернулся к остальным и, театрально раскланявшись, красиво колыхнув при этом хайром и бахромой своего навороченного прикида, сообщил:

-        Всё, уважаемая публика. История тамги закончилась!

 

 

Конец Третьей Части.